Незадолго до ужина я прогуливался по саду, прокручивая в голове сегодняшний текст. Дошел и до беседки, которую в душе уже присвоил себе и считал своим рабочим местом. Мне стало любопытно, кому это понадобилось, как и мне, непременно сидеть за столом. Еще издалека силуэт показался мне знакомым. Не уверенный, что это так, – мало ли народу гостит в отеле – я, тем не менее, чувствовал, что не ошибся. Это была ночная незнакомка. С той же прямой спиной она сидела за моим столом и что-то писала ручкой, в тетради. На ней была длинная одежда, оставлявшая открытыми загорелые руки и плечи. Волосы забраны наверх и обтянуты лентой, вид сосредоточенный; казалось, ничто на целом свете не могло ее отвлечь. В беседке она смотрелась изящно, как юная английская леди, сочиняющая стихи, но я не мог бы утверждать наверняка, что она англичанка. Еще днем я спрашивал себя, кто эта женщина, обратившаяся ко мне через посыльного? Определенно, это не моя землячка. Наш человек не стал бы утруждать себя подобными вещами – завидев удобное местечко, он ринулся бы напролом и не успокоился бы, пока не выдворил меня из беседки и не сел бы туда сам. Я думал, что эта мадам должна быть хорошо воспитана или же иметь восточное представление о нравах, не позволяющее ей самой заговорить с посторонним мужчиной. Все мои догадки так и оставались ими. Глядя на нее, я не знал, к какой версии склониться. Тут она обернулась на мой чересчур настойчивый взгляд, и задумчивое лицо на миг озарилось улыбкой. Я только и успел, что махнуть рукой в ответ, как она уже отвернулась и снова погрузилась в тетрадь.

С этого дня завязалась наша безмолвная дружба. Мы двое оккупировали беседку; на другую падало солнце, так что не оставалось ничего, кроме как делить одну на двоих. По очереди мы устраивались в ней, я с компьютером и ворохом бумаг, она с тетрадью, а наш неизменный бой с утра втаскивал, а вечером уносил стол после того, как один из нас заканчивал здесь свой рабочий день. Мы по-прежнему не были знакомы. Дружили мы молча: если я видел, что она сидит за столом, то отправлялся писать в холл, перед распахнутым окном в самом конце зала; когда же она заставала меня в беседке, то делала то же – исчезала, не беспокоя. Изредка мы встречались на завтраке или по дороге на пляж. «Лали» не из тех отелей, где гости дышат друг в другу в затылок, тут есть, где уединиться, и при желании можно весь день провести вдалеке от всех, но если уж мы сталкивались нос к носу, она кивала мне со сдержанной улыбкой и быстро отводила взгляд, показывая, что на этом все и заговаривать с ней не нужно; я и не собирался. Несмотря на то, что за эти несколько дней я мог хорошенько разглядеть ее, это мало что проясняло. Синие глаза и белая, хотя и загорелая кожа, говорили о том, что она приехала откуда-то из Европы, но выглядела она так, будто пробыла под солнцем Индии гораздо дольше, чем две недели отпуска. В ней было что-то не туристическое, выделявшее ее среди других постояльцев. И еще, что-то очень восточное. Она носила одежду светлых тонов, которая, с одной стороны, укрывала ее до самых пят, а с другой, подчеркивала ее стройную фигуру; это были то ли платья, то ли длинные рубашки, надетые поверх брюк из той же материи и придававшие ей вид исключительно восточный, чуть ли не мусульманский; волосы подвязаны платком, но не спрятаны, так что виднелись выгоревшие на солнце, бело-рыжие кудри. Завидев вдали белый силуэт на каком-нибудь пустынном Раджбаге, невольно решишь, что перед тобой восточная женщина, и только взглянув повнимательнее, понимаешь, что это не так. Нельзя было не признать, что одежда ее подходила для такой жары как ни одна другая. Приехавшие из зимних стран туристы и туристки безбожно оголялись, и порой в глаз било обилие ничем не прикрытых, сгоревших докрасна животов и декольте, благо в рестораны все одевались прилично. На этом фоне моя незнакомка смотрелась на редкость уместно; и убранство «Лали», и расписные одеяния наших официантов были ей под стать. В том, как она держала себя, была какая-то утонченность, можно даже сказать, аристократизм. Она умела обращаться с прислугой. Официанты ее любили, и столик для нее всегда был готов. Бич-бой бежал впереди нее, чтобы поскорее предоставить лежак и полотенца, и горничные, я не сомневался, наперегонки неслись убирать ее номер, зная, что их ждут хорошие чаевые. В противовес публике, сидевшей за завтраком часами, потягивая коктейли и разговаривая ни о чем, как и положено на отдыхе, она с самого утра была аккуратна и собрана. Еды брала немного, как человек, который знает, чего хочет, и ни за что не позволит соблазнить себя излишествами. Завтракала не торопясь, но долго не засиживалась. И пока остальные еще только начинали пировать, она уже удалялась по делам – одной ей известным. Нечасто встретишь человека, способного занять себя без помощи других: казалось, она следовала какому-то расписанию, но что она делала, кроме того, что писала что-то от руки, я не знал. Поначалу подумав, не моя ли это коллега по цеху, я вскоре решил, что нет: хоть в беседку она ходила исправно, на писательницу похожа не была. Пару раз я видел ее возвращающейся с прогулки по побережью, вид у нее был довольный. Очевидно, солнце ее не пугало, и находиться на жаре было для нее обычным делом. Она всегда была одна, и одиночество нисколько ее не тяготило. Я ни разу не видел, чтобы она с кем-нибудь общалась, зато стал свидетелем того, как однажды за ужином подвыпивший англичанин попытался ее разговорить, и она одним махом пресекла всякие намеки на ухаживания. Ей это было ни к чему. Она не скучала. Не глазела по сторонам в поисках знакомств. Веселые компании и шумные семьи с маленькими детьми оставляли ее равнодушной. Казалось, ей никто не интересен и никто не нужен, а наслаждаться жизнью она умеет и сама.

