За дверью я осознал, что секунду назад Марина выкрикнула:

«Ну и убирайся, жалкий пьяница!»

Сел в автобус, поехал на улицу Карла Маркса. В автобусе неожиданно задремал. Через минуту проснулся с головной болью. Пересекая холл родильного дома, мельком увидел себя в зеркале и отвернулся…

Навстречу шла женщина в белом халате.

– Посторонним сюда нельзя.

– А потусторонним, – спрашиваю, – можно?

Медсестра замерла в недоумении. Я сунул ей редакционную книжку. Поднялся на второй этаж. На лестничной площадке курили женщины в бесформенных халатах.

– Как разыскать главного врача?

– Выше, напротив лифта.

Напротив лифта – значит, скромный человек. Напротив лифта – шумно, двери хлопают…

Захожу. Эстонец лет шестидесяти делает перед раскрытой форточкой гимнастику.

Эстонцев я отличаю сразу же и безошибочно. Ничего крикливого, размашистого в облике. Неизменный галстук и складка на брюках. Бедноватая линия подбородка и спокойное выражение глаз. Да и какой русский будет тебе делать гимнастику в одиночестве…

Протягиваю удостоверение.

– Доктор Михкель Теппе. Садитесь. Чем могу быть полезен?

Я изложил суть дела. Доктор не удивился. Вообще, что бы ни затеяла пресса, рядового читателя удивить трудно. Ко всему привыкли…

– Думаю, это несложно, – произнес Теппе, – клиника огромная.

– Вам сообщают о каждом новорожденном?

– Я могу распорядиться.

Он снял трубку. Что-то сказал по-эстонски. Затем обратился ко мне:

– Интересуетесь, как проходят роды?

– Боже упаси! Мне бы записать данные, взглянуть на ребенка и поговорить с отцом.

Доктор снова позвонил. Еще раз что-то сказал по-эстонски.

– Тут одна рожает. Я позвоню через несколько минут. Надеюсь, все будет хорошо. Здоровая мать… Такая полная блондинка, – отвлекся доктор.

– Вы-то, – говорю, – сами женаты?

– Конечно.

– И дети есть?

– Сын.

– Не задумывались, что его ожидает?

– А что мне думать? Я прекрасно знаю, что его ожидает. Его ожидает лагерь строгого режима. Я беседовал с адвокатом. Уже и подписку взяли…

Теппе говорил спокойно и просто. Как будто речь шла о заурядном положительном явлении.

Я понизил голос, спросил доверительно и конспиративно:

– Дело Солдатова?

– Что? – не понял доктор.

– Ваш сын – деятель эстонского возрождения?

– Мой сын, – отчеканил Теппе, – фарцовщик и пьяница. И я могу быть за него относительно спокоен, лишь когда его держат в тюрьме…

Мы помолчали.

– Когда-то я работал фельдшером на островах. Затем сражался в эстонском корпусе. Добился высокого положения. Не знаю, как это вышло. Я и мать – положительные люди, а сын – отрицательный…

– Неплохо бы и его выслушать.

– Слушать его невозможно. Говорю ему: «Юра, за что ты меня презираешь? Я всего добился упорным трудом. У меня была нелегкая жизнь. Сейчас я занимаю высокое положение. Как ты думаешь, почему меня, скромного фельдшера, назначили главным врачом?..» А он и отвечает: «Потому что всех твоих умных коллег расстреляли…» Как будто это я их расстрелял…

Зазвонил телефон.

– У аппарата, – выговорил Теппе, – отлично.

Затем перешел на эстонский. Речь шла о сантиметрах и килограммах.

– Ну, вот, – сказал он, – родила из девятой палаты. Четыре двести и пятьдесят восемь сантиметров. Хотите взглянуть?

– Это не обязательно. Дети все на одно лицо…

– Фамилия матери – Окас. Хилья Окас. Тысяча девятьсот сорок шестой год рождения. Нормировщица с «Пунанэ рэт». Отец – Магабча…

– Что значит – Магабча?

– Фамилия такая. Он из Эфиопии. В мореходной школе учится.

– Черный?

– Я бы сказал – шоколадный.

– Слушайте, – говорю, – это любопытно. Вырисовывается интернационализм. Дружба народов… Они зарегистрированы?

– Разумеется. Он ей каждый день записки пишет. И подписывается: «Твой соевый батончик».

– Разрешите мне позвонить?

– Сделайте одолжение.

