«На некоторых людей в обыску скажут, что они лихие люди, тати или разбойники, и тех людей, по обыском имати… и приказати беречь тутошним и сторонним людям, с поруками, докуды дело вершится. А тех лихованных людей, по обыском, в разбоях и в татьбах, пытати: и учнут на себя и на товарищев своих говорити, и по их язычным молкам оговорных людей имати… да тех оговорных людей, во многих людех, с языки с очей на очи ставити и роспрашивати. Да будет язык, на очной ставке которого человека опознает и учнет на него говорити тож, что и за очи в роспросе и с пытки на него говорил; а тот оговорной человек учнет бити челом о обыску, и того человека дати за пристава, а про него обыскати болшим повальным обыском, да будет его в обыску назовут лихим человеком, и его по язычной молке и по лихованным обыском пытати, и учнет на себя и на товарищев своих в разбое говорити, и того человека казнити смертью, да и того языка, который на него говорити, казнить же»^[68].

«А на которого человека языка два или три с пыток говорят в разбое, и того человека, по язычным молкам, без обыску пытати; да будет с пыток не учнет на себе говорити, и про него обыскати: да будет в обыску его одобрят, и его дати на чисгую поруку, с записью..»^[69].

«А на которых людей в разбое язык говорит, а в обыску его назовут половина добрым человеком, а другая половина назовут лихим человеком, и того человека пытати: а не учнет на себя, пытать, в разбое говорити, а того человека дати на чистую поруку»^[70].

В «Выписке из Уставной книги Разбойного приказа» содержатся и некоторые другие похожие «методические» указания, данные Иваном Грозным.

Ряд дополнительных указаний по вопросам организации расследования преступлений исходил от сына Ивана Грозного – царя Федора Ивановича Блаженного. Суть же этих указаний опять сводилась к необходимости ведения следствия путем производства допросов с пытками, очных ставок, повальных обысков и т. п.

Вот чем обогатил следственную практику царь Федор Иоаннович.

«А на которых людей языки говорят с первые и с другие пытки, а с третьей или с казни идучи, учнут с них сговаривати, и тому не верить»^[71].

А вот как выглядит первое в нашей истории упоминание о порядке производства личного обыска.

«А которого человека приведут с поличным^[72], а поличное у него вынут с приставом и понятыми, и тот человек того поличного не очистит и отводу ему не даст, и того приводного человека по поличному пытать…»^[73]

Ряд указаний исходил от Федора Ивановича по поводу порядка производства следствия в отношении, как мы бы сейчас сказали, специальных субъектов: дворянских, приказных людей и боярских детей.

Таким образом, следственное производство XVI в. уже предусматривало проведение допросов, очных ставок, обысков.

В правление первого государя из династии Романовых, царя Михаила Федоровича, организация расследования преступлений продолжала развиваться.

Совершенствуется порядок действий по раскрытию неочевидных преступлений.

Так, например, 26 июня 1628 г. князь Д. М. Пожарский (фактически второе лицо в Русском государстве. – С. К.) и бояре предписали следующее.

«А у кого поймается истец за разбойное поличное, за лошадь или за что-нибудь, а разбойников в лицах нет, и тот, у кого поимаются, на кого в роспросе говорит, что то поличное у него купил или выменял, а тот оговорной человек на очной ставке запрется, скажет, что того он поличного им не продавывал, а поличное куплено, в книги не записано и купчей нет: и тех людей, у кого поимаются, и того, у кого он поличное купил, обеих ли пытать, или одного, у кого за поличное поимаются, а по его язычной молке на продавца взяти выть^[74], или и продавца в той же продаже пытати же»^[75].

Итак, расследование преступлений в Московском государстве XVI–XVII вв. осуществлялось довольно просто и незатейливо. Следствие начиналось поимкой какого-либо лица за совершение, например, разбоя, или по факту задержания с поличным, или в связи с оговором, или повальным обыском. В случае задержания человека с поличным должностное лицо, производящее расследование, делало о задержанном повальный обыск – в том случае, если при повальном обыске его называли «лихим» человеком, то сразу же после этого задержанного подвергали пытке. Если задержанный признавался в совершении преступления, то его вслед за этим подвергали наказанию. Если он под пыткой давал показания в отношении своих соучастников (эти показания – «оговор» – назывались язычной молкой или молвкой), то оговоренного «ставили с очей на очи», т. е. проводили между ними очную ставку, а затем об образе жизни оговоренного делали повальный обыск.

