Укрепление Севастополя. Первая бомбардировка (17 октября 1854 г.)

Кажется совершенно невероятным, но главная база русского Черноморского флота, хорошо защищавшая его с моря, почти не имела укреплений, прикрывающих город с суши. До Восточной войны об этом просто никто не думал: наши военные корабли хозяйничали в Чёрном море и делали там всё, что хотели, поскольку слабый турецкий флот тягаться с ними и близко не мог, а больше никакие страны прямого выхода к этому морю не имели. Когда же война началась, никому поначалу и в голову не приходило, что в Крыму может быть высажен такой огромный десант – это считалось технически невозможным. А вот когда такая перспектива замаячила, было уже поздно.

О беззащитности Севастополя с суши союзники хорошо знали. Несмотря на то, что город это был закрытый и иностранцам посещать его было запрещено, осенью 1852 года в Крым в качестве туриста приехал один родившийся в Южной Африке шотландец по имени Лоренс О́лифант^[511]. Каким-то образом он умудрился пробраться в Севастополь, исходил его вдоль и поперёк и по возвращении в Великобританию свои впечатления опубликовал. И вот что он, в частности, написал: «/…/ в одном нет ни малейшего сомнения: как бы хорошо ни был защищён Севастополь от нападения с моря, ничто не может воспрепятствовать какой-либо армии высадиться в нескольких милях южнее города /…/ и промаршировать прямо по главной улице, – если, конечно, эта армия окажется достаточно сильной, чтобы совладать с возможным противодействием русских на открытом пространстве. А взяв и разграбив город, можно сжечь и флот»^[512]. Здесь я бы отметил, что папа господина Олифанта, сэр Энтони^[513], был генеральным прокурором Капской колонии (сейчас эта территория входит в состав Южно-Африканской Республики) и консультировал правительство Великобритании по её делам, а сам он в 1853 году стал секретарём генерал-губернатора Канады (которая в то время была британской колонией), а в 1865 году вообще стал членом английского парламента^[514]. Так что и папа, и сын имели обширные связи в политических кругах Лондона, и можно предположить, что Лоренс отправился в 1852 году в Россию, то есть, когда отношения Англии и особенно Франции с нашей страной уже начали обостряться, не только как турист. И ещё: перед отплытием из Англии на войну лорд Раглан с господином Олифантом встречался…^[515]

Севастополь ведёт свою историю с 3 июня 1783 года^[516], когда другой шотландец, на нашей службе, родившийся в Архангельске (его отец был русским контр-адмиралом), Томас – или, как его называли на русский манер, – Фома Фомич Меке́нзи^[517] заложил первые четыре каменные постройки будущего города: пристань, часовню, кузницу и свой дом^[518]. А двумя месяцами ранее, 8 апреля 1783 года^[519] русская императрица Екатерина II Великая подписала манифест «О принятии полуострова Крымского, острова Тамана^[520] и всей Кубанской стороны под Российскую Державу»^[521]. Почти сразу же следует указание капитану второго ранга Ивану Берсеневу обследовать побережье Крыма для поиска места, подходящего для основания военного порта. В том же месяце Берсенев бросает якорь в удобной глубоководной бухте на южном берегу полуострова, недалеко от татарского посёлка Ак-Яр, и рекомендует для постройки военно-морской базы именно её^[522]. Вскоре туда приводит флотилию из девяти фрегатов и нескольких более мелких судов назначенный командующим Черноморским флотом контр-адмирал (как и его отец) Мекензи, и закладывает на месте этого поселения город, который называет Ахтиа́ром, а бухту – Ахтиарской^[523]. И, наконец, 10 февраля 1784 года Екатерина II подписывает указ об основании в этом месте военного порта-крепости с адмиралтейством. Будущий город был назван ею Севастополем, что в переводе с греческого языка означало «величественный город», «священный город», а также «императорский город»^[524]. Мекензи трудился не покладая рук: строил госпитали, церкви, каменоломни, жилые дома для офицеров и казармы для матросов и солдат, на выделенных морскому ведомству землях организовал сельскохозяйственные угодья, позволявшие снабжать трудившихся над возведением города людей многими необходимыми продуктами. Часто ради ускорения работ он нарушал некоторые бюрократические предписания, это повлекло за собой обвинения в нецелевом использовании государственных денег, Фома Фомич с возмущением отрицал это и чрезвычайно переживал из-за таких наветов, что, несомненно, сыграло роль в его преждевременной смерти, – можно сказать, на рабочем месте, – в Севастополе 10 января 1786 года^[525]. Но зато, когда годом спустя императрица лично приезжает ознакомиться с ходом работ, новая военно-морская база встречает её сорока кораблями^[526]. Память о первом строителе Севастополя хранится и поныне: горы, вплотную прилегающие сегодня к городу с севера, называются Мекензиевыми. Там находился когда-то хутор, подаренный Фоме Фомичу могущественным фаворитом Екатерины Второй Григорием Потёмкиным^[527].