Звоню в редакцию. Подходит Туронок.

– Слушаю вас… Туронок.

– Генрих Францевич, только что родился мальчик.

– В чем дело? Кто говорит?

– Это Довлатов. Из родильного дома. Вы мне задание дали…

– А, помню, помню.

– Так вот, родился мальчик. Большой, здоровый… Пятьдесят восемь сантиметров. Вес – четыре двести… Отец – эфиоп.

Возникла тягостная пауза.

– Не понял, – сказал Туронок.

– Эфиоп, – говорю, – родом из Эфиопии… Учится здесь… Марксист, – зачем-то добавил я.

– Вы пьяны? – резко спросил Туронок.

– Откуда?! Я же на задании.

– На задании… Когда вас это останавливало?! Кто в декабре облевал районный партактив?..

– Генрих Францевич, мне неловко подолгу занимать телефон… Только что родился мальчик. Его отец – дружественный нам эфиоп.

– Вы хотите сказать – черный?

– Шоколадный.

– То есть – негр?

– Естественно.

– Что же тут естественного?

– По-вашему, эфиоп не человек?

– Довлатов, – исполненным муки голосом произнес Туронок, – Довлатов, я вас уволю… За попытки дискредитировать все самое лучшее… Оставьте в покое своего засранного эфиопа! Дождитесь нормального – вы слышите меня? – нормального человеческого ребенка!..

– Ладно, – говорю, – я ведь только спросил…

Раздались частые гудки. Теппе сочувственно поглядел на меня.

– Не подходит, – говорю.

– У меня сразу же возникли сомнения, но я промолчал.

– А, ладно…

– Хотите кофе?

Он достал из шкафа коричневую банку. Снова раздался звонок. Теппе долго говорил по-эстонски. Видно, речь шла о деле, меня не касающемся. Я дождался конца разговора и неожиданно спросил:

– Можно поспать у вас за ширмой?

– Конечно, – не удивился Теппе. – Хотите моим плащом воспользоваться?

– И так сойдет.

Я снял ботинки и улегся. Нужно было сосредоточиться. Иначе контуры действительности безнадежно расплывались. Я вдруг увидел себя издали, растерянным и нелепым. Кто я? Зачем здесь нахожусь? Почему лежу за ширмой в ожидании бог знает чего? И как глупо сложилась жизнь!..

Когда я проснулся, надо мной стоял Теппе.

– Извините, потревожил… Только что родила ваша знакомая.

«Марина!» – с легким ужасом подумал я. (Все знают, что ужас можно испытывать в едва ощутимой степени.) Затем, отогнав безумную мысль, спросил:

– То есть как – знакомая?

– Журналистка из молодежной газеты – Румянцева.

– А, Лена, жена Бори Штейна. Действительно, ее с мая не видно…

– Пять минут назад она родила.

– Это любопытно. Редактор будет счастлив. Отец ребенка – известный в Таллинне поэт. Мать – журналистка. Оба – партийные. Штейн напишет балладу по такому случаю…

– Очень рад за вас.

Я позвонил Штейну.

– Здорво, – говорю, – тебя можно поздравить.

– Рано. Ответ будет в среду.

– Какой ответ?

– Поеду я в Швецию или не поеду. Говорят – нет опыта поездок в капстраны. А где взять опыт, если не пускают?.. Ты бывал в капстранах?

– Нет. Меня и в соц-то не пустили. Я в Болгарию подавал…

– А я даже в Югославии был. Югославия – почти что кап…

– Я звоню из клиники. У тебя сын родился.

– Мать твою! – воскликнул Штейн. – Мать твою!..

Теппе протянул мне листок с каракулями.

– Рост, – говорю, – пятьдесят шесть, вес – три девятьсот. Лена чувствует себя нормально.

– Мать твою, – не унимался Штейн, – сейчас приеду. Такси возьму.

Теперь нужно было вызвать фотографа.

– Звоните, звоните, – сказал Теппе.

Я позвонил Жбанкову. Трубку взяла Лера.

– Михаил Владимирович нездоров, – сказала она.

– Пьяный, что ли? – спрашиваю.

– Как свинья. Это ты его напоил?

– Ничего подобного. И вообще, я на работе.

– Ну, прости.

Звоню Малкиэлю.

– Приезжай, ребенка сфотографировать в юбилейный номер. У Штейна сын родился. Гонорар, между прочим, двойной…

– Ты хочешь об этом ребенке писать?

