И вдруг я получаю открытку, она у меня хранится до сих пор. От моего дяди, который воевал с 1939 года, беспрерывно. То Финская, то поход в Польшу. Он был офицером. Я получаю от него открытку и ничего не понимаю. Так вот, тот радист попал случайно к нему в часть. А он всех новобранцев спрашивал:

– А нет ли кого из Житомирской области? А нет ли кого из Любарского района?

Тот говорит:

– Я.

– А вот у меня племянник…

– Как фамилия?

– Дегтяр.

– Так я же недавно с ним только расстался!

И впервые за войну я получил какую-то связь. Он прислал мне свою полевую почту. Но главное, он прислал мне адрес в Горьком, где жила моя тетя. Вот что прислал. Поэтому-то я здесь потом и оказался. Я эту открытку сберег. Я и тонул, и что только не было. В немецком плексигласовом конверте я держал ее со всеми своими документами. Со своей институтской зачеткой и со всем.

А вскоре меня отправили и привезли опять в Сталинградскую битву. Опять все сначала. Но обмундирован я был уже не так, как раньше. Такого обмундирования я больше не видел. Подшлемник – тройная толстая вязка из натуральной шерсти. У меня снаружи оставались только глаза, а все остальное лицо было закрыто.

Дальше. Толстые ватные штаны, толстая ватная телогрейка. Причем штаны были очень высокими, на живот залазили и перекрывались телогрейкой. А поверх всего шинель. Ушанка хорошая на уши завязывалась, сверху каска. Вот в таком виде я попал на передовую. Мы были так близко к немцам, что слышали их разговоры.

Перед Новым, 1943 годом, я попал в 619-ый стрелковый полк 203-ей дивизии 3-ей гвардейской армии. Ее командующим был генерал Лелюшенко, знаменитый танкист в обороне Москвы был назначен командующим нашей стрелковой армией. Он «рвал и метал», ходил всегда в танкистской кожанке. Но замечательный был, конечно, командир.

У меня командир роты был моложе меня, командир батальона моложе меня. Лейтенанты, которых досрочно после девятого класса выпустили.

В новогоднюю ночь с 1942 на 1943 год меня послали в боевое охранение. Мороз больше двадцати. Одеты мы были как я уже говорил. Но один дефект у меня был, я был в ботинках. Не хватило валенок. По опыту я выбирал ботинки размером с запасом, ноги обматывал газетами, которые нам привозили комиссары. Но все-таки было сомнительно.

Командир посмотрел и говорит:

– Нет, дайте ему караульные валенки.

А это такие валенки, которые подходят всем, толстые. Я надел эти валенки и говорю:

– Я радист.

– Радистов не надо. Немцы по радистам бьют.

Вот такой был уровень радио. Некоторые утверждают, что наша армия к началу войны вся была оснащена радиостанциями. И приводят цифры, сколько было радиостанций. Да, так было в документальных отчетах. Но их не было совсем. Даже у танкистов. А у танкистов если и были, то только на прием. А он командиру не мог ничего сказать. Тоже самое было и в авиации, я потом встречал летчиков.

Так вот, сколько уже времени прошло до того времени, как я прибыл, с начала войны, а все еще была боязнь этих радиостанций. А у немцев с первого же часа была полная радиосвязь, происходила увязка действий всех видов войск.

А у нас первое время связи не было вообще никакой. Нет провода – все! И вот тут я, радист, мне говорят: «вот тебе катушка, вот тебе телефонный аппарат, и ползи в боевое охранение».

Ну, снега огромные были. Мы по ним подползли близко к немцам. Наблюдатель в бинокль стал наблюдать, и увидел, что идет тяжелый немецкий мотоциклет и на нем установлен крупнокалиберный пулемет. Я об этом сообщаю в батальон. Говорю, что так и так.

Командир говорит:

– Разрешаю выпустить три мины.

Все мины были на счету. Боеприпасы не успевали подвозить. Выпускают мины, накрывают мотоцикл. Все, мне в личный счет записывают это. Это попало потом в книжку по истории нашей дивизии. Она у меня есть. И вот с этого я начал.

А мне потом мой сержант говорит:

– Больше двух недель не продержишься. Никто не выживает.

Я ему говорю:

– А ты?

– А я больше, потому что я сержант.

Я спрашиваю:

– А какая разница?

– А вот увидишь.

