Даже не удостоив молодого человека взглядом, Джед рассёдлывал мустанга с таким видом, будто считал ниже своего достоинства отвечать какому-то репортёришке с Восточного побережья. Аризонец умел молчанием сказать больше, чем другой сказал бы словами, и Генри вдруг разозлился, понимая, что всё заготовленное им красноречие осталось невостребованным. От глупой вспышки гнева спас старик.

– Вот так новость, – сказал он, рассёдлывая лошадь Алисии. – Вот она, наша глухомань. И кто ж теперь у нас президент?

– Гровер Кливленд, – сдерживая раздражение, ответил Генри.

– Опять республиканец?

– Демократ.

– Скажи ж ты, – покачал головой старик и, потеряв интерес к политике, водрузил седло на специально приспособленное для этого бревно; поверх конской спины глянул на Джеда. – Говорят, Гарри Быстрая Смерть объявился в Аризоне. Не этим ли объясняется и твоё появление, Джед? Ты ещё не выбил из головы идею найти его?

– У меня другие дела. – Аризонец пучком сена старательно вытирал бока мустанга от растворившейся в конском поту пыли. – Но если он встретится мне, я буду не против.

– Странный парень этот Гарри, все о нём слышали, но мало кто его видел.

– Не удивительно, – говорят, он сначала стреляет, а потом знакомится.

Старик и Джед замолчали. Молчал и Генри. Он уже успокоился и теперь у него вертелся на языке с десяток вопросов к старику, но здесь в Аризоне, где людям передавался характер этой суровой и дикой земли, надо было держать марку немногословного и серьёзного мужчины. У Генри это пока не получалось, но никто не смог бы обвинить его в том, что он не старается.

Убедившись в том, что лошади устроены должным образом, Канадец пригласил гостей в дом. Генри поднялся на скрипучую деревянную террасу, оглянулся от дверей. Последние лучи солнца светились над каменными зазубринами горизонта, и Генри снова почувствовал необъяснимое ликование в душе. За эти закаты, за эти древние скалы и силуэты кактусов на фоне густеющей синевы неба он уже всей душой любил Аризону, будто родился и вырос на этой земле.

Войдя в дом, он с интересом оглядел живописное жилище. За сто лет в диких краях мало, что меняется, и герои Купера наверняка жили так же, как живёт этот старый отшельник.

Комната напоминала сумрачный и до предела захламлённый сарай, в котором только при ближайшем рассмотрении можно было обнаружить признаки жилища. На столике из некрашеного и почерневшего от времени дерева стояли кухонные принадлежности: тёмный от копоти кофейник, мятая металлическая тарелка, в которой в камень ссохлись остатки бобов, и сумрачно темнела согнутая алюминиевая вилка.

Рядом с поставленными друг на друга бочонками стояла железная кровать, заваленная парой скомканных цветных одеял, рваным полосатым пончо, ещё каким-то линялым тряпьём. Сложенные стопкой корзины смутно проступали из сумрачного угла. Но больше всего Генри поразили шкурки крупных летучих мышей, растянутые на рамках из тонких щепок. Создавалось впечатление, что целая стая расправивших крылья летучих тварей нашла приют под потолком жилища.

Впрочем, потолка как такового не было, но это не сразу бросалось в глаза, ибо на потолочных балках были местами устроены перекрытия, на которых хранился всевозможный хлам. А ещё с этих балок свисало столько нужных и ненужных в хозяйстве вещей, что за ними не сразу можно было разглядеть обросшие паутиной стропила и дырявую тесовую крышу.

Генри натолкнулся на этот живописный «потолок» в буквальном смысле, когда звонко стукнулся головой о висящий среди мышиных шкурок чугунный котелок. Затем он удачно миновал свисающие с балок мотки верёвки с распушёнными концами, керосиновую лампу c закопчённым стеклом, красные гирлянды перца чили, и очутился у стены с грубыми деревянными полками, заставленными стеклянными пузырьками и ржавыми жестяными банками.

