– В смысле – энное количество водяры заместо драмтеатра! Я, конечно, дико извиняюсь…

Изумленный Лийвак повернулся к Белле. Белла Константиновна резко отчеканила:

– Товарищ Жбанков и товарищ Довлатов обеспечены всем необходимым.

– Очень много вина, – простодушно добавила Эви.

– Что значит – много?! – возразил Жбанков. – Много – понятие относительное.

– Белла Константиновна, позаботьтесь, – распорядился секретарь.

– Вот это – по-флотски, – обрадовался Жбанков, – это – по-нашему!

Я решил вмешаться.

– Все ясно, – говорю, – данные у меня. Товарищ Жбанков сделает фотографии. Материал будет готов к десяти часам утра.

– Учтите, письмо должно быть личным…

Я кивнул.

– Но при этом его будет читать вся страна.

Я снова кивнул.

– Это должен быть рапорт…

Я кивнул в третий раз.

– Но рапорт самому близкому человеку…

Еще один кивок. Лийвак стоял рядом, я боялся обдать его винными парами. Кажется, все-таки обдал…

– И не увлекайтесь, товарищи, – попросил он, – не увлекайтесь. Дело очень серьезное. Так что в меру…

– Хотите, я вас с Довлатовым запечатлею? – неожиданно предложил Жбанков. – Мужики вы оба колоритные…

– Если можно, в следующий раз, – нетерпеливо отозвался Лийвак, – мы же завтра увидимся.

– Ладно, – согласился Жбанков, – тогда я вас запечатлею в более приличной обстановке…

Лийвак промолчал…

…Внизу нас ждала машина с утренним шофером.

– На ферму заедем, и все, – сказала Белла.

– Далеко это? – спрашиваю.

– Минут десять, – ответил шофер, – тут все близко.

– Хорошо бы по дороге врезку сделать, – шепнул Жбанков, – горючее на исходе.

И затем, обращаясь к водителю:

– Шеф, тормозни возле первого гастронома. Да смотри не продай!

– Мне-то какое дело, – обиделся шофер, – я сам вчера того.

– Так, может, за компанию?

– Я на работе… У меня дома приготовлено…

– Ладно. Дело хозяйское. Емкость у тебя найдется?

– А как же?!

Машина остановилась возле сельмага. У прилавка толпился народ. Жбанков, вытянув кулак с шестью рублями, энергично прокладывал себе дорогу.

– На самолет опаздываю, мужики… Такси, понимаешь, ждет… Ребенок болен… Жена, сука, рожает…

Через минуту он выплыл с двумя бутылками кагора.

Водитель протянул ему мутный стакан.

– Ну, за все о’кей!

– Наливай, – говорю, – и мне. Чего уж там!

– А кто будет фотографировать? – спросила Эви.

– Мишка все сделает. Работник он хороший.

И действительно, работал Жбанков превосходно. Сколько бы ни выпил. Хотя аппаратура у него была самая примитивная. Фотокорам раздали японские камеры, стоимостью чуть ли не пять тысяч. Жбанкову японской камеры не досталось. «Все равно пропьет», – заявил редактор. Жбанков фотографировал аппаратом «Смена» за девять рублей. Носил его в кармане, футляр был потерян. Проявитель использовал неделями. В нем плавали окурки. Фотографии же выходили четкие, непринужденные, по-газетному контрастные. Видно, было у него какое-то особое дарование…

Наконец мы подъехали к зданию дирекции, увешанному бесчисленными стендами. Над воротами алел транспарант: «Кость – ценное промышленное сырье!» У крыльца толпилось несколько человек. Водитель что-то спросил по-эстонски. Нам показали дорогу…

Коровник представлял собой довольно унылое низкое здание. Над входом горела пыльная лампочка, освещая загаженные ступени.

Белла Константиновна, Жбанков и я вышли из машины. Водитель курил. Эви дремала на заднем сиденье.

Неожиданно появился хромой человек с кожаной офицерской сумкой.

– Главный агроном Савкин, – назвался он, – проходите.

Мы вошли. За дощатыми перегородками топтались коровы. Позвякивали колокольчики, раздавались тягостные вздохи и уютный шорох сена. Вялые животные томно оглядывали нас.

…Есть что-то жалкое в корове, приниженное и отталкивающее. В ее покорной безотказности, обжорстве и равнодушии. Хотя, казалось бы, и габариты, и рога… Обыкновенная курица и та выглядит более независимо. А эта – чемодан, набитый говядиной и отрубями… Впрочем, я их совсем не знаю…

– Проходите, проходите…

Мы оказались в тесной комнатке. Пахло кислым молоком и навозом. Стол был покрыт голубой клеенкой. На перекрученном шнуре свисала лампа. Вдоль стен желтели фанерные ящики для одежды. В углу поблескивал доильный агрегат.