И в такой переделке я раньше никогда не бывал. И это мы наступали, это уже было наше наступление, когда окружали немцев и отрезали их. Под Новый год мы уже продвинулись довольно далеко. И вот в этих снегах, пока меня не подстрелили и не ранили, кроме мороза мы ничего не видели. На снегу в мороз.

На новом месте первым делом разгребаем снег. Второе. Берем кирки у саперов и долбим каждый ямку, окоп. Примерно по грудь, так, чтобы втиснуться туда в этой толстой шинели и во всем. Землю впереди себя выкидываешь, она замерзает в бруствер, и вот там ты сидишь.

Питание. Старшина на себе тащит термосы с горячим питанием. Потому что Рокоссовский сказал: «горячее чтоб было! У немцев есть, и у нас чтоб было, как хотите!»

А как хотели? Резали колхозных коров, варили мощный суп, заливали в термосы. И старшина в маскхалате на себе волок эти термосы в окопы и нам раздавал. А буханки хлеба… У немцев каждая буханочка была замотана в специальную фольгу. И хлеб такой, что не черствеет.

У нас обычная буханка, как камень. Ее можно было только рубить. И что делали? На саперную лопатку выливали весь жир из этого супа, снизу подкладывали немецкую спиртовку (а у них она была для разогревания консервов, такая раскладная коробочка, и в ней сухой спирт), которые у нас были в качестве трофеев. Лопатку греем, жир плавится. Туда крошим куски этого хлеба, он разогревается. И всю эту кашу в себя.

И еще одна интересная бытовая подробность. Следили за вшивостью. Двадцать градусов мороз. Нам притаскивают белье. Раздеваешься догола и меняешь белье.

Но самая главная подробность не в этом. А в том, что мы наступали по немецкому «морозному пути», который немцы протянули, как я потом понял, длиной в сто восемьдесят километров. Между Доном в том месте и ближайшей, допустим, станцией железной дороги «Морозовская», никаких дорог не было. Тем более зимой. Потому что сугробы.

А немцы построили идеальную, с раздельными полосами и местами для переезда дорогу. Замечательно укатанную. И они ее каждый день поддерживали. Вдоль дороги были вешки большие. Через каждые десять вешек висит телефон. Радиотелефон с большой трубкой, и связь поддерживается.

И вот по этой дороге мы наступали. Пока не уперлись в одном месте в речку под названием Быстрая. Она была с крутыми обрывистыми берегами. Подходим к этой речке, устанавливают артиллерию, нас переправляют на ту сторону и там мы долбим себе вот эти ячейки, окопы.

Я вырыл себе этот окоп. Вижу в речке наш танк, который в ней все-таки утонул по башню. И вдруг мы слышим (а все это делали ночью), что был обрыв. Я пополз устранять обрыв. У немцев были специальные инструменты: кусачки там, нож для зачистки. А у нас ничего.

Я говорю:

– А как я обрыв зачищать буду?

– А ты этот провод под прицельную рамку карабина, и дерни.

Я говорю:

– Так я после этого попадать перестану.

– А здесь из карабинов не стреляют.

Я говорю:

– А зачем тогда мне карабин?

– Ну, на всякий случай.

Я говорю:

– Так рамка погнется!

– Чудак, ею откусить можно. Засунь провод, стукни сверху и откусит.

И вот когда я полз и чинил эти обрывы, думаю: «свой конец я держу в руке. А где тот конец?» А кругом снег и нужно быстрее наладить связь, потому что остались без связи. Нет связи с артиллерией.

Вот находишь… причем провод был стальным, не алюминиевый какой-нибудь или медный, как у немцев, да еще в красненькой обмотке пластилиновой, чтобы находить, а самый черный такой. Находишь, они колючие, у меня на пальцах гнойники были все время. Вяжешь этот узел, рубишь, все завязываешь, и обратно.

Так вот, когда в этих окопах мы сидели, то услышали ночью, что немцы греют свои танковые моторы, которых нам не было видно, но было слышно. И точно, утром немецкие танки пошли на нас. В нашем взводе было два ПТРа и пушка сорок пять миллиметров, противотанковая.

ПТРы бьют по танкам. Я вижу на броне фиолетовые вспышки, а ничего эти танки не берет, броню не пробивает. А танки идут на нас на большой скорости, стреляют. А наша пушка, «сорокапятка», не стреляет непонятно почему.

А оказалось, что они испугались и от нее убежали. Они поняли так: если «сорокапятка» выстрелит, танк тут же в нее выстрелит. И сдрейфили.