И однако ж я замечал, что ее занимали какие-то думы. Она как будто размышляла о чем-то или чего-то ждала. На лице ее иногда читалось волнение. Я все больше убеждался, что она здесь не в отпуске, в отличие от большинства. Мое писательское чутье, в те дни обостренное донельзя, стреляло сюжетами как пулями из ружья: возможно, она жена восточного посла, а еще вероятнее, не жена, а тайная любовница, приехавшая на свидание с ним в лучший отель побережья. Это бы многое объяснило – и ее восточность, и характер, сдержанный, как закрытая книга, и привычку бывать на жаре, и то, почему ее называют мадам, а не мадмуазель. Как-то я полюбопытствовал у боя, давно ли мадам гостит в отеле.

– Приехала за два дня до вас, сэр.

– И откуда она?

– Мадам приехала из Кералы, сэр.

Все это не позволяло сделать хоть сколько-нибудь определенных выводов. Если бы меня спросили, что я думаю о ней по прошествии этих нескольких дней, я сказал бы, что могу утверждать лишь одно: в ее жизни явно что-то происходило. Недавно я снова встретил ее на пляже. Вечерело, все давно разошлись по номерам. Она сидела, естественно, одна, на безлюдном Раджбаге, которому сумерки всегда придают неуютный и тревожный вид. Должно быть, она чувствует себя одной в целом мире, подумал я, но она вдруг оторвала взгляд от океана и посмотрела на меня ясными и улыбчивыми глазами. Не угадал, сказал я себе: она думала о чем-то приятном и улыбалась не мне, а собственным мыслям.