Навстречу поднялась средних лет женщина в зеленой кофте. На пологой груди ее мерцали ордена и значки.

– Линда Пейпс! – воскликнул Савкин.

Мы поздоровались.

– Я ухожу, – сказал главный агроном, – если что, звоните по местному – два, два, шесть…

Мы с трудом разместились. Жбанков достал из кармана фотоаппарат.

Линда Пейпс казалась немного растерянной.

– Она говорит только по-эстонски, – сказала Белла.

– Это неважно.

– Я переведу.

– Спроси ее чего-нибудь для понта, – шепнул мне Жбанков.

– Вот ты и спроси, – говорю.

Жбанков наклонился к Линде Пейпс и мрачно спросил:

– Который час?

– Переведите, – оттеснил я его, – как Линда добилась таких высоких результатов?

Белла перевела.

Доярка что-то испуганно прошептала.

– Записывайте, – сказала Белла. – Коммунистическая партия и ее ленинский Центральный Комитет…

– Все ясно, – говорю, – узнайте, состоит ли она в партии?

– Состоит, – ответила Белла.

– Давно?

– Со вчерашнего дня.

– Момент, – сказал Жбанков, наводя фотоаппарат.

Линда замерла, устремив глаза в пространство.

– Порядок, – сказал Жбанков, – шестерик в кармане.

– А корова? – удивилась Белла.

– Что – корова?

– По-моему, их нужно сфотографировать рядом.

– Корова здесь не поместится, – разъяснил Жбанков, – а там освещение хреновое.

– Как же быть?

Жбанков засунул аппарат в карман.

– Коров в редакции навалом, – сказал он.

– То есть? – удивилась Белла.

– Я говорю, в архиве коров сколько угодно. Вырежу твою Линду и подклею.

Я тронул Беллу за рукав:

– Узнайте, семья большая?

Она заговорила по-эстонски. Через минуту перевела:

– Семья большая, трое детей. Старшая дочь кончает школу. Младшему сыну – четыре годика.

– А муж? – спрашиваю.

Белла понизила голос:

– Не записывайте… Муж их бросил.

– Наш человек! – почему-то обрадовался Жбанков.

– Ладно, – говорю, – пошли…

Мы попрощались. Линда проводила нас чуточку разочарованным взглядом. Ее старательно уложенные волосы поблескивали от лака.

Мы вышли на улицу. Шофер успел развернуться. Эви в замшевой курточке стояла у радиатора.

Жбанков вдруг слегка помешался.

– Кыйк, – заорал он по-эстонски, – все! Вперед, товарищи! К новым рубежам! К новым свершениям!

Через полчаса мы были у реки. Шофер сдержанно простился и уехал. Белла Константиновна подписала его наряд.

Вечер был теплый и ясный. За рекой багровел меркнущий край неба. На воде дрожали розовые блики.

В дом идти не хотелось. Мы спустились на пристань. Некоторое время молчали. Затем Эви спросила меня:

– Почему ты ехал в Эстонию?

Что я мог ответить? Объяснить, что нет у меня дома, родины, пристанища, жилья?.. Что я всегда искал эту тихую пристань?.. Что я прошу у жизни одного – сидеть вот так, молчать, не думать?..

– Снабжение, – говорю, – у вас хорошее. Ночные бары…

– А вы? – Белла повернулась к Жбанкову…

– Я тут воевал, – сказал Жбанков, – ну и остался… Короче – оккупант…

– Сколько же вам лет?

– Не так уж много, сорок пять. Я самый конец войны застал, мальчишкой. Был вестовым у полковника Адера… Ранило меня…

– Расскажите, – попросила Белла, – вы так хорошо рассказываете.

– Что тут рассказывать? Долбануло осколком, и вся любовь… Ну что, пошли?

В доме зазвонил телефон.

– Минутку, – воскликнула Белла, на ходу доставая ключи.

Она скоро вернулась.

– Юхан Оскарович просит вас к телефону.

– Кто? – спрашиваю.

– Лийвак…

Мы зашли в дом. Щелкнул выключатель – окна стали темными. Я поднял трубку.

– Мы получили ответ, – сказал Лийвак.

– От кого? – не понял я.

– От товарища Брежнева.

– То есть как? Ведь письмо еще не отправлено.

