– Вот и хорошо. Хватит на сегодня, поехали звезду мою обмывать. А второй тост выпьем за то, чтобы Русь пить бросила. В этом он, пожалуй, прав, но только это на самом деле не он, а Егор Кузьмич Лигачев. А информацию по смертности и рождаемости ему наш отдел готовил. Впрочем, погоди, Лигачева он уберет, и гуляй-рванина пуще прежнего понесется. Ладно, поехали.

* * *

Вернувшись из Хабаровска, Гусев снова погрузился в плотную, чуть угрюмую тишину лубянских кабинетов, в тишину явочных квартир, куда вроде как бы и без двери попадаешь из еще тогда таких же, как и тридцать, и сорок лет назад тихих московских двориков, и оказываешься среди казенной мебели, аппаратуры для прослушки, телевизоров и начавшей только появляться тогда электронной оргтехники. Распределять офицерские кадры по словно шампиньоны на московских бульварах вырастающим повсюду кооперативам, организовывать срочные курсы для них по основам экономических знаний – да только теперь совсем не в духе политэкономии социализма, отслеживать проникновение в эти кооперативы иностранцев и связанных с ними местных перекати-поле из числа интеллигентов-неудачников, вдохнувших воздуха свободы и считающих, что теперь все можно, беседовать с зарвавшимися комсомольцами, так и норовящими сунуть на лапу, а затем предупреждать начальство и подшивать дело в комсомольские досье, но и загранработу при этом не забывать, переключаясь на связи новой, пока еще полуподпольной экономики с западными партнерами, («Лучше бы они ограничивались внутренним рынком, но ведь все туда лезут, кто еще пару лет назад гнилой Запад по всем собраниям в душу и в семь гробов крыл, поотрубал бы руки загребущие, но что поделаешь – приказ», – думал Гусев), да мало ли еще чем приходилось заниматься… Узнал-прознал Сергей Андреевич, насколько лживы и лицемерны были все эти первые и вторые секретари, десятилетиями клявшиеся в верности ленинскому знамени и идеям коммунизма, а теперь за полгода оборачивающиеся капиталистами или выстраивающими вместе с этими своими же капиталистами под прикрытием ленинских портретов оборотистые схемы выроста первоначального, из партийных же касс перетекающего к ним капитала. Похоже, тогда окончательно и понял – раз плоды гнилые, то и корень был дрянь.

Как-то само собой стал обращать внимание на маковки еще редких тогда по Москве церквей. Как-то зашел, постоял – впервые с тогда дня, когда бабушка в Новореченской в последний раз Великим Постом к причастию водила – а ночью вспомнил мокрый ветер, таявший в степи снег, лошадей, и до утра плакал подполковник КГБ, как маленький.

Символ веры, «Отче наш», «Богородице Дево», «Достойно есть» Гусев помнил измала, и никакая муштра и политпросвет не выбили – правда, затаилось все это где-то на самом дне.

Тем временем все происходило не совсем так, как об этом говорил в лесу Гусеву Игорь Сазонов, точнее, и так, и не так. По мере того, как партия уничтожала сама себя – а иначе, чем самоуничтожением все эти безчисленные создания ею разных, как их называли, неформальных организаций, прямо призывавших к ее свержению, но под ее же крылом и опекой, назвать было нельзя – она не только не разжимала своей хватки на горле тех, кто оберегал государственную безопасноть, но еще больше ее сжимала. И если раньше партийцы безконечно требовали от органов влезать в то, что, вообще-то, никак не входило в их компетенцию, – в творчество писателей, в научные дискуссии, в философию, заставляли проводить никому не нужные, но только компрометирующие акции, вроде поджога мастерских художников и избиения в подворотнях их самих, после чего по всему миру газеты трубили о зверствах КГБ, и, надо признаться, многие сотрудники сами проявляли здесь неслыханное рвение, хватая на этих «операциях» звезды и премии, словно не думая, что рано или поздно призовут к ответу, и это будет справедливо, – то теперь они стали вообще запрещать что-либо делать, и все дела, в которых действительно просматривался почерк иностранных разведок, заставляли закрывать. Даже создавать свои кооперативы, внедряться в среду новоиспеченных банкиров, словом, пытаться взять под контроль быстро растущую «вторую экономику» – при том, что «первая», государственная, где партия властвовала всецело, стала давать сбой за сбоем, – по сути, не давали, и приходилось действовать на свой страх и риск. А многие работники, особенно среднего возраста и пожилые, способные трудиться по 24 часа в сутки, но не привыкшие делать ни одного шага без указания ЦК, терялись и вместе с потерей себя начали терять и квалификацию. Неожиданно для самого Гусева – а в нем вдруг с одной стороны стало расти и ветвиться что-то совсем новое и в то же время очень старое, и, с другой стороны, росло раздражение и все более осознанная тревога от происходящего – он стал все чаще записывать происходившее и увиденное вместе со своими мыслями – дело, впрочем, для действующего работника органов довольно опасное.