Таков был общий порядок организации работы по уголовным делам.

Вопросы методики расследования преступлений в Московском государстве находились в самом зачаточном состоянии.

Пытка считалась самым существенным средством к раскрытию преступлений, однако условия ее применения были ограничены. Пыткам подвергали: а) тех, кого называли «лихими» людьми на повальном обыске; б) тех, кого оговаривали в преступлении два или три «языка»; в) тех, кого приводили с поличным после повального обыска. Были и некоторые исключения: пытку применяли также и в тех случаях, когда дворяне обвиняли собственных крестьян; а также по оговору одного «языка» могли пытать бродяг.

Анализируя состояние уголовного судопроизводства в Московском государстве XVI–XVII вв., русский историк права Н. И. Ланге выделял, главным образом в этой связи, имевшиеся некоторые незначительные отличия, существовавшие в порядке расследования уголовных дел^[76]: 1) по лихованному обыску; 2) по язычным молкам (одного, двух или трех «языков»); 3) по жалобам потерпевших, в том числе при разбое и татьбе с поличным, тем самым фактически выделяя типичные «следственные ситуации» эпохи позднего средневековья.

Никакого разделения функций полицейских и судебных не было. Должностные лица государства, расследующие преступления, постепенно стали выполнять функции следователя, прокурора и вершителя самого процесса в одном лице.

В царствование Алексея Михайловича Тишайшего (1645–1676), как писал А. А. Квачевский, судья ведает не одно решение дела, он должен, прежде всего, «сыскать допряма», сам открыть истину посредством сыска; суждение и решение подводится под формы, соответствующие розыску, и только соглашение их с этими формами делает приговор правильным. Розыскная система, поглотившая обвинение и обратившая все свои усилия на повальный обыск о лихих людях и пытку, оказывалась грубым полицейским произволом^[77].

Для раскрытия преступлений имелось достаточно средств: допрос, в том числе с применением пыток, очная ставка, повальный обыск. Могли проводиться осмотры трупов, а также ран и увечий у живых лиц в присутствии понятых. Известны случаи осмотра разных поземельных угодий с составлением планов^[78]. Стороны в инквизиционном следственном процессе средневекового Московского государства были только средством для раскрытия истины.

При осуществлении следственной деятельности торжествовали бюрократия и канцелярское засилье, что неминуемо вело к мздоимству, лихоимству, «ябедничеству».

Как писал Н. И. Ланге, слова «правда» и «справедливость» сделались пустым звуком. «Нравственной болезнью русского народа», наложившей отпечаток на все его дальнейшее развитие, назвал он это состояние^[79].

Так, по мере укрепления государства, «розыскной» процесс с его «обысками», «распросными речами», «очными ставками», пытками, всякого рода розыскными справками по приказным и крепостным книгам и кадастровым документам, т. е. со всем арсеналом московского следственного процесса, широко проник в судебное производство^[80].

В ряде случаев порядок производства и последовательность проведения следственных действий по конкретным делам о наиболее значимых преступлениях устанавливались специальными царскими указами.

В основном это были дела о государственных преступлениях, т. е. преступлениях против верховной власти (государственная измена, покушение на жизнь и здоровье царя, оскорбление царя, самовольный отъезд за границу, устройство бунта и т. п.), так называемые дела по «слову и делу государеву», по которым следствие проводилось с особой тщательностью. Причем губные учреждения, занимавшиеся в основном расследованием «разбойных» и «татебных» дел, следствие по государственным преступлениям не осуществляли. Человека, объявившего за собой «государево слово и дело», губные старосты должны были незамедлительно направлять к воеводам, которые являлись основным следственным органом в этих случаях.

Характер судопроизводства по государственным преступлениям в XVII в. был строго следственным, хотя еще в XVI в. расправа над политическими противниками была полностью в «государевой воле» и, выговаривая себе право «казнить и опалы класть», Иван Грозный ничего не упоминает о «суде» или «сыске», т. е. в преследовании людей, заподозренных в политических преступлениях, у царей XVI в. была полная свобода от судебных форм.

Первое упоминание о том, что личный царский суд (т. е. суд о «государевых» преступлениях) должен протекать в правовых формах, встречается в крестоцеловальной записи Василия Шуйского, в которой новоизбранный царь (1606 г.) по делам о государственных преступлениях обязуется, в том числе, проверять изветы «всякими сыски накрепко» и устраивать очные ставки («ставить с очей на очи») изветчика с обвиняемым.

