@biblioclub: Издание зарегистрировано ИД «Директ-Медиа» в российских и международных сервисах книгоиздательской продукции: РИНЦ, DataCite (DOI), Книжной палате РФ

© С. Ильин, 2022

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2022

От автора

Вопрос о существе поэзии еще более спорен, чем о добре и зле. Но две основные – и весьма несхожие – позиции на этот счет как были, так и есть. Одна отдает предпочтение содержанию, другая – форме. Под содержанием я понимаю поэтическую мысль в чистом виде. Это – когда мысль, освобождаясь от абстрактных или поверхностных умствований и сливаясь с интуицией сердца, также вытеснившей сугубо чувственные эмоции, устремляется к музыкальному запечатлению – не больше, но и не меньше – сердцевины нерукотворного хода вещей. Если подобный треугольник поэтом нащупан, способ его воплощения становится второстепенным. Не то чтобы неважным, но именно второстепенным. Слово не более чем одежды поэтической мысли. Благородный человек и в лохмотьях обратит на себя внимание, тогда как мелкую личность не спасут и царские одеяния. Говорят, что на том свете люди общаются мыслями. Я этому верю. И такое общение куда предпочтительней, нежели при помощи слов. Да и в нашей, земной жизни сказывается прекрасная закономерность: чем глубже взаимопонимание между людьми, тем меньше им требуется словесных подпорок. Молчание подолгу между супругами, прожившими в счастливом браке десятилетия, как и безмолвие звездной полночи, – это как многоточия у Гомера или Пушкина. Право, иногда кажется, что в таких многоточиях не меньше поэзии, чем в обрамляющих их строфах. Но преувеличение в сравнениях убийственно. Молчание между людьми, как и безмолвие в природе, не может и не должно быть слишком продолжительным. Иначе оно становится обременительным и даже чудовищным. Без слов не обойтись. Да и зачем? Но слова, как бы сами тянущиеся к «мудрому молчанию» как лону, из которого они вышли и в которое уйдут, – они уже суть поэзия. Однако возникает вопрос: к чему вообще тогда поэтическая мысль, стоящая между человеком и великим безмолвием? Тем более, что большинство стихов умудряются обойтись без нее. Честно отвечу: по большому счету ни к чему. Но зато и поэзия, кроме доли процента любителей ее, людям не нужна. Как и подытожил Лев Толстой. Или, точнее, нужна временно и по определенному поводу. Ну, юность там. Влюбленность. Общее образование. Русскоговорящее происхождение: кого на Западе интересуют стихи? Но самое поразительное: если как следует присмотреться, то крупицы поэзии – не надуманной, а первозданной и онтологической – разбросаны по жизни – в том числе и повседневной – щедро и пригоршнями, точно пучки света в солнечный день. И люди это инстинктивно подмечают. И потому, наверное, стихов не читают. И конечно же, они тысячу раз правы. Да, соприкасаются вплотную и на каждом шагу в поэзии «живой жизни» человеческая душа и душа вещей. И все же тому соприкосновению чего-то не хватает. Пожалуй, не хватает как раз третьего заветного компонента: вышеупомянутой поэтической мысли. Она все-таки кое-чего да стоит. Недаром вся восточная духовность настаивает на том, что ментальный мир: мир чистых мыслей, по своему иерархическому положению уступает только бытию божию, превосходя астральный мир: мир форм, не говоря уже о земном мире: мире преходящих тел и вещей. Вот лучшие стихи сие положение дел как бы косвенно и доказывают. Здесь же и внутреннее оправдание автора перед самим собой: вроде бы стихи как таковые не жалует, а свои издает. Но это только потому, что он, как ему кажется, научился мыслить не вопреки, а благодаря условностям стихосложения. Если бы не ритм и не рифма, он не пришел бы к некоторым мыслеобразам, которые ему странным образом самому в себе немного нравятся. В сущности, это в зерне своем все те же мысли – или скажем так: образные доминанты – которые волновали Баратынского, Лермонтова, Тютчева, Ходасевича. Об их стихах никак нельзя сказать, что форма там и есть «высшее содержание». Напротив, читая лучшие лермонтовские и тютчевские стихи, я не могу отделаться от мысли, что в них сквозит как бы умышленная небрежность к слову. И пусть не говорят мне: какой хитрый ход! Нет, это и есть прямое выражение отношения к слову, как к одежде. Вы никогда не встретите такого подхода у Бродского и иже с ним. Это поэты формы в самом лучшем смысле этого слова. У них форма и содержание поистине неразделимы. Казалось бы, полная слитность и есть критерий поэтического совершенства. Да, но лишь в стилистическом его аспекте. Чистая мысль, которая и есть душа поэзии, никогда не признает себя равной слову. И правильно сделает. Иерархия от высшего к низшего лежит в основании вещей. И как д'Артаньян, еще не будучи мушкетером, говорил, что он «душой мушкетер», так автор, оставляя вопрос о мастерстве, всем сердцем тянется к вышеназванным четырем. И отталкивается от вышеназванного одного, как тот же д'Артаньян отталкивался от гвардейцев кардинала.