* * *

17 мая 1990 г.

Раннее утро. По узкому шоссе из аэропорта города Северска, по лесотундре мчится черная «Волга». Рядом с водителем – человек лет 60, в дубленке, в характерной шапке «пирожком». За окнами машины мелькают низкие редкие лиственницы. Машина въезжает в город, скользит вдоль стандартного типа домов-пятиэтажек, въезжает в центр, останавливается у большого здания с колоннами и с красным флагом. Перед фасадом – голубые ели. Человек выходит из машины, заходит в здание, поднимается по лестнице, заходит в кабинет, закрывает за собой дверь. На двери табличка: «Первый секретарь областного комитета Коммунистической партии Советского Союза Чернецов Михаил Андреевич». Через минуту раздается выстрел. Еще через минуту дверь открывается, и оттуда выходят двое молодых людей. Быстро, один за другим, спускаются по той же лестнице. Здание обкома пусто – сотрудники еще не вышли на работу.

О происшедшем радио, телевидение, пресса молчали сутки. Но спецвыпуски ТАСС вышли мгновенно. С одной и той же версией – самоубийство – которую подтвердила семья Чернецова – жена Галина Васильевна и сын Игорь. Самым неожиданным, однако, было то, что пленум обкома состоялся на следующий же день, не дожидаясь похорон, которыми руководил уже новый первый секретарь Владимир Геннадиевич Матюхин. Гусев все это время был в Москве – он только что прилетел из Хабаровска и ждал дальнейших распоряжений. На следующий же день секретарша принесла ему закрытую сводку ТАСС – с красной полосой.

Сообщение ТАСС. 18 мая 1990 года. Вчера в 6.30. утра в городе Северске в своем кабинете пистолетным выстрелом покончил с собой первый секретарь Северского областного комитета КПСС тов. Чернецов Михаил Андреевич. По предварительным данным причиной самоубийства был поставленный ему накануне в Москве медицинский диагноз злокачественной опухоли на последней стадии. Сегодня на чрезвычайном пленуме областного комитета КПСС города Северска первым секретарем единогласно избран бывший второй секретарь обкома тов. Матюхин Владимир Геннадьевич. Урна с прахом тов. Чернецова М.А. будет завтра захоронена на городском кладбище г. Северска, как того пожелала семья покойного.

* * *

– Сергей Андреевич! Зайди ко мне. Дело есть.

Звонил начальник управления. Обычно сам он звонил редко. Звонила всегда секретарша. Значит, было нужно.

Гусев по привычке глотнул горячего чая, который всегда стоял у него на столе, поправил галстук, вышел, поднялся тремя этажами выше. Генерал-лейтенант, как всегда, сидел на табуретке – была у него такая манера, не выносил стульев и кресел – говорили, что-то с позвоночником, но толком никто не знал, что.

– Ну вот, Сергей Андреевич, заканчивай дела свои в Хабаровске, слетай еще раз и оседай в Северске – на этот раз надолго. Похоже, там серьезная база готовится, причем с участием партийного руководства. – Чернецов вроде бы приличный человек…

– Да, приличный. Был. Но вот смотри: на следующий же день после смерти сел другой. Похоронить не успели. А нового первого прислали из Москвы – как второго – два месяца назад. Работал он, кстати, здесь в международном отделе – всего три месяца – а притащил его из комсомола. Карьера быстрая. Всего 38 лет. Из молодых, да ранних. Под тебя мы фирму организовали – «Аркос». Поедешь туда, лет на пять, а то и больше. Оттуда в Штаты летать будешь, там филиал. Ну, в Штатах ты все знаешь, и все связи остались. Только вот не Аризона, а Сиэтл. Тоже все готово и организовано. Проблема вот в чем. Северск сегодня – стратегическая точка. Не в военном смысле, а в нашем. Штатники там планируют под перестройку свободную экономическую зону организовать. В принципе это было бы можно, но только не под их, как ты понимаешь, контролем. А они все берут в свои руки. Кстати, имей в виду, скоро в Кремле перемены будут.

– В правильном направлении?

– Не сказал бы. Но и сказать, что совсем в неправильном, тоже не могу. Тут мы не властны. Все уже за нас решили. Задача такая – сидеть и не вмешиваться. Наше время придет. Понял?

– Так точно.

– Ну вот, а пока езжай в Хабаровск, закончи там все, через неделю возвращайся – и в Северск. Поедешь с семьей. Квартира там, хибара небольшая за городом – все готово. Здесь тоже – все остается. С бытовыми проблемами вопросов не будет. Но запомни – едешь как предприниматель. Кроме начальника областного управления, никто ничего не знает. Людьми обеспечим. Жене твоей не привыкать ездить.