В свободное время я занимался тем, что наблюдал за людьми. Некоторые считают, что настоящий писатель должен сидеть взаперти и строчить тексты, не отходя от стола и не отвлекаясь на такие мелочи, как жизнь, и еще лучше, если при этом он стеснен в средствах, голоден и несчастен, – будто бы это дает подходящую почву для письма. У меня другое мнение на этот счет. По-моему, варясь в пучине собственных переживаний, ничего хорошего не напишешь. По мне, так чем больше ты видел, тем лучше. По-моему, хороший писатель должен в равной мере знать жизнь и любить ее. «Лали» подходил для этого идеально. Для писателя здесь было раздолье, и дни напролет я утолял голод, разглядывая новые лица – они были здесь в изобилии. Самыми выдающимися среди них были индийские семейства, состоятельные и многочисленные. Где бы не появилась индийская семья, в ресторане, на пляже или на улице подле отеля, всякий раз это выглядело так, словно стая птиц налетела и рассыпалась по полю, – с десяток фигур одновременно распределялось вокруг тебя и занимало все пространство. У них были характерные, выразительные лица и весьма живописный вид. Мужчины с лицами цвета темного меда надевали к ужину европейские костюмы, их дамы приходили в сари – и в каких! – торжественных, из дорогих парчовых тканей; все с прическами, с бриллиантами и со звонкими рядами браслетов на руках и ногах. Молодежь ничем не уступала. Кое-кто из молодых людей был одет так, словно только что вышел из лондонской биржи, а сочные сари у девушек сменялись изысканными платьями известных европейских домов мод. По утрам и вечерам, и в бассейн, и в ресторан они приходили неизменно нарядными, шумными и говорливыми. Броская, праздничная красота била в них ключом. Глядя на них в обрамлении безупречно-ровных полей и цветущих садов, я иногда думал, что передо мной не реальные люди, а актеры болливудского кино: вот высыпала на лужайку массовка, а вот из-за статуи появилась парочка влюбленных, сейчас он сорвет для нее удачно распустившуюся на пути розу, а она взмахнет на него черными ресницами и затянет тонкоголосую индийскую песнь. В один из вечеров играли свадьбу. Часов с пяти в шатрах стали собираться гости, зазвучала музыка, то восточная, то знакомая всем англоязычная классика жанра; дорога к пляжу утопала в цветах, и даже нам, постояльцам, перепало – каждому встречному надевали на шею ожерелье из живых цветов в качестве привета от счастливых брачующихся. Думаю, не один я в отеле приготовился к бессонной ночи. Однако к одиннадцати часам все разом стихло, огни в шатрах погасли, и вскоре на отель опустился обычный ночной покой. Не слышно было ни пьяных, ни буйных, ни жаждущих продолжения банкета. К утру в нашем пляжном ресторане все было как всегда. И следа не осталось от вчерашнего веселья.

– Не свадьба, а симпозиум докторов, да? – шутил наутро Чапрам. – Так сказали мне наши русские гости.

Русских гостей в отеле было не слишком много. Две-три ничем не примечательные семейные пары со скучающими лицами курсировали от ресторана к бассейну и обратно; мамаши, по обыкновению, зычно воспитывали своих чад, папаши коротали дни, уткнувшись в телефоны. Одна не очень юная дева привезла на отдых свою мать, и они под ручку бродили по отелю; старушка помирала от жары, дочь – от ее капризов, и они постоянно ссорились. Были еще подруги, похожие как родные сестры. Обе видные и, что называется, статусные. Их излюбленным занятием было поучать персонал. Как ни застанешь их в ресторане, они на два голоса объясняют бедному повару, что сегодня он не додержал соус, а вчера переварил спагетти, и вот уже второй день подряд, по его милости, они лишены пасты карбонара, а как ни зайдешь в лобби – они уже осаждают Чапрама с новыми претензиями. Все они, по-моему, были в этих краях впервые и не отдавали себе отчета в том, что уже находятся в лучшем месте и что о большем, чем «Лали», и мечтать невозможно. Англичане смотрелись намного гармоничней и чувствовали себя как дома. Почти все приехали играть в гольф и тем и занимались, а путь к полям прокладывали через бары, которые, благодаря им, никогда не пустовали. Я искал среди них своих героев. И русские, и англичане проигрывали индийцам в яркости, в своеобразии манер. Меня тянуло написать индийскую историю, за этим я и ехал к Кипилу. Но чтобы писать, надо знать намного больше. Пока я достоверно знаю об индийцах лишь то, как они выглядят со стороны. Этого мало. Хотел бы я знать, что занимает их умы, какие цели они себе ставят, как ведут себя в быту. Что думают о своих прославленных мистиках и как относятся к нам, иностранцам. И так ли они радушны, порядочны и благоразумны за дверями своих домов? Мой пыл не угас, я собирался поместить сюжет в декорации индийской жизни, и, хотя главный герой все еще не был определен, я не переставал искать: душа просила чего-то здешнего, самобытного, как любит говорить мой издатель, колоритного.