– Ну и что? Значит, референты Брежнева чуточку оперативнее вас… нас, – деликатно поправился Лийвак.

– Что же пишет товарищ Брежнев?

– Поздравляет… Благодарит за достигнутые успехи… Желает личного счастья…

– Как быть? – спрашиваю. – Рапорт писать или нет?

– Обязательно. Это же документ. Надеюсь, канцелярия товарища Брежнева оформит его задним числом.

– Все будет готово к утру.

– Жду вас…

…Девушки принялись возрождать закуску. Жбанков и я уединились в спальне.

– Мишка, – говорю, – у тебя нет ощущения, что все это происходит с другими людьми… Что это не ты… И не я… Что это какой-то идиотский спектакль… А ты просто зритель…

– Знаешь, что я тебе скажу, – отозвался Жбанков, – не думай. Не думай, и все. Я уже лет пятнадцать не думаю. А будешь думать – жить не захочется. Все, кто думает, несчастные…

– А ты счастливый?

– Я-то? Да я хоть сейчас в петлю! Я боли страшусь в последнюю минуту. Вот если бы заснуть и не проснуться…

– Что же делать?

– Вдруг это такая боль, что и перенести нельзя…

– Что же делать?

– Не думать. Водку пить.

Жбанков достал бутылку.

– Я, кажется, напьюсь, – говорю.

– А то нет! – подмигнул Жбанков. – Хочешь из горла?

– Там же есть стакан.

– Кайф не тот.

Мы по очереди выпили. Закусить было нечем. Я с удовольствием ощущал, как надвигается пьяный дурман. Контуры жизни становились менее отчетливыми и резкими…

Чтобы воспроизвести дальнейшие события, требуется известное напряжение.

Помню, была восстановлена дефицитная райкомовская закуска. Впрочем, появилась кабачковая икра – свидетельство упадка. Да и выпивка пошла разрядом ниже – заветная Мишкина бутылка, югославская «Сливовица», кагор…

На десятой минуте Жбанков закричал, угрожающе приподнимаясь:

– Я художник, понял! Художник! Я жену Хрущева фотографировал! Самого Жискара, блядь, д’Эстена! У меня при доме инвалидов выставка была! А ты говоришь – корова!..

– Дурень ты мой, дурень, – любовалась им Белла, – пойдем, киса, я тебя спать уложу…

– Ты очень грустный, – сказала мне Эви, – что-нибудь есть плохое?

– Все, – говорю, – прекрасно! Нормальная собачья жизнь…

– Надо меньше думать. Радоваться то хорошее, что есть.

– Вот и Мишка говорит – пей!

– Пей уже хватит. Мы сейчас пойдем. Я буду тебе понравиться…

– Что несложно, – говорю.

– Ты очень красивый.

– Старая песня, а как хорошо звучит!

Я налил себе полный фужер. Нужно ведь как-то закончить этот идиотский день. Сколько их еще впереди?..

Эви села на пол возле моего кресла.

– Ты непохожий, как другие, – сказала она. – У тебя хорошая карьера. Ты красивый. Но часто грустный. Почему?

– Потому что жизнь одна, другой не будет.

– Ты не думай. Иногда лучше быть глупым.

– Поздно, – говорю, – лучше выпить.

– Только не будь грустный.

– С этим покончено. Я иду в гору. Получил ответственное задание. Выхожу на просторы большой журналистики…

– У тебя есть машина?

– Ты спроси, есть ли у меня целые носки.

– Я так хочу машину.

– Будет. Разбогатею – купим.

Я выпил и снова налил. Белла тащила Жбанкова в спальню. Ноги его волочились, как два увядших гладиолуса.

– И мы пойдем, – сказала Эви, – ты уже засыпаешь.

– Сейчас.

Я выпил и снова налил.

– Пойдем.

– Вот уеду завтра, найдешь кого-нибудь с машиной.

Эви задумалась, положив голову мне на колени.

– Когда буду снова жениться, только с евреем, – заявила она.

– Это почему же? Думаешь, все евреи – богачи?

– Я тебе объясню. Евреи делают обрезание…

– Ну.

– Остальные не делают.

– Вот сволочи!

– Не смейся. Это важная проблема. Когда нет обрезания, получается смегма…

– Что?

– Смегма. Это нехорошие вещества… канцерогены. Вон там, хочешь, я тебе показываю?

– Нет уж, лучше заочно…

– Когда есть обрезание, смегма не получается. И тогда не бывает рак шейки матки. Знаешь шейку матки?

– Ну, допустим… Ориентировочно…

– Статистика показывает, когда нет обрезания, чаще рак шейки матки. А в Израиле нет совсем…

– Чего?