Извет являлся начальным моментом судопроизводства по «государевым» делам. Изветы были в большинстве случаев устными. «Приходил ко мне в съезжую избу и извещал государево дело словесно» – так начинаются обычно воеводские «отписки» по делам о государственных преступлениях.

За изветом в таких делах следовал «сыск против извету». Чаще всего царские грамоты предписывали «сыск» проводить последовательно: сначала 1) «распросить накрепко»; потом 2) «распросить у пытки»; и, наконец, 3) «пытать», т. е. проводить допрос под пыткой. Таким образом, государевы грамоты представляли собой сыскные инструкции воеводам по конкретным делам. После «распросов» изветчика и обвиняемого обычно следовали «распросы» свидетелей. Важнейшим событием в производстве по делу о государственном преступлении являлась очная ставка между изветчиком и обвиняемым. В государевых грамотах по делам о политических преступлениях воеводам неизменно предписывается «изветчика» и того, на кого он «извещает», ставить с «очей на очи» и «распрашивать». Повальный обыск в делах о государственных преступлениях широко не применялся. Государевы грамоты обычно предписывали проводить повальный обыск лишь в тех случаях, когда человек, говоривший «непристойные», «затейные» слова, был «уродливый» или «с ума сброден». Главным в расследовании таких дел было исторгнуть признание обвиняемого. Вещественные доказательства использовались редко, несколько чаще использовались различные документы (грамоты, письма).

По окончании «сыска» наступала заключительная стадия судопроизводства – приговор.

Итак, при расследовании «государевых» преступлений воевода был обязан допросить изветчика и обвиняемых, избрать в отношении обвиняемых меру пресечения (если в воеводской «отписке» не было указано на меру пресечения, это рассматривалось как пробел и упущение), провести очные ставки с изветчиком (непроведение очных ставок также влекло для воеводы «выговор» из Москвы), допросить свидетелей. Обо всех своих следственных действиях воевода обязан был донести царю. Нередки были случаи, когда «сыск» в полном объеме изымался у воеводы и переносился в Москву, куда отправлялись и все его участники.

Таким образом, в общие следственные приемы практика расследования дел о государственных преступлениях привнесла ряд существенных особенностей.

Появилась новая разновидность допроса – «распрос у пытки», т. е. допрос под угрозой пыточных истязаний, но без их применения.

Кроме того, практика расследования «государевых» дел выдвинула свидетелей как заурядных участников процесса с решающим иногда значением, облегчила все ограничительные условия для применения пытки, умалила до крайности значение повального обыска, этого господствующего средства в процессе уголовно-розыскном^[81].

Пожалуй, первое более или менее подробное изложение обстоятельств расследования дела о государственном преступлении мы встречаем в «отписке» томского воеводы Василия Волынского царю Василию Шуйскому, составленной после 5 октября 1608 г.

В «отписке» указано, что некий Ржевский слышал от стрелецкого десятника Кутьина, что тому казак Осокин сказал «невместимое» слово о том, что «государю не многолетствовать на царстве, а быть недолго на царстве»^[82]. На очной ставке между Ржевским и Кутьиным изветчик Ржевский показал, что Кутьин эти слова сказал ему «наодин». Кутьин же заявил, что Ржевский оговорил его, «затеял на него по недружбе». Как далее сообщает воевода, потом Кутьина и Осокина, «розведя порознь», «роспрашивали» и «пыткой стращали» и «с ума их выводили, чтоб сказали» (видимо, речь здесь идет о какой-то форме психологического давления на допрашиваемых). Затем воевода пишет, что «без твоего, Государь, указу Осокина пытать не смели». Каков был ответ на эту «отписку» томского воеводы и чем закончилось следствие по данному делу, осталось неизвестным^[83].