И вот, танки приближаются. Вдруг смотрю, один туркмен у нас был, отличный снайпер, большой, он начинает убегать. По нему немцы ведут огонь, у него шинель вся задралась, а он бежит. Потом, после боя оказалось, что в этой шинели десятки дырок, а он цел.

А вот рядом со мной в окопе был узбек, молодой парень в хромовых сапожках. Представляете себе? Узбек. Сержант говорит мне и еще одному солдату, мы были от него по обе стороны:

– Следите за узбеком!

Ну, мы хлопаем сапогами друг по другу, потому что ноги немеют, чтобы они не замерзли. А этот узбек все-таки замерз насмерть. И старшина его сапогами нас по каскам лупил за то, что не уследили.

И вот, танки приближаются. Один танк прямо на меня едет. Как нас учили, я пригнулся в окопе вниз, насколько мог, каску он не задел, прошел надо мной и пошел дальше, вглубь. И вдруг слышу, что шум какой-то не такой. Я посмотрел, а он начинает разворачиваться. И в этот момент его наша пушка 76 миллиметров раз, и подбила!

Остальные танкисты увидели, что там наш танк в реке внизу (а, значит, они перейти все равно не смогут), и повернули назад, стали уходить. Вот так это все выглядело. А в этот момент справа от нас пошли наши танки. Наши танки были выкрашены известкой в белый цвет. Но когда они въехали в станицу, где черные избы, тут их как раз было хорошо видно.

Но их было много, «тридцать четверки», прорвались. И мы пошли за ними вперед. Это надо было выходить из окопа. А как выйти, когда кажется, что над тобой сплошные трассы. Как будто голову суешь вот в эту трассу. И надо решиться выпрыгнуть всем сразу.

Мы пошли в эту атаку, и по цепи передают: взяты Кисловодск и Минеральные Воды. Освобождены от немцев. Это можно установить дату. И вот так мы наступали. Ночью надо было успеть взять хутор Партизанский, еще на этой речке. И мы подошли к этому хутору, послали разведчика – не возвращается. Второго – нет. Третьего – нет.

Командир роты говорит мне:

– Дехтяр, ты на войне с первого дня. Вот скажи – что делать?

Я говорю:

– Слушай трубку.

А там полковник матом кроет.

– Почему застряли?! У вас задание взять этот хутор!..

Командир у меня спрашивает:

– Что делать?

Я говорю:

– А вы не отвечайте. Пусть думает, что обрыв.

Ну, вот я решился и говорю командиру:

– Пошлите меня в разведку.

– Так там же, наверное, засада!

Я говорю:

– Ну сами говорите, приказывайте!

– Нет, давай вместе.

И мы с ним пошли вдвоем. Подползаем ближе и ближе. Я думаю: «ну, сейчас зададут нам!» Тихо. Еще ближе подползаем. Слышим – гармошка играет. Еще ближе. Поют. Заглянули вниз, а этот хутор Партизанский в овраге, а там огни в домах. Спустились. Все предыдущие разведчики в первой избе сидят пьяные, и не вернулся ни один.

Ну, еще расскажу про свой последний сталинградский бой. Подошли мы к хутору Захаро-Обливский. А это уже Ростовская область. Потому что мы шли наперерез, чтобы выйти на Ростов, и все немецкие войска окружить на Кавказе. И нам сообщили, что наши танки прорвались, перерезали железную дорогу, захватили Тацинскую и Морозовскую, захватили эшелоны с новыми немецкими самолетами, и идут на Ростов.

Но у них кончается горючее, пехоты нет, поэтому догоняйте. И вот мы должны были их догнать. Мы подползаем к посадке на берегу речки. На речке лед, я со своей катушкой. И мы кубарем скатываемся на этот лед, а у меня катушка сваливается из станка. А я должен был быть неотлучно при командире роты.

И с каким-то невероятным усилием, не знаю как, я дернул, вскочил, догнал его на той стороне. А там немцы, идет бой. Наша артиллерия бьет по немцам, мы продвигаемся. А я, согнувшись, бежал по канаве за командиром роты. Это огородная такая, дренажная канава.

И вдруг меня по спине: бам! Я носом ткнулся, ничего не понимаю. Но успел заметить автоматный огонь сбоку. И рыжего немца из избы. Немцы имели обыкновение в избе делать на печке амбразуру. Он лежит на печке, мы в поле, а он с печки стреляет по нам. Они на машинах быстро приезжают в село, занимают оборону. А мы пешком их догоняем.

