Увидеть Дакар и не умереть

1

Шасси коснулись посадочной полосы, самолет просел, пружинисто подбросил пассажиров и резво покатил вдоль разметочных огней, напоминающих расстеленную на земле елочную гирлянду. Шум двигателей усилился до разбойничьего свиста, а потом начал плавно стихать, позволяя оценить плотность воздушных пробок в ушах.

«Прибыл, – подумал Нолин, судорожно сглотнул и возразил себе: – Еще не вполне».

И в самом деле, он вроде бы долетел до Дакара, но пока что не ступил на сенегальскую землю и все еще пребывал в промежуточном состоянии. Это порождало смутную тревогу. Словно ты подвешен между небом и землей, между прошлым и будущим, между родиной и чужбиной. Привычное, но все равно неприятное ощущение. А тут еще уши заложило!

Заставив себя зевнуть, Нолин выбрался в проход и влился в вереницу пассажиров, семенящих к выходу из самолета. Минут десять назад он еще непринужденно болтал с семейной парой из Москвы, а теперь видел перед собой лишь равнодушные спины и не узнавал недавних попутчиков.

Из жизни вычеркнут очередной эпизод. Вряд ли он запомнится надолго. Ты куда-то спешишь, чего-то добиваешься, о чем-то переживаешь, а потом, оказывается, не можешь восстановить в памяти то, что представлялось тебе столь важным. Пребываешь в этом мире лет семьдесят, но из отрывочных воспоминаний и десятой части жизни не восстановишь. Вселенская несправедливость? Или высшая справедливость? Способен ли человек жить настоящим, если прошлые впечатления сохраняют прежнюю яркость? Детские восторги, первая любовь, потрясения, победы, обиды, разочарования… Как быть со всем этим, когда прежние переживания не теряют своей остроты?

Рассеянно гадая об этом, Нолин спустился по трапу. Ему показалось, что он видит перед собой все тот же ночной аэропорт, в котором приземлялся в прошлом году… в позапрошлом… много лет подряд. Дул теплый ветер, мерцали далекие огни, сияли прожектора, шумно всасывали воздух самолетные турбины. В ожидании автобуса люди непроизвольно жались друг к другу, словно ища защиты неизвестно от чего, непонятно от кого. Все как всегда.

Впрочем, имелся нюанс, позволяющий отличить Дакар-Йоф от Внукова, Шереметьева, нью-йоркского аэропорта Кеннеди, лондонского Хитроу или парижского Орли. Запах. К испарениям горючего и масла примешивался густой, терпкий морской аромат. Уловив его, Нолин машинально посмотрел в темноту, словно надеясь обнаружить там не истрескавшийся бетон и пыльную траву, а океанское побережье с трепещущими на ветру пальмами и шоколадными фигурками купающихся.

Атлантический океан виден не был, но он находился совсем рядом, как и легендарная Сахара, сухое дыхание которой ощущалось в ночи. Она всего лишь краешком задевала северную границу Сенегала, но пески накатывались все дальше и дальше, грозя затопить плоскую равнину. Необратимый процесс. Еще в начале прошлого столетия по сенегальской саванне бродили неисчислимые стада зебр и антилоп, а теперь пастбища превратились в безжизненную полупустыню, поросшую сухим кустарником.

И все же это была Африка! Таинственный континент, где многие из пассажиров бывали прежде лишь в детских мечтах. Сознание отказывалось верить в это. В голове не укладывалось, что невзрачный фиолетовый лоскутик на карте мира превратился в конкретную страну площадью почти двести тысяч квадратных километров. А кружок с надписью «Дакар» стал реальным городом с домами, отелями, магазинами, ресторанами и двухмиллионным населением. Столица Сенегала, надо же!

Нолин попытался проникнуться хотя бы каким-то подобием восторга и не сумел. Способность чувствовать новизну исчезает с возрастом. Детская непосредственность сменяется скучным взрослым прагматизмом.

Нолин посмотрел на мальчика, дергающего мать за руку, чтобы привлечь ее внимание. Оба были французами. Женщина по случаю путешествия нарядилась в псевдоохотничьи оливковые бриджи, рубаху хаки с нагрудными карманами и шляпу, стилизованную под колониальный шлем. Это придавало ей своеобразный шарм, но не делало ее романтичней, чем она была до путешествия.

– Хватит, Жак, – сказала она сынишке. – У меня болит голова.