Свободная от полок часть стены была утыкана гвоздями, на которых висел обросший паутиной хлам, среди которого выделялся старинный раздолбанный кольт "Патерсон". Дощатые ставни окна были слегка прикрыты, подоконник завален хламом. Давно не мытые стёкла засижены мухами и затканы в углах паутиной. Всё это ограничивало доступ вечернего света, и последний луч солнца казался неожиданно ярким в сумраке среди свисающих с потолка пучков сушёных трав и шкурок летучих мышей, придавая жилищу совсем уже сказочный вид.

– Это заброшенное ранчо, – сказал в своё оправдание старик. – Когда-то давно апачи сожгли его и убили хозяина, с тех пор никто здесь не селится. Только для такого старика как я и годятся эти развалины. Не люблю суету больших поселений, а здесь чувствую себя уютно, как клоп в перине.

– Тебе любое поселение, где больше трёх домов кажется большим, – усмехнулся Джед.

– Что правда, то правда, – охотно согласился Канадец.

Генри был в восторге от жилища старика. Словно сомневаясь в реальности окружающих его предметов, он осторожно погладил кончиками пальцев запылённое дуло "прадедушки всех револьверов", коснулся холщовой сумки с индейским орнаментом, потёр между пальцами кожистую перепонку крыла летучей мыши.

Старик заметил последний жест молодого человека.

– Мне за них хорошо платят, – пояснил он.

– Так это и есть тот бизнес, который держит тебя за пределами обжитых территорий? – спросил Джед, небрежно качнув указательным пальцем одну из шкурок. – Крупные твари, но я первый раз слышу, что ими кто-то интересуется.

– Есть парень, который обещал купить их у меня. Это трудный бизнес, – сказал старик, разгребая от хлама длинную лавку, чтобы освободить место для гостей. – Говорят, этих крупных мышей раньше было тьма, но теперь с каждым годом становится всё меньше и меньше – одна мелюзга летает, – старик пренебрежительно махнул рукой. – Но та мелкая порода моего парня не интересует – ему этих здоровяков подавай.

Генри ещё раз скользнул взглядом по полкам и вдруг замер как заворожённый. Сердце его учащённо застучало от смутного, пока ещё непонятного предчувствия. Отодвинув консервную жестянку, он взял с полки ажурный металлический предмет похожий на большую брошь, обратил к старику ошарашенный взгляд:

– Откуда это у вас?

Канадец подошёл, равнодушно глянул:

– Это штуковина от старой сабли.

– Что вас так удивило? – Алисия тоже подошла, взяла у Генри «брошь». – Тонкая работа. Судя по узору, восточная вещь.

– Это гарда от самурайского меча, – ответил Генри.

– И что из того? – не поняла Алисия.

Не отвечая на вопрос, Генри перевёл взгляд на старика.

– А клинок?

Канадец пренебрежительно махнул рукой в сторону двери.

– Где-то под навесом. Штука странная и неудобная, рукоятка чуть ли не такой же длины как лезвие. Проку от неё мало.

Старик по молящему взгляду молодого человека понял, что отложить поиски клинка до завтра не удастся. Вздыхая, вышел на террасу. Генри выскочил вслед за ним, помогал старику шарить под навесом крыши. Наконец Канадец вытащил из-под тёса тронутый ржавчиной клинок.

Генри трясло от возбуждения – взяв клинок, он бросился в дом, стал в сумраке перебирать хлам на полках. Что-то уронил на пол, но нашёл рукоятку меча. Рылся дальше, боковым зрением замечая, как Джед и Алисия, не понимая его возбуждения, недоумённо переглядываются и пожимают плечами. Он попытался взять себя в руки и придать своим поискам вид обыденности, но явно переигрывал, вызывая ещё большее недоумение.

Мысленно ругал себя за несдержанность. Чего доброго, придётся давать объяснения по поводу своего странного поведения. Значит – врать! Ибо раскрывать свои тайны не входило в его планы. А врать претило.