Вид на Севастополь в 50-е годы XIX века (северная сторона – справа, южная – слева)

К моменту высадки союзников в Крыму Севастополь был городом не очень большим: в нём насчитывалось около 45.000 жителей^[528], главным образом, естественно, военнослужащих и членов их семей. Две широкие главные улицы – Екатерининская и Морская – были покрыты щебнем и простирались с востока на запад в окаймлении красивых добротных зданий. Больше ни одной мощёной улицы в городе, в общем-то, не было, и от центра вверх на холмы совершенно беспорядочно поднимались во все стороны узкие извилистые проулки.

Екатерининская улица получила своё название в 1787 году, в честь визита в Севастополь Екатерины Великой, и носила его в течение 130 лет, пока большевики-коммунисты не «осчастливили» её сначала именем Троцкого, а потом – Ленина^[529], хотя, в отличие от русской императрицы, эти товарищи никакого отношения к Севастополю не имели. Так до сих пор это нелепое название она и носит. Морской улице повезло больше: к её наименованию лишь прибавилось прилагательное «Большая»^[530].

Генерал-адъютант (с 1855 года), инженер-генерал (с 1869 года), граф (с 1879 года) Эдуард Иванович (Франц Эдуард Граф^[531] фон) Тотлебен (1818–1884)

Как я уже отмечал, Севастополь с суши был почти не защищён. Несмотря на то, что один из будущих героев обороны города вице-адмирал Владимир Алексеевич Корнилов (я ещё расскажу о нём) ещё в 1852 году настаивал на его срочном укреплении на этом направлении, командование ничего не предпринимало. За полгода до высадки французов и англичан в Крыму Корнилов подаёт Меншикову очередной проект, в котором подчёркивается, что офицеры-черноморцы, а также штатские жители города готовы осуществить необходимое строительство за свой счёт, и даже приводятся подписи этих людей^[532]! Наш главнокомандующий не только отвергает это предложение, но и делает это «с негодованием»^[533].

В августе 1854 года командующий русской Дунайской армией генерал Михаил Дмитриевич Горчаков^[534] направляет к Меншикову 36-летнего военного инженера подполковника Эдуарда Тотле́бена, характеризуя того в своём рекомендательном письме как «деятельного, разумного, храброго»^[535] офицера и особо отмечая его знания в области фортификации. Подозрительный Меншиков тут же видит в молодом человеке шпиона-соглядатая и, прочитав письмо Горчакова, холодно замечает: «В городе стоит сапёрный батальон. Передохните после дороги и отправляйтесь обратно на Дунай»^[536]. Обескураженный Тотлебен направляется к Корнилову, который в то время занимал должность начальника штаба Черноморского флота, то есть являлся его фактическим командующим, и тот принимает его с распростёртыми объятиями. Наконец-то в городе появляется столь необходимый военный инженер! Вскоре происходит высадка союзников, и молодой подполковник проявит себя с такой блистательной стороны, что даже князь Меншиков, к его чести, высоко оценит результаты труда своего подчинённого. Ведь можно безоговорочно утверждать, что не будь Тотлебена, Севастополь не продержался бы и нескольких дней.

Эдуард Иванович быстро понимает, какая смертельная опасность грозит городу с суши: оборонительные стены прикрывали не более 25 % всей его окружности, а остальное пространство было совершенно открыто^[537]. За месяц до высадки союзников он представляет князю свои соображения относительно срочного укрепления Севастополя, но в ответ слышит, что «крепость не ждёт никаких покушений со стороны крымских татар»^[538]. А ведь Меншиков тогда уже знал о готовящемся десанте, в том числе и от императора Николая Первого^[539]!