– А слоны здесь водятся? – спросил он, не отпуская ее руки.

– Наверное, – ответила мать, отступая назад, чтобы пропустить низкий желтый автобус на бесшумном ходу.

– А гиппопо? – поинтересовался мальчик.

– Кто?

– Гиппопотамы.

– А, – сообразила мать. – Думаю, что да.

– И львы? – не унимался мальчик.

– Будем надеяться, что нет.

– Почему?

– Потому что они хищники. Хочешь, чтобы тебя съели?

– Нет, – признался мальчик, заходя в автобус.

«И я, – подумал последовавший за ним Нолин. – Я тоже не хочу быть съеденным. Ни двуногими хищниками, ни четвероногими».

Он без труда понимал суть разговора, хотя его французский язык не был безупречен. Вполне достаточно, чтобы общаться с местным населением. Государственным языком страны издавна был французский, но сенегальцы изъяснялись также по-английски и по-немецки. Это если не считать всяческих диалектов вроде волоф, иандинго, тукулер и прочей африканской тарабарщины. Разных наречий в Сенегале насчитывалось около полутора десятков, и Нолин не собирался пополнять свой словарный запас новыми экзотическими выражениями. Не намеревался он также принимать мусульманскую веру, распространенную на западе Африки шире, чем на Арабском Востоке. Его планы были куда более скромными. Нолин постарается справиться с заданием как можно скорее, после чего с чистой совестью возвратится в осеннюю Москву с ее дождевыми завесами и автомобильными заторами. В Москву, где четвероногие хищники сидят за решеткой зоопарков, а двуногие разгуливают на свободе.

– Когда я вырасту, я буду их убивать, – решил маленький француз.

– Конечно, Жак, – улыбнулась мать.

– Тогда купи мне винтовку. Увижу зверя – и банг-банг!

– Такой маленький, а такой отважный, – фальшиво восхитился какой-то темнокожий ловелас, обращаясь не столько к мальчику, сколько к его матери. – Если хотите, я могу отвезти тебя в саванну, где водятся львы и леопарды.

– Настоящие леопарды? – заверещал мальчик.

– Жак! – прикрикнула мать.

– Настоящие, – подтвердил ловелас с таким видом, словно всю сознательную жизнь проохотился на диких зверей, а не на иностранных туристок с детьми и без. – А еще, – подмигнул он, – в саванне водятся буйволы и фламинго. Из нашей страны запрещен вывоз чучел животных, но я мог бы посодействовать. Хочешь повесить над своей кроваткой голову буйвола, малыш?

– Хочу, – последовал немедленный ответ.

– Месье шутит, – одернула мать сына.

– А у кровати твоей мамы, – продолжал изобретательный месье, – можно расстелить большую шкуру леопарда.

«Ага, – мысленно согласился Нолин. – А еще лучше – шкуру белого медведя. Неубитого».

– Она, наверное, стоит безумно дорого, – прикинула мать Жака.

– Для вас – фантастические скидки, мадемуазель, – проворковал темнокожий профессионал.

– Львиная шкура лучше, – прыгал мальчик, норовя повиснуть на материнской руке. – С хвостом и с гривой! Г-г-р-р! – Его рычание было типично французским, картавым. – Когда мы поедем на сафари, мама?

Она уже достала из сумки мобильник, готовясь записать номер телефона специалиста по шкурам и их мягкому расстиланию перед легкомысленными дамочками. Нолину стало жаль маленького Жака. Сыновьям красивых мам действительно не мешало бы обзаводиться оружием в раннем возрасте. А красивым мамам следовало бы помнить, что головы им служат не только для ношения стильных причесок и экзотических шляп.

А еще Нолин подумал, что он прибыл в Африку без оружия и поэтому должен быть вдвойне осторожен. Не имелось у него и обратного билета, поскольку дата отлета была неизвестна. Вот справится с заданием, тогда и вернется в Россию. Если, конечно, ему не помешают..

Иногда такое случается.

2

Автобус беспрепятственно преодолел двухсотметровую дистанцию, выгрузил пассажиров возле входа в здание аэровокзала и предоставил их в распоряжение старательно улыбающихся стюардесс. Одна была темнокожая, а другая светленькая. Обе вихляли бедрами, словно находились на подиуме. Их белоснежные зубы сверкали, как фарфоровые, а груди стояли торчком, выдавая наличие силиконовых накладок. Хором пропев «добро пожаловать», стюардессы пригласили гостей внутрь.