Против течения

 
Точно в русалочьей нежной руке,
тихо играется в горной реке
 
 
рыба, что люди форелью зовут,
есть и такой у нее атрибут:
 
 
против течения любо ей плыть,
да еще в нем без движенья застыть.
 
 
Ведь чем стремительный водный поток,
тем и обратный сильнее в нем ток —
 
 
и, кроме как окунуться в него,
делать не нужно уже ничего,
 
 
чтобы, в ручье пребывая родном,
быть одновременно в мире ином.
 
 
С возрастом тоже все больше живу
тем я, что, как и форель та, плыву
 
 
против течения жизни моей,
ибо мое отношение к ней,
 
 
точно к давно разведенной жене,
что остается внутри и вовне.
 
 
Мне в незапамятные времена
счастье простое давала она,
 
 
столько же, если не больше, и мук
принял из тех же знакомых я рук, —
 
 
так что теперь не могу я решить,
что было лучше – с ней жить иль не жить.
 

Бомж с собакой

 
Зендлингертор – выхожу из метро:
Старого Города чую нутро.
 
 
Прошлое тихо здесь льется мне в грудь,
шумного дня не касаясь ничуть.
 
 
С вечностью под руку чтобы гулять,
хоть каждый день я готов приезжать
 
 
к Зендлингертору и только сюда —
здесь не наскучит гулять никогда!
 
 
Бомж там знакомый сидит у ворот.
Рядом – собака (а лучше бы – кот).
 
 
Бомжа стараюсь постигнуть я суть:
в душу прохожих он хочет взглянуть, —
 
 
точно стараясь опять угадать
сколько вот этот ему мог бы дать, —
 
 
что, проходя сквозь бомжей редкий ряд,
вдруг задержал умиленный свой взгляд
 
 
пусть не на нем (он – открыточный вид),
но на собачке, что рядом лежит.
 
 
Тошно от ближних нам вечных гримас.
Трогают больше животные нас.
 
 
Этот великий, но грустный закон
хитрый мой бомж и поставил на кон
 
 
в вечной, как мир, безобидной игре:
строгим не будем к его мишуре!
 
 
Правда, мне память как раз помогла:
третьей по счету собачка была —
 
 
с тех пор как бомжа приметив того,
пристальней стал я смотреть не него.
 
 
Не повезло им совсем с протеже:
прежние, видно, скончались уже.
 
 
С новой собачкой теперь он сидит,
также в сторонку собачка глядит.
 
 
Может быть, стыд за хозяина ей
не позволяет смотреть на людей.
 
 
Может, сочувствием к бомжу полна,
молча любовь ему дарит она.
 

Ночной дозор

 
Мечутся тени и свет на стене,
синие вспышки мелькают в окне:
 
 
«Скорая помощь» стоит во дворе —
кто-то инфаркт получил на заре.
 
 
Им оказался брюзгливый старик —
сел на «очко» он – и странно поник:
 
 
в грудь ему пуля как будто вошла,
кожу окутала дымная мгла.
 
 
Воздух хватает, как рыба на льду,
ужас объял его, точно в аду —
 
 
благо, что верная рядом жена:
вовремя весть сообщила она.
 
 
Весть не благую, печальную весть:
так обстоятельства нужно учесть,
 
 
ибо на все и веков испокон
можно смотреть с двух различных сторон.
 