И вот 14 сентября^[540] близ Евпатории та самая высадка и начинается. Становится ясно, что угроза городу надвигается с севера. А линия обороны на этом направлении настолько слабая, что моряки называют её «тоненькой стенкой в три обтёсанных кирпичика»^[541]. Главное укрепление предназначается лишь для шестнадцати (!) лёгких орудий^[542], было построено ещё в 1818 году^[543], и с тех пор какие-либо существенные работы на нём не производились, всего для защиты Северной стороны было предназначено 198 орудий, тоже в большинстве своём лёгких^[544], но, например, непосредственно на главном укреплении их было… 12^[545]!. Более того, ряд укреплений, вопреки логике, находились под господствующими высотами и к тому же легко могли быть обойдены противником.

Тотлебен принимается за работу. Счёт остающемуся в его распоряжении времени идёт буквально на часы, особенно после поражения нашей армии на Альме. Враг находился в каких-то тридцати километрах от Северной стороны – это где-то два дня пути! Понимая, что строительство мощных сооружений по всем правилам военно-инженерного искусства просто невозможно, Эдуард Иванович ставит перед собой задачу возвести по обе стороны главного укрепления комплекс полевых артиллерийских батарей, соединив всё двумя рядами траншей, а его самого обновить так, чтобы внешне оно выглядело солидно и устрашающе. То есть в данном случае пустить неприятелю пыль в глаза. Но тут выясняется, что строить нечем: в Севастополе почти нет лопат, кирок, тачек, топоров и всего того, что так необходимо для фортификационных работ. Вы только представьте себе размер бедствия: в городе находятся в исправном состоянии 248 железных лопат, 24 лома, 99 кирок, 15 мотыг и 1.082 мешка^[546]! Есть, правда, ещё 123 годные лопаты, но они деревянные^[547], а почва вокруг крепости – камень. Тотлебен немедленно распоряжается наладить производство необходимого инструмента и прежде всего такого как кирка – скорость строительства была превыше всего. Работы же пока начинаются, но идут так медленно, что он понимает: «/…/ они могли быть окончены не ранее как по истечении нескольких месяцев»^[548]. А их нет – нет даже нескольких дней! Он почти не спит, постоянно находится на позициях, и люди заражаются его энергией: днём и ночью вгрызаются в грунт малопригодными инструментами, роют землю ножами, носят её в шинелях. И происходит невероятное! 22 сентября^[549], к моменту выхода передовых частей союзников к Северной стороне, их встречает солидно выглядящая линия укреплений, ощетинившаяся многочисленными орудиями. Уильям Рассел пишет: «Рекогносцировка показала, что враг выставил мощные батареи вдоль северо-западной оконечности Севастопольской гавани, рядом с /…/ Северным укреплением, чтобы ослабить и задержать наше наступление с этой стороны»^[550]. И невдомёк было и ему, и союзному командованию, что главное укрепление так грозно выглядело лишь внешне (правда, пушки везде стояли самые что ни на есть настоящие!). К тому же разведка у англичан с французами была налажена из рук вон плохо, память о потерях в недавнем сражении свежа, и они решают приостановиться и посовещаться ещё раз. А пока они совещаются, задумаемся о том, что бо́льшую часть этого оборонительного рубежа длиной в несколько километров Тотлебен возвёл практически с нуля за восемь дней (!!!), да ещё и при тех трудностях, которые я только что описал! Это было первое – но далеко не последнее – чудо, совершённое молодым военным инженером в ходе севастопольской эпопеи.

Севастополь и окрестности (современная карта)

За свои героические действия он будет уже после падения Севастополя назначен генерал-адъютантом, получит звание инженер-генерала, потом будет руководить укреплением наших военных портов на Балтике, с началом русско-турецкой войны 1877–1878 годов станет главным распорядителем по обороне Черноморского побережья, а потом вообще будет назначен главнокомандующим всей русской армией^[551]. Эдуард Иванович будет награждён золотой саблей с надписью «За храбрость», тринадцатью русскими орденами, включая Святого Георгия 4-й, 3-й и 2-й степеней и Святого апостола Андрея Первозванного, а также пятнадцатью орденами иностранными, в том числе тремя прусскими, двумя сербскими и даже бразильским. В 1879 году он будет возведён в графское достоинство, станет, в частности, генерал-губернатором Одессы, командующим войсками Одесского военного округа, генерал-губернатором Северо-западного края Российской империи.