– А что?

– А то, что Штейн – еврей. А каждого еврея нужно согласовывать. Ты фантастически наивен, Серж.

– Я писал о Каплане и не согласовывал.

– Ты еще скажи о Гликмане. Каплан – член бюро обкома. О нем двести раз писали. Ты Каплана со Штейном не равняй…

– Я и не равняю. Штейн куда симпатичнее.

– Тем хуже для него.

– Ясно. Спасибо, что предупредил.

Говорю Теппе:

– Оказывается, и Штейн не подходит.

– У меня были сомнения.

– А кто меня, спрашивается, разбудил?

– Я разбудил. Но сомнения у меня были.

– Что же делать?

– Скоро еще одна родит. А может, уже родила. Я сейчас позвоню.

– А я выйду, прогуляюсь.

В унылом больничном сквере разгуливали кошки. Резко скрипели облетевшие черные тополя. Худой, сутулый юноша, грохоча, катил телегу с баком. Застиранный голубой халат делал его похожим на старуху.

Из-за поворота вышел Штейн.

– Ну, поздравляю.

– Спасибо, дед, спасибо. Только что Ленке передачу отправил… Состояние какое-то необыкновенное! Надо бы выпить по этому случаю.

«Выпьешь, – думаю, – с тобой… Одно расстройство».

Я не хотел его огорчать. Не стал говорить, что его ребенок забракован. Но Штейн уже был в курсе дела.

– Юбилейный материал готовишь?

– Пытаюсь.

– Хочешь нас прославить?

– Видишь ли, – говорю, – тут нужна рабоче-крестьянская семья. А вы – интеллигенты…

– Жаль. А я уже стих написал в такси. Конец такой:

 
На фабриках, в жерлах забоев,
На дальних планетах иных —
Четыреста тысяч героев,
И первенец мой среди них!
 

Я сказал:

– Какой же это первенец? У тебя есть взрослая дочь.

– От первого брака.

– А, – говорю, – тогда нормально.

Штейн подумал и вдруг сказал:

– Значит, антисемитизм все-таки существует?

– Похоже на то.

– Как это могло появиться у нас? У нас в стране, где, казалось бы…

Я перебил его:

– В стране, где основного мертвеца еще не похоронили… Само название которой лживо…

– По-твоему, все – ложь!

– Ложь в моей журналистике и в твоих паршивых стишках! Где ты видел эстонца в космосе?

– Это же метафора.

– Метафора… У лжи десятки таких подпольных кличек!

– Можно подумать, один ты – честный. А кто целую повесть написал о БАМе? Кто прославлял чекиста Тимофеева?

– Брошу я это дело. Увидишь, брошу…

– Тогда и не упрекай других.

– Не сердись.

– Черт, настроение испортил… Будь здоров.

Теппе встретил меня на пороге.

– Кузина родила из шестой палаты. Вот данные. Сама эстонка, водитель автокары. Муж – токарь на судостроительном заводе, русский, член КПСС. Ребенок в пределах нормы.

– Слава богу, кажется, подходит. Позвоню на всякий случай.

Туронок сказал:

– Вот и отлично. Договоритесь, чтобы ребенка назвали Лембитом.

– Генрих Францевич, – взмолился я, – кто же назовет своего ребенка Лембитом! Уж очень старомодно. Из фольклора…

– Пусть назовут. Какая им разница?! Лембит – хорошо, мужественно и символично звучит… В юбилейном номере это будет смотреться.

– Вы могли бы назвать своего ребенка – Бовой? Или Микулой?

– Не занимайтесь демагогией. Вам дано задание. К среде материал должен быть готов. Откажутся назвать Лембитом – посулите им денег.

– Сколько?

– Рублей двадцать пять. Фотографа я пришлю. Как фамилия новорожденного?

– Кузин. Шестая палата.

– Лембит Кузин. Прекрасно звучит. Действуйте.

Я спросил у Теппе:

– Как найти отца?

– А вон. Под окнами сидит на газоне.

Я спустился вниз.

– Але, – говорю, – вы Кузин?

– Кузин-то Кузин, – сказал он, – а что толку?!

Видимо, настрой у товарища Кузина был философский.

– Разрешите, – говорю, – вас поздравить. Ваш ребенок оказался 400000-м жителем нашего города. Сам я из редакции. Хочу написать о вашей семье.

– Чего писать-то?