 
То есть остаться лежать-умирать
(мук многолетних зато избежать)
 
 
или себя предоставить врачам
(с риском остаться живым пополам).
 
 
Ясно, что только второй вариант
выберет наша семья-фигурант —
 
 
и на взметнувшийся к звездам звонок
с красным крестом прилетел «воронок».
 
 
Здравствуй, старик! на носилках его
спешно увозит от мира сего
 
 
в чрево машины, как в темный туннель,
дружная двух санитаров артель.
 
 
В то время как в измеренье ином —
схожем отчасти для смертных со сном —
 
 
стал проступать, дополняя портрет,
скрытый, но, может быть, главный сюжет.
 
 
Ангел-хранитель, свершая дозор,
с ангелом смерти вступает здесь в спор:
 
 
просит он, чтобы убийственный чин
дал ему сделать последний почин.
 
 
Ангел-хранитель, всегда начеку,
должен он жизнь сохранить старику:
 
 
это его как бы жизненный долг,
дело другое, в том будет ли толк.
 
 
Ангел же смерти преследует цель
старческую поменять канитель —
 
 
правда, на что? для нас тайна пока:
но уж на лучшее наверняка.
 
 
Первый прозрачен и кроток на вид,
свет от него никого не слепит, —
 
 
если ж на свет от второго смотреть,
сразу в глазах начинает темнеть.
 
 
Впрочем, коллеги из дальних миров
зрели на сцену из сказанных слов,
 
 
видя пространство машины, как мы
видим ладонь, если рядом нет тьмы.
 
 
Спор был у них (догадаться легко):
нужно ль в игольное двигать ушко —
 
 
напрочь от жизни – того старика,
или вернуть его к жизни пока.
 
 
Есть адвокат, но и есть прокурор:
перед судом происходит их спор, —
 
 
вот только суд, отстранившись от дел,
им все дела разрешать повелел.
 
 
Ангел-хранитель сказал, что старик
смысл своей жизни еще не постиг:
 
 
крепкий орешек он был – посему
приступ сердечный поможет ему.
 
 
Ангелу смерти такой аргумент
как богачу завалявшийся цент:
 
 
плакать ему иль смеяться над ним —
сравнивать можно ль с рекою Гольфстрим?
 
 
Крутит он пальцем на месте виска:
«Не понимаю я вас ни фига —
 
 
новая жизнь старика того ждет:
с этой в сравненье она не идет.
 
 
Кроме того, из последних он сил
слезно прощенье за все попросил —
 
 
с адскими муками наедине:
сколько любви недодал он жене!
 
 
В общем, во всей прежней жизни и час
не был и близко хорош, как сейчас,
 
 
этот несчастный, счастливый старик —
право, я вижу в нем ангельский лик.
 
 
Хочешь его ты вдруг перечеркнуть?
и возвратить ему смертную суть?
 
 
восстановить его мелочный нрав?
это ты хочешь? о, как ты неправ!
 
 
Все же уважу я просьбу твою:
пару годков старику я даю,
 
 
чтоб показать тебе, милый дружбан,
как бестолков твой спасительный сан».
 
 
Сказано – сделано, время ушло —
непоправимое сделалось зло:
 
 
тела вся левая часть отнялась,
мозга и мышц там разрушилась связь.
 
 
Жизнь не пойдет старику уже впрок,
будет страдать он в оставшийся срок:
 
 
так не поняв, сожалеть ли о том,
что пришла «помощь» в кавычках в их дом.
 
 
«Ну, что ты скажешь, приятель, теперь?
может, откроем заветную дверь
 
 
для старика, чтобы он не страдал?» —
ангел один напоследок сказал.
 
 
Ангел другой ему так возразил:
«Я бы того старика и спросил —
 
 
хочет ли он продолжать путь земной,
или покинуть его – и с тобой».
 
 
Плюнул тогда ангел смерти в ответ:
все, у него больше доводов нет:
 
 
«Если не хочет старик умирать,
как же он Высшее может принять?»
 
 
С этим вопросом оставим пока
как параличного мы старика,
 
 
так и двух ангелов, разных на вид:
первый как небо, второй как аид.
 
 
Только какой из них небо, друзья,
не в состоянии выяснить я:
 
 
и соответственно – кто же аид?
часто бывает обманчивым вид.