Как-то в разгар дня мне встретилась мадам Альбабур. Она, вся в черном, сцепив руки за спиной, шагала вдоль бассейна с лицом, полным мрачной задумчивости. Ее орлиный взгляд казался особенно суровым на фоне беспечных загорелых лиц, плескавшихся в бассейне. Я как раз возвращался из беседки и шел по другой стороне. Поймав на себе ее глаза, я поприветствовал ее и пошел дальше, но меня припечатал к земле пронзительный окрик, громом прокатившийся через весь бассейн:

– Are you writing your book?

Я чуть в воду не рухнул от неожиданности. Такому голосу позавидовала бы сама Фаина Петровна, моя незабвенная школьная учительница. Кое-как заверив мадам Альбабур, что с моей новой книгой все в полном порядке, я поспешил к себе, но до самой ночи меня терзали сомнения, на верном ли я пути.

На следующий день я поднялся еще до рассвета, в тишине выбрался из отеля и отправился на пляж. Влажные поля окутывало встававшее солнце, его еще не было видно, но оно уже грело воздух и гнало прочь остатки ночной прохлады. Над землей поднимался туман, блестела росой трава. Тишина стояла такая, что, едва я отошел от отеля, послышался океан. Чем ближе я подходил, тем звонче и сильнее ударяли о берег волны, и тем отчетливее ощущалось наступавшее в перерывах между ними затишье. Когда я ступил на песок, я почувствовал себя гостем, явившимся в дом до прихода других. Меня встречала первозданная чистота. На гладком песке не было ни следа, ни пылинки, как будто до меня здесь никто никогда не ходил. Берег был тот же, что и вчера, и те же пальмы стояли на своих местах, но ощущение было иное – словно бы чьи-то заботливые руки произвели здесь уборку, и в воздухе остался аромат чистоты и наведенного порядка. Я пошел по песку осторожно, как идешь по вымытым полам и боишься наследить. И остановился, залюбовавшись: теплый океан парил в розовой дымке, на горизонте показались нежные отблески лучей. Передо мной величественно поднималось рассветное утро. Воздух у лица был ласковый, прозрачный. Такая же прозрачная ясность наступила и в голове, казалось, глаза видят четче, и сердце бьется полно, ровно, без торопливого возбуждения, без страха чего-то не успеть. Я смотрел вперед и думал о том, что в эту минуту я не желал бы ничего, кроме как стоять здесь и видеть все это. Меня переполняли чувства. Я знал – вот ради этих мгновений и стоит жить.

Вдруг что-то поменялось. Что-то отвлекло меня от моих мыслей, и я, на долю секунды забывший, кто я и где я, увидел, что стою примерно на середине Раджбага, а с его правого конца из-за бархан по направлению ко мне движется фигура. Я глазам своим не верил, неужели кто-то был здесь до меня? Выходит, кто-то меня опередил! Кто-то уже прошел весь пляж. И теперь возвращается обратно. Кажется, я узнаю эти белые одежды. Прямо на меня, высоко переступая через валуны, шла моя подруга-незнакомка. Вне себя от удивления, я глядел на нее во все глаза. Она повернула наверх, к пальмовым аллеям, но прежде помахала мне рукой. Лицо ее сияло как утреннее солнце. Ох уж эта улыбка, которая, я знал, предназначалась вовсе не мне. Оказывается, я был не первым гостем в этом доме, – эта мысль не то чтобы огорчила меня, но засела в голове. Во сколько же она поднялась? А может, вовсе не ложилась? Но если плохо спится, то отчего такое счастье на лице? Я походил еще немного по пляжу и засобирался назад. По берегу бежали за мной, шурша по песку, длинноногие птички.