И самая главная проблема, это были обрывы. Страшная вещь, конечно. Как его искать? В общем, меня там ранило, и я лежал в госпиталях. Мне ампутировали обмороженные пальцы попутно, кроме простреленной спины. Мне две операции делали. Потому что первый хирург меня жалел, ему же надо возвратить на фронт, много нельзя отрезать.

Но попал я к одной молодой женщине, капитану, она кончила мединститут в нашем городе Горьком. Она говорит:

– Так у тебя рука никогда не заживет. Давай я тебе отрежу не только пальцы, но и глубже туда?

Я ей говорю:

– Ну, режьте.

Она сделала и через две недели стало затягиваться. Меня выписали «под коркой». Это значит, что если заживет, то хорошо, отчет хороший, а если не заживет, то вернут в другой госпиталь. Ну, пока я был по пересылкам, зажило. Я в госпитале переписку начал. Потому что по той открытке переписки не было, я же на фронте был.

А тут я дал о себе знать. Сфотографировался в госпитале, и послал. Они меня хоть увидели, какой я, а то не видели много лет.

Потом я снова попал на формировку, и записался в стрелки-радисты на ИЛ-2. Потому что я слышал, что там шоколадом кормят, а убьют, так и в пехоте убивают. И я пошел на комиссию. Но знал, что когда меня брали в армию, то написали: «годен, в очках».

И я не пошел к «глазнику», а всех других врачей проходил. Потом меня укачивало. Прошел эту укачку. Но к «глазнику» надо, у меня же карта на руках. Пришел, а «глазник» – бабушка старенькая. Она меня спрашивает:

– А почему же вы вовремя не пришли?

– Я у других врачей задержался.

– Так, хорошо, садитесь. Какая в той строке буква?… Да вы что, милый? Обманщик! Вы же не видите!

Я говорю:

– Но половину-то я вижу!

– Половину?! Вы же стрелок-радист, должны попадать!

– А я в очках буду.

– Это только немцы в очках. У нас хватает зрячих (смеется).

Я ей говорю:

– Да не хочу я в пехоту!

– Это ваше дело.

Ну, и попал я в пехоту, конечно. Но тогда был приказ Сталина использовать строго по специальности. И я был радистом.

Нас привезли в Москву, и я впервые увидел издалека станцию метро. А внутрь я попасть не мог, потому что отстанешь от эшелона.

Везли нас через разрушенные Великие Луки. Ноль. Пустыня. Один бурьян. Через Ржев – ничего не осталось. И так привезли в Белоруссию, в большие болота под Витебском, и стали готовить к наступлению.

Когда я был в лагере, перед отправкой на передовую, меня встретил один капитан с бородкой, красивый такой. Он меня спросил:

– Кто вы? Откуда?

Я ему говорю:

– Что вы меня спрашиваете? Я же ничего не знаю.

Вижу, а у него на петлицах «химические войска». Я ему рассказал. Он мне говорит:

– Вы удивительно похожи на моего брата, который пропал без вести. Я не знаю, жив ли он. Давайте я вас запрошу в свою химическую часть. Вы были ранены?

– Да. – Я ему рассказал.

– Да что вы! Мало того, что у вас всех родственников расстреляли немцы…

А я получил бумажку, что ваши родители и все население было уничтожено.

И я подумал, а я уже сдружился с теми, с кем ехал. Это очень важно на фронте. Все ребята моложе меня, хорошие. И я говорю капитану:

– Нет, не пойду.

– Ну как же так?!

– Не пойду.

И я приехал в эти землянки на болоте. И 22 июня 1944 года началось наступление, которое теперь называют операцией «Багратион». Наш стрелковый корпус генерала Васильева, Героя Советского Союза, я как радист, у меня радиостанция за плечами восемь килограммов. Мой напарник аккумулятор восьмикилограммовый несет. Мы связаны с ним кабелем и проволокой, чтобы кабель не натянулся. И ведем связь.

Это впервые радисты стали работать. Начальник связи корпуса был категорически против. Он считал, что это ненадежно, немцы засекают.

Мы удачно пошли в наступление, а телефон тянуть не успевают. Перешли на радио. А начальник радиокорпуса, инженер высшей квалификации майор Брук, все поставил, и мы наступали до самого моря. Я работал этим радистом.