– Так точно, – только и оставалось сказать Гусеву.

Спустившись к себе, Гусев как-то неожиданно для самого себя потянулся за пачкой. Курил он редко, можно сказать, вообще не курил – ну раз-два в месяц, когда надо было крепко подумать, но в последнее время больше переходил на крепкий чай, хотя сигареты в столе лежали всегда. И тут – на вот, опять. Ну, да дело в общем не в этом… «Значит, в Кремле перемены… Это что же значит – Горбачева на пенсию. Или куда? А этот, новый, такое отмачивает – то его с самолета под руки тащат, то в Америке вокруг Статуи свободы танцует… Неужели он и будет? А, может, это так и надо?.. Тут приносили книги по теории хаоса – вот оно что же, и у нас сейчас… Кто-то ведь все это планирует, и хорошо планирует… Но почему нет приказа? Ведь за сутки все это разметать можно… А, может, и приказал не ждать… Все же рычаги есть…

Нет, с юности учили, что все по приказу. Но вот кто их отдает?

Гусев погасил едва начавшую куриться сигарету – все-таки почти некурящий – и забормотал себе под нос:

– Так… Матюхин… Матюхин… В ЦК работал.

Нажал на кнопку. Вошла секретарша.

– Наташа, у нас хотя бы фотографии Матюхина – Северского второго, впрочем, теперь уже первого секретаря где-нибудь не будет?

– На него ничего нет. Это же номенклатура ЦК.

– Да, знаю… – все это с каждым днем раздражало Гусева все больше. – Хоть фотография-то найдется где-нибудь?

– Фотография, может быть, есть. Сейчас посмотрю, Сергей Андреевич.

Наташа вышла. Гусев перелистал бумаги, что-то убрал в сейф.

Снова вошла Наташа:

– Вот, Сергей Андреевич, это Матюхин. Я могу идти?

– Да, можешь идти домой. Я тут еще посижу. Похоже, скоро у тебя будет новый начальник.

– Это что же, Сергей Андреевич?

– Да ты не волнуйся. Просто длительная командировка. Пока все в порядке. Пока… – задумался Гусев.

Когда Наташа ушла, он включил телевизор. Домой идти не хотелось.

Нельзя сказать, что все это смотреть было неинтересно. Радовали передачи, в которых по-новому представала русская культура, литература, в особенности, первой и второй волны эмиграции. Конечно, Гусев многое из всего этого читал и никогда не понимал, зачем все это было запрещать. С юности знал и любил Гумилева, Цветаеву, Набокова и особенно труды по русской истории – от Платонова до Вернадского. Интересно было читать и новые публикации – того же Льва Гумилева. Раздражали только сбежавшие советские журналисты, во мгновение ока становившими антисоветскими и вот теперь с триумфом «возвращавшиеся на родину». Александра Ноева хорошо помнил по журналу «Молодой коммунист», помнил и то, что на него заводили уголовное дело за разглашение каких-то секретных сведений, но он быстро сообразил, что к чему, издал книгу в Америке и с триумфом уехал: делом его занимался параллельный отдел, но дело прикрыли, и троих человек даже уволили. И вот теперь он на экране – рассуждает о том, что в России всегда было только рабство и крепостничество, а большевики продолжали политику царей. «Если бы…» – подумал Гусев. Ноев вещал по телевизору уже третий вечер подряд. После него пустили хронику. Опять одни и те же лица – Афанасьев, Собчак, Попов. Все – про тысячелетнее рабство… А сменяют их коммунисты, причем показывают их так, словно камера нарочита искажает лица – косые, кривые, лупоглазые… И все у них одно и то же: «Не дадим поругать заветы Ленина…» Бабки какие-то перекошенные да раскоряченные, словно их специально подбирают. Вот и получается, что так не то, и там не то… Плохо только, что свои, с которыми вместе работал уже лет десять, вроде бы понимают, что происходит, а вроде бы и нет. Многие сочувствуют коммунистам, словно не видят, что время их уходит: марксизм не работал раньше, не работает и теперь. Только у Игоря Сазонова, кажется, в голове какой-то четкий план: Гусеву это нравилось, но прямо спрашивать даже у такого старого друга, как он, было не принято. В последнее время Сазонов приносил книги: Константин Леонтьев – «Византизм, Восток и славянство», Лев Тихомиров – «Монархическая государственность», собрания трудов евразийцев. Принес еще неведомо откуда – впрочем, ведомо, конечно – попавшую к нему рукопись молодого философа Александра Дугина «Конспирология». Там КГБ крепко доставалось, но много было правильного – по крайней мере, становилось логично, почему дела по явным врагам закрывали, а по тем, с кем было можно и нужно работать, работали – правда, совсем иными методами и на полную катушку – с Бородиным, Осиповым… Дело не в идеологии, а в том, что друг другу противостоят цивилизации, – объяснял Гусеву вслед за автором книги его друг Игорь, и Гусев был с этим согласен. Так, может, взять и завоевать, пока не поздно, пока это не сделали явные враги, стоящие за тем же Ноевым и кучей других, эту самую партию и взять все в свои руки…