– Ну, о вашей жизни…

– А что, живем неплохо… Трудимся, как положено… Расширяем свой кругозор… Пользуемся авторитетом…

– Надо бы куда-то зайти, побеседовать.

– В смысле – поддать? – оживился Кузин.

Это был высокий человек с гранитным подбородком и детскими невинными ресницами. Живо поднялся с газона, отряхнул колени.

Мы направились в «Космос», сели у окна. Зал еще не был переполнен.

– Денег – восемь рублей, – сказал Кузин, – плюс живая бутылка отравы.

Он достал из портфеля бутылку кубинского рома. Замаскировал оконной портьерой.

– Возьмем для понта граммов триста?

– И пива, – говорю, – если холодное…

Мы заказали триста граммов водки, два салата и по котлете.

– Нарезик копченый желаете? – спросил официант.

– Отдохнешь! – реагировал Кузин.

В зале было пустынно. На возвышении расположились четверо музыкантов. Рояль, гитара, контрабас и ударные. Дубовые пюпитры были украшены лирами из жести.

Гитарист украдкой вытер ботинки носовым платком. Затем подошел к микрофону и объявил:

– По заказу наших друзей, вернувшихся из курортного местечка Азалемма…

Он выждал многозначительную паузу.

– Исполняется лирическая песня «Дождик каплет на рыло!..»

Раздался невообразимый грохот, усиленный динамиками. Музыканты что-то выкрикивали хором.

– Знаешь, что такое Азалемма? – развеселился Кузин. – Самый большой лагерный поселок в Эстонии. ИТК, пересылка, БУР… Ну, давай!

Он поднял стакан.

– За тебя! За твоего сына!

– За встречу! И чтоб не последняя…

Две пары отрешенно танцевали между столиками. Официанты в черно-белой униформе напоминали пингвинов.

– По второй?

Мы снова выпили.

Кузин бегло закусил и начал:

– А как у нас все было – это чистый театр. Я на судомехе работал, жил один. Ну, познакомился с бабой, тоже одинокая. Чтобы уродливая, не скажу – задумчивая. Стала она заходить, типа выстирать, погладить… Сошлись мы на Пасху… Вру, на Покрова… А то после работы – вакуум… Сколько можно нажираться?.. Жили с год примерно… А чего она забеременела, я не понимаю… Лежит, бывало, как треска. Я говорю: «Ты, часом, не уснула?» – «Нет, – говорит, – все слышу». – «Не много же, – говорю, – в тебе пыла». А она: «Вроде бы свет на кухне горит…» – «С чего это ты взяла?» – «А счетчик-то вон как работает…» – «Тебе бы, – говорю, – у него поучиться…» Так и жили с год…

Кузин вытащил из-за портьеры бутылку рома, призывно ее наклонил. Мы снова выпили.

Гитарист одернул пиджак и воскликнул:

– По заказу Толика Б., сидящего у двери, исполняется…

Пауза. Затем – с еще большим нажимом:

– Исполняется лирическая песня: «Каким меня ты ядом напоила?..»

– Ты сам женат? – поинтересовался Кузин.

– Был женат.

– А сейчас?

– Сейчас вроде бы нет.

– Дети есть?

– Есть.

– Много?

– Много… Дочь.

– Может, еще образуется?

– Вряд ли…

– Детей жалко. Дети-то не виноваты… Лично я их называю «цветы жизни»… Может, по новой?

– Давай.

– С пивом…

– Естественно…

Я знал, еще три рюмки, и с делами будет покончено. В этом смысле хорошо пить утром. Выпил – и целый день свободен…

– Послушай, – говорю, – назови сына Лембитом.

– Почему же Лембитом? – удивился Кузин. – Мы хотим Володей. Что это такое – Лембит?

– Лембит – это имя.

– А Володя что, не имя?

– Лембит – из фольклора.

– Что значит – фольклор?

– Народное творчество.

– При чем тут народное творчество?! Личного моего сына хочу назвать Володей… Как его, высерка, назвать – это тоже проблема. Меня вот Гришей назвали, а что получилось? Кем я вырос? Алкашом… Уж так бы и назвали – Алкаш… Поехали?

Мы выпили, уже не закусывая.

– Назовешь Володей, – разглагольствовал Кузин, – а получится ханыга. Многое, конечно, от воспитания зависит…

– Слушай, – говорю, – назови его Лембитом временно. Наш редактор за это капусту обещал. А через месяц переименуешь, когда вы его регистрировать будете…

– Сколько? – поинтересовался Кузин.