У Эдуарда Ивановича было 13 детей – трое сыновей и десять дочерей, – причём дочерей он неизменно узнавал только когда видел их всех вместе, а вот порознь – не всегда. Умер он в возрасте 66 лет в Германии и по указанию императора Александра III был похоронен на Братском кладбище Севастополя. Его могила, к счастью, сохранилась до сих пор, хотя в двадцатых годах прошлого века большевики-коммунисты украли с её надгробья серебряные венки^[552], а в 1944 году его бюст расстрелял из пистолета какой-то лейтенант Красной армии^[553]. В 1909 году Тотлебену поставили в Севастополе один из самых красивых памятников в городе, который тоже сохранился. Правда, во время обороны Севастополя в 1941–1942 гг. взрывной волной или снарядом ему отрывает голову^[554]. В 1945 году приехавший на конференцию в Ялте премьер-министр Великобритании Уинстон Черчиль выражает пожелание посетить Севастополь (он, между прочим, хочет возложить венки к могиле англичан, погибших в ходе Крымской войны, – но об этом позже), и местные власти решают памятник поправить. Но поскольку оторванную голову найти так и не удаётся, её отпиливают у одного из сапёров, стоящих на его постаменте, и приделывают Тотлебену. Впопыхах никто не обращает внимания на то, что сапёр – в фуражке, а наш знаменитый фортификатор уже держит её в левой руке. После отъезда Черчилля советские реставраторы восстанавливают его исконный – и правильный – вид и, кстати, возвращают голову сапёру. Если будете у этого памятника, подойдите к его левой стороне (если смотреть ему в лицо). Там вы увидите того самого сапёра – со швом на шее.

Память о Тотлебене хранится и в Болгарии: в городе Плевен ему установлен бюст, а в болгарской столице Софии – памятная доска на бульваре, названном его именем. Есть в этой стране даже село Тотлебен.

А мы вернёмся к союзникам. Что же они обсуждают? Вопрос, в общем-то, простой: что делать дальше. Но вот копий при поиске ответа на него оказывается сломано немало, и решение принимается совершенно неправильное. Но обо всём по порядку.

Утром 22 сентября^[555] английский генерал сэр Джон Бэ́ргойн сообщает лорду Раглану о (мнимой) мощности укреплений Северной стороны, а также информирует его о том, что русские загородили своими военными кораблями вход в бухту Севастополя, скрепив их канатами, но оставя всё же проходы между ними и берегами. Бэргойн делает вывод о том, что наземная атака с ходу приведёт к большим потерям и что наш флот не оставил затеи выйти в открытое море и дать бой союзникам. Рекомендация его однозначна: Северную сторону не штурмовать, город обойти, выйти к его южной части и нанести удар оттуда. Британский главнокомандующий, как обычно, решает сам ничего не решать и приказывает Бэргойну доложить обо всём Сент-Арно. А тот, надо сказать, уже длительное время тяжело страдает от рака желудка^[556], причём состояние его здоровья неуклонно ухудшается: он чрезвычайно слаб, уже не может встать с кушетки, и жить ему к этому моменту остаётся всего-то несколько дней.

23 сентября со стороны Севастополя слышатся буханья орудий, и через несколько часов союзники узнают от своих разведчиков, что русские расстреляли и затопили те самые корабли (об этом драматическом событии я ещё расскажу). Вначале англичан и французов охватывает радость – ещё бы: противник уничтожает собственный флот! – но быстро приходит понимание того, что зато теперь у их флота нет никаких шансов прорваться в севастопольскую гавань. И слабеющий Сент-Арно, выслушав Бэргойна, говорит своим коллегам: «Сэр Джон прав: обойдя Севастополь и напав на него с юга, мы будем иметь все наши средства в нашем распоряжении при посредстве гаваней, которые находятся в этой части Крыма и которых у нас нет с этой [Северной] стороны»^[557]. Это был переломный момент Крымской кампании: из короткой победоносной карательной экспедиции она довольно быстро превратится в изнурительную войну.

Решение союзного командования стало подвергаться критике чуть ли не моментально. Услышав о предстоящем манёвре (его назвали фланговым маршем), британский контр-адмирал лорд Эдмунд Лайонс^[558] заявляет лорду Раглану: «Это операция стратегическая, а к стратегическим операциям мы не готовы. Мы пришли сюда за быстрым успехом»^[559]. Уильям Рассел пишет: «/…/ фланговый марш стал прологом к затяжной осаде, кровопролитным боям и большим потерям, свидетельством робости и в то же время – безрассудства, которое /…/ явилось отступлением от принципов кампании и вряд ли может быть оправдано с военной точки зрения»^[560].