И когда мы вышли к морю, то отрезали немцев в Прибалтике. И мы до последнего не понимали, почему немцы оттуда не уходят. Наши уже к Берлину подходили. Бои были очень жестокие, кровавые. Я был еще раз ранен. Моя напарница-радистка была убита, ей череп снесло. Командир нашего взвода был убит.

Один радист был ранен. Его очередь дежурить. Ему перевязали голову. Он сидел на траве и работал. Мимо него ехал генерал, увидел его, послал к нему шофера. Тот его записал и ему пришел орден Славы. За то, что, будучи ранен, не покинул поле боя.

А на меня подавали на медаль «За Отвагу». Так в приказе написали (у меня он сохранился), что за отвагу наградить орденом «Красной Звезды» (смеется).

Но мы не могли взять Мемель, это немецкая морская крепость. Наш корпус не сумел взять. Потому что с моря подошли немецкие корабли и из крупнокалиберных пушек как начали по нам бить. А укрепления были страшные. И вот, я помню картину: летит 81 наш самолет «Ту-2». По девять самолетов заходят, пикируют.

Там невероятные взрыва, взрываются, наверное, пороховые погреба. И после этого немцы ни шагу назад. Так и не смогли взять. Пришлось обходить со стороны Кенигсберга. А мы уже попали в Восточную Пруссию, это особый рассказ, там много интересного было.

И вот война закончилась. Нам официально сообщили, что немцев сдалось сто девяносто тысяч. 9 мая мимо нас проходили колонны немцев. В строю, впереди офицеры с холодным оружием. И они были совершенно непохожи на тех пленных, которых я видел под Сталинградом.

Там были километровые колонны полузамерзших, грязных, еле идущих немцев. А уж про итальянцев и румын и говорить нечего. Это была тогда потрясающая картина.

А 9 мая их отправляли в плен. Они бросали оружие. Горы оружия были. Мы брали это оружие и стреляли в воздух. А потом нас отправили в Ашхабад, откуда я демобилизовался. Для меня эта война кончилась…

И еще, в заключение я хотел бы сказать, я считаю это очень важным. Если бы не Ленд-Лиз, мы бы войну не выиграли, несмотря на совершенно неоправданные многомилионные жертвы. В истории мировых войн не было такой, как Сталинградская битва.

В ней погибло более двух миллионов наших людей. Теперь уже есть такие цифры. В ней погибло все население города, потому что Сталин приказал из города переправлять только скот, а жителей не переправлять. И они до последнего работали на Тракторном и других заводах. А то бы ничего не вышло.

Так вот. Без «Студебеккеров» на конной тяге наша артиллерия ничего бы не смогла сделать. На самая интересная деталь – это «Катюши». Они хорошо стреляли только со «Студебеккеров». Пробовали с наших «ЗИЛов», ничего не выходило, было рассеивание. Нет жесткости.

А «Студебеккеры» американцами были созданы специально для войны. И на них «Катюши» только и воевали. И второе. Все «Катюши» стреляли только на американском порохе. Потому что наши пороховые заводы погибли на Украине. А тот порох, который восстанавливали, уже был более низкого качества. Так что без американского пороха и «Студебеккеров» войны бы нам не выиграть.

А то, что без наших миллионных жертв неслыханных, ее бы тоже нельзя было выиграть, это тоже правда. Вот как можно разрешить это противоречие. Потому что гибли почти поголовно только наши люди. У них таких потерь не было, они очень жалели своих людей».

Светлая память герою, умершему 6 февраля 2012 года.

Рассказ второй

Галимов Ахмет Галимович (родился 21.06.1926 г.)

(Россия, Челябинская область)

Рассказ фронтовика записан в мае 2016 года

«Я – уроженец Челябинской области, Кунашакского района, село Курманово. Родился я 21 июня 1926 года в семье крестьянина-бедняка, где нас было восемь детей. Отец умер рано, мать жила долго, до ста лет дожила.

Когда началась война, я еще был, как говорится, «дите войны». Дома нас осталось трое братьев: старший, средний и младший, то есть я. Старший с 1917 года, средний с 1920 года, и я с 1926 года.

В первый день войны я был в дороге на Челябинск. Брата прямо с поля вместе с трактором направили на фронт. На другой день я вернулся в деревню. Там стояла угнетающая тишина. Кругом все плакали: дети, бабушки, женщины. Это был неспокойный день, все в этот день плакали. И уже машина за машиной отправляли людей на фронт.