Подняв над головой керосинку, Канадец освещал полки. Не найдя того, что искал, Генри обернулся к нему, нетерпеливо потряхивая повёрнутой кверху ладонью.

– Должны ещё быть фучи и сеппа.

– Парень, ты, конечно, можешь ругаться, – сказал старик. – Я и сам слова не очень-то выбираю, но делай это так, чтобы и мне было понятно.

– Такая плоская металлическая втулка и две шайбы с узкими прорезями под клинок, – нетерпеливо пояснил Генри.

Старик высыпал на полку содержимое одной из консервных жестянок, – болты, ржавые гвозди. Разворошив хлам указательным пальцем, Генри с бьющимся сердцем нашёл то, что искал, нанизал все свои находки на хвостовик клинка, вставил рукоять. Оставалась завтра при свете дня выстрогать из дерева тонкий стерженёк и закрепить при помощи него рукоятку на хвостовике клинка.

Вытянув меч так, что он стал продолжением его руки, Генри некоторое время любовался им, потом обернулся к старику.

– А второй?

– Что второй? – не понял Канадец.

– Второй меч где?

– С чего ты, парень, решил, что был второй меч?

– Это катана, должен быть ещё вакидзаси, – Генри осёкся, по виду старика поняв, что тот снова начнёт читать ему нравоучения про ругательства. – Ладно, извините.

– Да что ты так всполошился? – не понимал старик. – Дался тебе этот вертел. Хочешь, мачете тебе подарю?

– Мачете не хочу, подарите меч.

– Бери ради Бога. Хлама меньше будет.

– Вы так и не сказали, откуда он у вас?

– Приятель один оставил.

– Давно?

– Ого-го!

– Вспомните хоть примерно.

– Зачем примерно, могу точно вспомнить. Это был пятьдесят девятый год.

– Двадцать шесть лет, – едва слышно прошептал Генри.

В голове у него роились ещё с десяток вопросов, но задать их он не успел – старик вдруг насторожился, порывисто вскинул указательный палец, этим жестом перебив молодого человека на полуслове.

За мутным окном сумерки переходили в ночь. Сквозь густую синеву неба проклёвывались первые звёзды, из-за горной гряды поднимался тонкий серп убывающей луны. За стеной явственно слышались негромкие, но настойчивые звуки, будто стучали одна об другую деревянные чурки.

– Как они мне надоели, – тяжело вздохнул старик.

– Кто тебе надоел, старый ворчун? – спросил Джед.

– Ясное дело кто – мертвяки, – ответил старик тоном, каким говорят о самых обыденных и надоедливых вещах. – Как только солнце уходит, они тут как тут. Слава Богу, здесь они недотёпы полные, и не так опасны, как те, которые бродят по ту сторону хребта. А недавно объявился дилижанс-призрак. Ездит по ночам, как ни в чём не бывало, будто совершает обычный рейс. Две дохлые лошади в упряжке тянут его резвее, чем шестёрка живых, а на козлах – скелет с кнутом в руках. Тьфу! – Старик с омерзением сплюнул и дружески похлопал Генри по плечу. – Чувствуйте себя как дома, а мне надо закончить работу. Негоже это дело на ночь оставлять.

Он направился к двери, а гости недоумённо переглянулись, провожая его взглядами.

– Время сохранило старику зоркость, но, похоже, не пожалело голову, – сказал Джед, и Генри показалось, что непроницаемое лицо аризонца впервые отразило какие-то чувства, и чувствами этими были досада и жалость.

А может Генри просто показалось? Во всяком случае, когда аризонец повернул голову и свет лампы, заглянув под поля шляпы, осветил черты его лица, в них не было уже ничего кроме прежней непроницаемости. Джед оглянулся на дверь, и сказал своим обычным бесстрастным голосом:

– Пусть лучше меня живьём растерзают стервятники, чем дожить мне до таких лет.