Двойные стеклянные двери отсекли прибывших от самолетного гула, и на мгновение Нолину почудилось, что он попал в вакуум. Наваждение рассеялось, как только зазвучало объявление о начавшейся посадке на рейс Дакар—Рим. Последовал мелодичный удар гонга, и тот же безличный женский голос предложил отправиться куда-то еще. «Там чай растет, но мне туда не надо», – пропел Высоцкий в гудящей голове Нолина.

Он зевнул, еще не окончательно избавившись от ощущения, будто уши набиты ватой. Слух наконец обострился, а вот тревога не проходила. Она засела где-то глубоко внутри невидимой занозой, тупой и корявой. Сколько Нолин ни убеждал себя, что дурное настроение вызвано усталостью, он не верил своим аргументам. Опыт подсказывал, что плохие предчувствия всегда оправдываются. В отличие от вспышек беспричинного оптимизма.

Пестрый поток пассажиров нес его вдоль стойки, где проверялись документы. Сюда же поступал багаж на лентах транспортера. Сумки и чемоданы словно съежились, опасаясь досмотра. Владельцы ревниво наблюдали за перемещением своих вещей. Даже Нолин, в чемодане которого не было ничего противозаконного, инстинктивно напрягся. Он не любил досмотров и проверок. Слишком часто они происходили в его жизни.

В ожидании своей очереди Нолин приготовил паспорт, в который были вложены стандартная туристическая виза на девяносто дней, заполненная каллиграфическим почерком анкета и сертификат о прививке против желтой лихорадки. Этого оказалось мало. Сперва его обязали задекларировать провозимую валюту, а потом принялись пытать, не везет ли он ядовитые, химические или наркотические вещества.

– Только табак, – отшутился Нолин по-французски.

Глаза таможенников азартно засверкали. А известно ли господину Нолину, что провоз сигарет в количестве свыше двухсот штук облагается пошлиной? А не вздумалось ли ему случайно припрятать лишние полсотни гаванских сигар? И как насчет спиртного? Русские туристы вечно норовят провезти в Сенегал более литра крепких напитков, что категорически запрещено законодательством.

– Я фотограф-любитель, – нашелся Нолин. – Алкоголь почти не употребляю. Иначе снимки будут двоиться и даже троиться, понимаете? Резкость не наведешь.

Эта шутка тоже не настроила таможенников на добродушный лад.

– И что же вы намереваетесь фотографировать, месье? – подозрительно осведомился кофейный африканец за стойкой.

– Достопримечательности, – пожал плечами Нолин.

– Какие именно?

Странный народ эти сенегальцы. Возомнили, что иностранцы приезжают к ним со списками исторических памятников, которые намереваются посетить. На самом деле подавляющая масса туристов понятия не имеет, чем станет заниматься в Дакаре. Нолин это знал, но он предпочел уклончивый ответ:

– Людей, природу. Флору и фауну.

– Флору? – переспросил чиновник.

Возможно, он решил, что речь идет о какой-то пышной красотке, поэтому Нолин поспешил заверить его в невинности своих намерений.

– Ну да, – подтвердил он, показывая руками нечто неопределенное. – Цветы, деревья. – Тут Нолин растопырил пальцы для наглядности. Получилось похоже на куст, но не очень. – Растения, – обобщил он, подобрав нужное слово.

– Мне отлично известно, что такое флора, – отрезал чиновник за стойкой. – А известно ли вам, что такое баобаб?

В интонации угадывался какой-то подвох.

– Дерево, – ответил насторожившийся Нолин.

– Дерево, гм!

– Да, месье. Большое, толстое дерево.

Нолину представился почему-то не баобаб, а дуб, обвитый цепями. С обязательным котом, идущим по кругу. Правда, кот был черным, под стать местному населению, а его репертуар состоял из сенегальских песен и сказок.

Воображение чиновника оказалось не столь богатым.

– Нет, месье, – торжественно заявил он. – Баобаб не дерево. Вернее, не просто дерево. Это главное дерево на земле. Наш национальный символ.

Нолину стало обидно за российский дуб.

– Я слышал, – сказал он, – что вы употребляете в пищу этот ваш символ.

Глаза чиновника округлились и увеличились до размеров шариков для пинг-понга.

– Мы, – с нажимом произнес он, – мы