А вот, например, в 1621 г. лебедянский воевода Михнев в грамоте на имя царя Михаила Федоровича пишет, что «пришед в город в съезжую избу, голова стрелецкий казачий Еремей Толпыгин извещал, Государь, мне холопу твоему на одного казака, что тот при наказании его батогами кричал: «пощади де… для нашего государя царя Дмитрия!» (т. е. называл царем не царствовавшего в то время Михаила Романова, а Дмитрия – сына Ивана Грозного, трагически погибшего в малолетнем возрасте в Угличе в 1591 г… – С. К.). По этому извету воевода немедленно приказал привести казака в съезжую избу и спросить его «очи на очи» об его таких словах; но казак «в такове слове заперся». Посадив все-таки обвиняемого в тюрьму, воевода кончает грамоту просьбою указа, что ему делать далее. В ответ на это следует царский указ, которым повелевается воеводе допросить казака еще раз, собрать показания свидетелей, и даже привести обвиняемого к пытке в застенок, но не пытать, и все следствие прислать в Москву. Дальнейшее производство по этому делу не сохранилось.

Аналогично в 1636 г. воевода Судаков извещает царя из Белгорода о том, что некий тюремный узник по имени Трошка сказал «твое государево великое слово», но какое именно, не сказал: «скажет де он на Москве». На эту воеводскую отписку последовал указ, где было написано: «ты б тюремного сидельца Трошку… взял к себе в съезжую избу и спросил, какое за ним наше дело, и он бы то написал своею рукой, а буде он грамоте не умеет, и ты б тому нашему делу взял у него письмо за рукою отца его духовного; а буде у него отца духовного нет, и ты б его распросил на один, какое за ним наше дело, а чтобы он Трошка про наше дело тебе скажет, и ты б то наше дело велел записать подьячему доброму;., а буде Трошка про наше дело не скажет, и ты б его велел пытать, какое за ним наше дело; а что Трошка… про наше дело тебе скажет, и ты б о том и нам отписал, и распросныя, и пыточныя речи прислал, а его Трошку велел бы держать в тюрьме»^[84].

Таким образом, как это следует из приведенных примеров, царскими указами могла регламентироваться организация расследования дел о конкретных преступлениях^[85].

Анализируя сохранившиеся архивные материалы о производстве следствия по наиболее значимым уголовным делам, В. И. Веретенников также пришел к выводу о том, что всякое важное дело в ту эпоху начиналось исключительно изветом со стороны какого-либо частного лица о знании им «слова и дела государева»; извет этот делался воеводой в приказной избе; воевода обычно снимал допрос с обвинителя, обвиняемого и свидетелей и, подвергнув, кого считал необходимым, тюремному заключению, обо всем подробно доносил в столицу, адресуя отписку на государево имя, и просил «указу». Обычно указом из Москвы требовали дополнительных допросных, а иногда и пыточных (т. е. повелевалось воеводе обвиняемых пытать) речей, на основании которых обычно ставился приговор. Иногда первые допросные речи и колодники с ними отсылались воеводой в Москву, где и производился окончательный розыск, но этот порядок, видимо, встречался реже^[86].

Таким образом, даже процесс по делам о наиболее тяжких преступлениях того времени, т. е. процесс по делам по «слову и делу» не являлся в основных своих чертах достаточно разработанным; порядок ведения даже таких дел нередко устанавливался отдельными указами в каждом конкретном случае.

Характеризуя судопроизводство той эпохи, сенатор Н. А. Буцковский писал: «у нас… сперва число законов было недостаточно, и потому суд непрестанно обращался к законодательству и искал разрешения; отсюда множество отдельных указов, отсюда так называемые в старину дела, вершенные указами и боярскими приговорами»^[87].

Аналогичный порядок сохранился и во второй половине XVII в. при наследниках царя Михаила Федоровича.

Так, в частности, вторая глава Соборного Уложения 1649 г. устанавливает обязанность каждого «извещать» власти обо всяком ведомом злом умысле, заговоре и прочем. Донос должен делаться в Москву: самому Государю или его Боярам и ближним людям, а во всей России – воеводам или приказным людям. В какие бы руки из вышеперечисленных донос ни попал, закон обязывает отыскать немедленно ответчика, сделать очную ставку и продолжать следствие, самое тщательное, причем, конечно, должны были применяться обычные приемы (пытки и проч.).

По окончании следствия должно быть поставлено решение, «учинен указ»^[88].

Пытка по Соборному Уложению царя Алексея Михайловича была почти универсальным средством получения истины^[89].

Производство же по конкретным делам не по «слову и делу» велось в допетровской Руси общим порядком соответственно предписаниям, содержащимся в Уставной книге Разбойного приказа, и собственным представлениям должностных лиц, уполномоченных осуществлять расследование.

Для появления научных работ, содержащих сведения об организации расследования преступлений, объективные условия еще не наступили.