– Подожди, рухнет сама, а мы сейчас не готовы. Брать надо сначала экономику, точнее, выбить ее у теневых дельцов, которые ей владеют уже лет двадцать, но не могут открыто об этом заявить, – говорил Сазонов, и Гусев ему верил – Игорь сидел на аналитике и владел информацией. – Езжай пока в Хабаровск, сдавай там дела.

В Хабаровске, за два дня до отъезда, у Гусева произошла странная встреча. На одной из центральных улиц он увидел старуху в темном платке – монахиня, не монахиня? – которая, словно не обращая внимания на людской поток, кого-то искала глазами. Увидев Гусева, она резко направилась к нему и сама с ним заговорила:

– Сынок, только не беги. Ты человек погонный, тебе выпала доля собирать державу. С нынешнего года руководить страной станет человек, при котором начнут открывать храмы, но всем будет плохо, кроме воров. Люди еще раз переизберут его, но он не будет работать весь срок, а уйдет за полгода до отмеренного ему срока. После него наступит черед таких, как ты. Но послушай меня.

Она попросила наклонить голову и что-то сказала ему на ухо. А потом сказала вслух:

– Это главное.

После этого старуха перекрестила Гусева и со словами «Спаси Христос» растворилась в толпе, как будто ее и не было.

Август 1991, или, как его называли, «недоворот ГКЧП», Гусев провел в Северске. Происшедшее не было для него в новинку – событий этих давно ожидали, и реакцией на них была какая-то закоренелая, тупая усталость. Но когда назначенный в сентябре 91-го Председатель КГБ Бакатин начал резко сдавать американцам зарубежную агентуру, люди сами побежали из органов, начали устраиваться кто куда – некоторые вообще рвали старые связи, уезжали в другие города, лишь бы никто не знал – кто ты и откуда. Никто не понимал, что с этим делать, а главное – почему страну уничтожают с самого верха. Новый Президент, лихо забравшийся на танк в августе и словно так с него и не слезший, казалось, тоже вместе со всеми готов был пустить все вразнос, но что-то ему это сделать мешало: этим что-то было неслыханное, небывалое властолюбие, преследовавшее его словно болезнь. И люди, помогавшие ему эту власть держать, были ему нужны. Влиять на него было невозможно: сплотившийся вокруг него ближний круг был готов распродать вообще все и уехать за границу вместе с наворованным, но сам он из них никому не верил – а были это люди лихие, но неизвестно откуда взявшиеся, и часто даже просто не имевшие к России никакого отношения – а потому тех, кто все-таки, сжав зубы, оставался в «органах», Президент привечал. Игорь Сазонов был одним из них и стал даже отвечать за связи с президентской администрацией, а на вопрос «Тебе не противно?», тоже сжав зубы, отвечал что-то невразумительное. Он-то и посоветовал Гусеву тоже не уходить, а укрепляться и пересидеть в Северске, а потом, как он говорил, «начать собирать державу». Говорил, как ни странно, теми же словами, что и безымянная хабаровская старушка. Гусев это понял – он и сам видел, как его старые товарищи перебираются в разные новые экономические структуры, и там, где у других дела не клеились и все разваливалось, здесь начинала складываться новая, почти железная спайка людей, которые знали, кто есть кто и откуда, но об этом не говорили – порою даже и между собой. Когда приходилось бывать в Москве, Сазонов внушал ему: «Сейчас никуда не лезь. Коммунисты еще попытаются вернуть себе власть, за ними пойдет народ – сам знаешь, как его довели. Доводят сознательно, чтобы бросить под пули. Как все произойдет, ты сам и не заметишь, но все равно все дороги приведут к нам. И вот тогда ты будешь нужен». После чего передавал привет от Георгия Александровича – это было вроде пароля.

Поэтому, когда осенью 1993 разгоняли Верховный Совет, Гусев сидел у себя в Северске и делал вид, что ничего не происходит. Впрочем, он еще и видел, как ведет себя «Альфа» – формально выполнив приказ Президента, она остановила кровопролитие и не дала накачанному на убийство ОМОНу уничтожить белодомовских сидельцев. А с «Альфой» был связан Игорь Сазонов – Гусев это хорошо знал.

* * *