12

Наутро после того рокового дня, когда стараниями Никитки Новикова закрыли в Дальних Ключах храм, и новенькая блестящая "Победа" увезла Алексея Ивановича Богомолова в город, случилась беда.

Пропала Настёна – мать пламенного вожака деревенского комсомола.

Когда председательница сельсовета Галина Ивановна пришла на речку, чтобы набрать родниковой воды из ключа, бьющего из-под земли возле самого берега, то обнаружила на мостках наполненные водой два цинковых ведра, скинутую кем-то пару сапог, а на кустах ивняка, что подступали почти к самой воде, брошенную телогрейку. На берегу не было ни души. Галина Ивановна, естественно, удивилась, хотя поначалу решила, что хозяйка куда-то отошла, вот-вот вернётся и объяснит, зачем она промозглым осенним утром сняла телогрейку и повесила здесь на кустах. Галина Ивановна набрала воду, постояла у мостков ещё с четверть часа и, не дождавшись, поспешила домой, так как к восьми ей уже надо было быть в сельсовете. На душе у неё было непокойно, и часа через два, улучив минутку, она опять подошла к реке. И телогрейка, и наполненные вёдра, и сапоги – всё было на прежнем месте. Галине Ивановне стало не по себе, и она забила тревогу. Страшная догадка шевельнулась в её мозгу: "Неужели она… Да нет… Нет!.. Не может быть!.." Не зная, что первым делом следует предпринять в таком случае, она бросилась к Егору. Председатель колхоза Герасим Тимофеевич ещё до первых петухов уехал в город на бюро райкома, поэтому Егор Крутов оставался единственным человеком во всей деревне, кто мог реально помочь. И он действительно помог, во всяком случае, объяснил, с чего начать.

Прежде всего надо было выяснить, чья телогрейка висит на ивняке, чьи вёдра стоят на мостках.

И они пошли по домам. Галина Ивановна по правой стороне улицы, Егор – по левой.

К обеду, наконец, выяснили. Помогла бабка Анисья: её дом стоял как раз на спуске к реке, и она, вылезая из ледника, куда спускалась за картошкой, своими глазами видела, как очень рано, ещё темно было, Настёна Новикова прошла мимо неё с вёдрами в руках. Бабка Анисья божилась, что они даже кивнулись дружка дружке, желая "доброго утра".

Пошли к Настёне домой – изба заперта. Отправились в школу и на переменке, изловив Никитку в коридоре, стали допытываться, где мать. Тот знать ничего не знал, ведать не ведал, но безпокойства никакого не выказал, во всяком случае вида не подал и даже заявил, что ничего общего со своей матерью он иметь не хочет, так как она "публично опозорила его комсомольскую честь".

Решили подождать.

Вечером, когда стемнело, поняли, ждать больше нечего, из сельсовета дозвонились в Ближние Ключи участковому – старшему сержанту Василь Игнатьичу Щуплому. Спустя полтора часа тот приехал на чиненом-перечиненном трофейном мотоцикле, в танковом шлеме на голове, с тремя медалями на груди и без обувки, то есть в одних шерстяных носках. Впрочем, объяснялось это просто: старший сержант был не то, чтобы очень пьян, но не слишком трезв, хотя держался молодцом. Дознания, ввиду тёмного времени суток, проводить не стал, взял телогрейку, сапоги и вёдра в качестве вещественных улик, во время допроса Егора Крутова у того в избе добавил к выпитому ранее ещё полтора стакана самогонки, пришёл в полную негодность и, устроившись тут же на лавке, захрапел так, что в ответ на другом конце деревни залаяли собаки.

Егор поначалу попытался привести Василь Игнатьича в чувство и в сердцах пригрозил, что убьёт его, на что Щуплый сначала поднял голову и, не открывая глаз, отчётливо произнёс: "Мёртвое тело убить невозможно!" – а потом уже рухнул на пол. Крутов понял безплодность своих попыток и, бросив участкового распростёртым на полу, отправился ночевать к Алексею Ивановичу. Когда Богомолова забирали, он не успел оставить Егору ключи от дома, и изба его стояла открытой настежь – заходите, люди добрые, берите всё, что вашей душе угодно будет. А брать у церковного старосты в доме было что.

Путь Егора лежал мимо избы Новиковых. В окнах горел свет, и Егор решил заглянуть на огонёк – вдруг Настёна нашлась, и сидит себе сейчас в горнице за самоваром, и пьёт чай вприкуску.

Он постучал, ему никто не ответил, но дверь была отперта и, стукнув для порядка своим самодельным протезом о порог, Егор вошёл в избу. В красном углу, под материнскими иконами, сидел на лавке неутомимый борец с мракобесием и вековой отсталостью русского крестьянства Никитка Новиков и горько, безутешно плакал, как маленький.