Сразу после завтрака я пошел в беседку. Хоть тут меня не опередили, подумал я, – в этот час место обычно было моим, и сегодня ничего не изменилось. Стол для меня уже стоял, и бой топтался неподалеку, ожидая своих чаевых.

– Мадам просила вам передать, – протянул он мне нечто, обернутое в бумагу.

– Что это?

– Не знаю, сэр.

Я раскрыл сверток. Там была довольно объемистая, исписанная от руки тетрадь, я сразу подумал – дневник.

– Она уехала?

– Нет, сэр.

Я отпустил боя и открыл тетрадь. Почерк был твердый, разборчивый. А что самое поразительное, писали по-русски. Между первыми страницами был заложен конверт, и я извлек из него записку:

«Сегодня у меня начинается новая жизнь. Я не хочу тащить с собой прошлое, хотя оно мне и дорого, настолько, что рука не поднимается сжечь эту тетрадь. Одна незаурядная женщина здесь в Лали сказала мне, что Вы лучше распорядитесь тем, что в ней есть, и только поэтому я осмеливаюсь предложить ее Вам, и вместе с ней мое прошлое, всю мою прежнюю жизнь. Мне приятно думать, что кому-то она, возможно, пригодилась, а если нет, Вы сожжете ее безо всяких сожалений. Я искренне признательна Вам, Л.»

Я прочел наугад некоторые страницы. Внутри у меня лихорадочно застучало – не то ли это, что я так тщательно искал? Я пролистал вперед. Заглянул в конец. И, отложив бумаги, сел читать. С самого начала.

***

Ну и пляж! И это они называют «идеальным местом, в котором вы насладитесь безмятежностью и покоем»? А почему не сказали, что к океану ведет отвесная скала высотой с пятиэтажный дом? И что спускаться по ней – то еще удовольствие, особенно с больной ногой? Ближайший к моему дому спуск показался мне таким крутым, что я засомневалась, доберусь ли до низа. Перил не было, и, попробовав сойти вниз, я замахала руками как мельница, хватаясь за воздух. Вместо лестницы – выдолбленные криво-косо ступени, а по краям от них груды мусора, который ссыпали сверху владельцы кафе и магазинчиков. Смятые алюминиевые банки, пакеты, банановые шкурки, не говоря уже об окурках и семечковой шелухе, – склон пестрел под ворохом отбросов, особенно его верхушка, которая была покрыта ими как снегом. Мои шлепанцы скользили в пыли, и я боялась, что подверну и вторую ногу на этих корягах. Как они здесь ходят? Вдалеке на пляже видны были люди, и мысль о том, что они, как и я, спускались по этой дорожке, не дала мне повернуть назад. Потом я нашла еще два спуска. Второй, центральный, был единственный более или менее благоустроенный, здесь даже было несколько бетонных плит, на которые можно было опереться. Но запах тут стоял чудовищный. Мусор, который никто никогда не вывозил, гнил на солнце и смердел, вдобавок к этому индийцы использовали склон, чтобы справить нужду, причем делали это, не особенно таясь, видно, это у них в порядке вещей; меня чуть не стошнило, когда я однажды решила подняться здесь наверх. Третий спуск, в дальнем конце пляжа, был самый крутой. Это была тропинка, протоптанная местными, глубокая и узкая, не шире одной моей ступни. Она уходила прямиком вниз так резко, что я не стала даже пробовать спускаться по ней.