– Шейки матки… Рак шейки матки… Есть рак горла, рак желудка…

– Тоже не подарок, – говорю.

– Конечно, – согласилась Эви.

Мы помолчали.

– Идем, – сказала она, – ты уже засыпаешь…

– Подожди. Надо обрезание сделать…

Я выпил полный фужер и снова налил.

– Ты очень пьяный, идем…

– Мне надо обрезание сделать. А еще лучше – отрезать эту самую шейку к чертовой матери!

– Ты очень пьяный. И злой на меня.

– Я не злой. Мы – люди разных поколений. Мое поколение – дрянь! А твое – это уже нечто фантастическое!

– Почему ты злой?

– Потому что жизнь одна. Прошла секунда, и конец. Другой не будет…

– Уже час ночи, – сказала Эви.

Я выпил и снова налил. И сразу же куда-то провалился. Возникло ощущение, как будто я – на дне аквариума. Все раскачивалось, уплывало, мерцали какие-то светящиеся блики… Потом все исчезло…

…Проснулся я от стука. Вошел Жбанков. На нем был спортивный халат.

Я лежал поперек кровати. Жбанков сел рядом.

– Ну как? – спросил он.

– Не спрашивай.

– Когда я буду стариком, – объявил Жбанков, – напишу завещание внукам и правнукам. Вернее, инструкцию. Это будет одна-единственная фраза. Знаешь какая?

– Ну?

– Это будет одна-единственная фраза: «Не занимайтесь любовью с похмелья!» И три восклицательных знака.

– Худо мне. Совсем худо.

– И подлечиться нечем. Ты же все и оприходовал.

– А где наши дамы?

– Готовят завтрак. Надо вставать. Лийвак ждет…

Жбанков пошел одеваться. Я сунул голову под кран. Потом сел за машинку. Через пять минут текст был готов.

«Дорогой и многоуважаемый Леонид Ильич! Хочу поделиться радостным событием. В истекшем году мне удалось достичь небывалых трудовых показателей. Я надоила с одной коровы…» («…с одной коровы» я написал умышленно. В этом обороте звучала жизненная достоверность и трогательное крестьянское простодушие).

Конец был такой:

«…И еще одно радостное событие произошло в моей жизни. Коммунисты нашей фермы дружно избрали меня своим членом!»

Тут уже явно хромала стилистика. Переделывать не было сил…

– Завтракать, – позвала Белла.

Эви нарезала хлеб. Я виновато с нею поздоровался. В ответ – радужная улыбка и задушевное: «Как ты себя чувствуешь?»

– Хуже некуда, – говорю.

Жбанков добросовестно исследовал пустые бутылки.

– Ни грамма, – засвидетельствовал он.

– Пейте кофе, – уговаривала Белла, – через минуту садимся в такси.

От кофе легче не стало. О еде невозможно было и думать.

– Какие-то бабки еще шевелятся, – сказал Жбанков, вытаскивая мелочь.

Затем он посмотрел на Беллу Константиновну:

– Мать, добавишь полтора рубля?

Та вынула кошелек.

– Я из Таллина вышлю, – заверил Жбанков.

– Ладно, заработал, – цинично усмехнулась Белла.

Раздался автомобильный гудок.

Мы собрали портфели, уселись в такси. Вскоре Лийвак пожимал нам руки. Текст, составленный мною, одобрил безоговорочно. Более того, произнес короткую речь:

– Я доволен, товарищи. Вы неплохо потрудились, культурно отдохнули. Рад был познакомиться. Надеюсь, эта дружба станет традиционной. Ведь партийный работник и журналист где-то, я бы сказал, – коллеги. Успехов вам на трудном идеологическом фронте. Может, есть вопросы?

– Где тут буфет? – спросил Жбанков. – Маленько подлечиться…

Лийвак нахмурился:

– Простите мне грубое русское выражение…

Он выждал укоризненную паузу.

– …Но вы поступаете, как дети!

– Что, и пива нельзя? – спросил Жбанков.

– Вас могут увидеть, – понизил голос секретарь, – есть разные люди… Знаете, какая обстановка в райкоме…

– Ну и работенку ты выбрал, – посочувствовал ему Жбанков.

– Я по образованию – инженер, – неожиданно сказал Лийвак.

Мы помолчали. Стали прощаться. Секретарь уже перебирал какие-то бумаги.

– Машина ждет, – сказал он. – На вокзал я позвоню. Обратитесь в четвертую кассу. Скажите, от меня…

– Чао, – махнул ему рукой Жбанков.