– Двадцать пять рублей.

– Две полбанки и закуска. Это если в кабаке…

– Как минимум. Сиди, я позвоню…

Я спустился в автомат. Позвонил в контору. Редактор оказался на месте.

– Генрих Францевич! Все о'кей! Папа – русский, мать – эстонка. Оба с судомеха…

– Странный у вас голос, – произнес Туронок.

– Это автомат такой… Генрих Францевич, срочно пришлите Хуберта с деньгами.

– С какими еще деньгами?

– В качестве стимула. Чтобы ребенка назвали Лембитом… Отец согласен за двадцать пять рублей. Иначе, говорит, Адольфом назову…

– Довлатов, вы пьяны! – сказал Туронок.

– Ничего подобного.

– Ну, хорошо, разберемся. Материал должен быть готов к среде. Хуберт выезжает через пять минут. Ждите его на Ратушной площади. Он передаст вам ключ…

– Ключ?

– Да. Символический ключ. Ключ счастья. Вручите его отцу… В соответствующей обстановке… Ключ стоит три восемьдесят. Я эту сумму вычту из двадцати пяти рублей.

– Нечестно, – сказал я.

Редактор повесил трубку.

Я поднялся наверх. Кузин дремал, уронив голову на скатерть. Из-под щеки его косо торчало блюдо с хлебом.

Я взял Кузина за плечо.

– Але, – говорю, – проснись! Нас Хуберт ждет…

– Что?! – всполошился он, – Хуберт? А ты говорил – Лембит.

– Лембит – это не то. Лембит – это твой сын. Временно…

– Да, у меня родился сын.

– Его зовут Лембит.

– Сначала Лембит, а потом Володя.

– А Хуберт нам деньги везет.

– Деньги есть, – сказал Кузин, – восемь рублей.

– Надо рассчитаться. Где официант?

– Але! Нарезик, где ты? – закричал Кузин.

Возник официант с уныло поджатыми губами.

– Разбита одна тарелка, – заявил он.

– Ага, – сказал Кузин, – это я мордой об стол – трах!

Он смущенно достал из внутреннего кармана черепки.

– И в туалете мимо сделано, – добавил официант, – поаккуратнее надо ходить…

– Вали отсюда, – неожиданно рассердился Кузин, – слышишь? Или я тебе плешь отполирую!

– При исполнении – не советую. Можно и срок получить.

Я сунул официанту деньги.

– Извините, – говорю, – у моего друга сын родился. Вот он и переживает.

– Поддали – так и ведите себя культурно, – уступил официант.

Мы расплатились и вышли под дождь. Машина Хуберта стояла возле ратуши. Он просигналил и распахнул дверцу. Мы залезли внутрь.

– Вот деньги, – сказал Хуберт, – редактор беспокоится, что ты запьешь…

Я принял у него в темноте бумажки и мелочь…

Хуберт протянул мне увесистую коробку.

– А это что?

– «Псковский сувенир».

Я раскрыл коробку. В ней лежал анодированный ключ размером с небольшую балалайку.

– А, – говорю, – ключ счастья!

Я отворил дверцу и бросил ключ в урну. Потом сказал Хуберту:

– Давай выпьем.

– Я же за рулем.

– Оставь машину и пошли.

– Мне еще редактора везти домой.

– Сам доберется, жирный боров…

– Понимаешь, они мне квартиру обещали. Если бы не квартира…

– Живи у меня, – сказал Кузин, – а бабу я в деревню отправлю. На Псковщину, в Усохи. Там маргарина с лета не видели…

– Мне пора ехать, ребята, – сказал Хуберт…

Мы снова вышли под дождь. Окна ресторана «Астория» призывно сияли. Фонарь выхватывал из темноты разноцветную лужу у двери…

Стоит ли подробно рассказывать о том, что было дальше? Как мой спутник вышел на эстраду и заорал: «Продали Россию!..» А потом ударил швейцара так, что фуражка закатилась в кладовую… И как потом нас забрали в милицию… И как освободили благодаря моему удостоверению… И как я потерял блокнот с записями… А затем и самого Кузина…

Проснулся я у Марины, среди ночи. Бледный сумрак заливал комнату. Невыносимо гулко стучал будильник. Пахло нашатырным спиртом и мокрой одеждой.

Я потрогал набухающую царапину у виска.