Всхлипывая и давясь горючими слезами, он жалобно причитал:

– Мамонька, родненькая моя!.. Ну, зачем ты так-то?.. Зачем меня одного оставила?.. На кого покинула?.. На кого бросила сироту несчастного?.. Я же без тебя совсем не могу!.. Вернись, мамонька!.. Вернись, голубонька!.. Я тебя очень прошу, родимая!.. Очень-очень прошу…Как же я теперь?.. Мамонька!.. Кто меня накормит?.. Кто согреет, несчастного?.. Кто руку в беде подаст?.. Кто плечо в трудную минуту подставит?..

Горе Никитки было таким искренним, а сам он выглядел таким жалким, таким потерянным, что у Егора дрогнуло сердце:

– Ты это… того… Ты не убивайся так… Никита! Будь мужчиной, в конце концов!.. Я тебе серьёзно говорю… Найдётся мать твоя… Проснёшься завтра, а она уже тут как тут… Ей Богу!.. По дому хлопочет, в школу тебя собирает… вот увидишь…

Лучше бы Егору не успокаивать. Последними своими словами он так разжалобил Никитку, что тот не выдержал и заголосил ещё горше:

– Никогда не будет этого!.. Знаю, не будет!.. И не надо меня успокаивать! Я не маленький и знаю. Всё из-за меня, проклятого!.. Утопла моя мамонька, совсем утопла родимая!.. Всё из-за меня!.. – он захлёбывался в рыданиях, бормотал что-то несвязное, но что, разобрать было уже нельзя.

– Да, дела… – Егор в растерянности почесал свою плешь и вдруг решился: – Никитка, прекрати выть и меня послушай… Ты случаем не забыл, как в храме, когда мы тебя… – он на мгновение запнулся. – Ну, когда мы тебя… поучили маленько за богохульство твоё… Помнишь, как ты ершился тогда: мол, где же ваш Бог, почему, мол, не шарахнет меня молнией по башке?.. Не забыл?..

Никитка перестал реветь и со страхом посмотрел на Егора:

– И чего? – только и смог выдавить из себя.

– А того, парень, что Господь за грехи нас не только молнией по башке шарашит. У него и пострашнее средствия имеются. Запомни это на всю свою жизнь, Никитка, и не вздумай боле восставать на Него. Токо хуже сам себе сделаешь. Хотя… Куда хуже-то, коли мать родную потерял?.. Хуже некуда. Ты как думаешь?.. А?..

– Так стало быть… – в глазах парня стоял неподдельный ужас. – Это что же?.. Выходит, наказание мне?!..

– А то как же?!.. Моли, Господа, парень, чтобы на этом все несчастья твои закончились. Он, конечно, милосерд, но и гнев его…

Егор не договорил, но по лицу его Никитка и так всё понял. Без слов. Лицо его перекосилось, как от страшной, мучительной боли.

– Нет!.. Нет!.. Не хочу!.. – заорал он хриплым шёпотом, сполз со скамьи на пол и, вцепившись руками в деревяшку Егора, зарыдал, но уже без слёз. – Спаси меня, дядя Егор!.. Спаси!..

Его бил страшный озноб, руки ходили ходуном, глаза не бегали – метались в ужасе, губы шептали только одно: "Спаси!..". Егор испугался не на шутку. Никогда прежде, даже в самые страшные моменты на фронте не доводилось ему сталкиваться с подобным.

– Ты, Никита, это… того… ты встань… – он с трудом поднял парня с пола, усадил на скамью, сам сел рядом. Никитка впился руками в его плечи и всем своим дрожащим телом прижался к нему, ища спасения. – Ну, ну… Вот и ладно… Ты успокойся, Никитка… Я с тобой… Я не брошу тебя. Ты не думай… – и неумело гладил его по голове, по вздрагивающим плечам.

Прошло, наверное, не менее получаса, прежде чем парень успокоился.

– Что же мне с тобой делать, пацан?.. А?.. – и вдруг решился. – Собирайся, пойдём.

– Куда? – Никитка поднял на него красные, опухшие от слёз глаза.

– В избу к Алексею Ивановичу. Ночевать. Она у него открытая настежь стоит. Неровён час… Давай, давай, поторапливайся. Не могу я тебя одного оставить… – и вдруг озлился и гаркнул, что есть силы. – Кому говорю?!.. Сопли вытри и марш за мной!.. Некогда мне с тобой, говнюком, валандаться!..

Давно бы так! От окрика Егора Никитка вздрогнул, съежился, но голосить перестал.

– Одевайся, я на крыльце погожу, – Егор никак не ожидал от себя такого слюнтяйства, а потому страшно озлился и, чтобы не выдать своего состояния, застучал деревяшкой к выходу.

На улице была темень – глаз выколи.

Егор достал кисет с махоркой и начал набивать любимую трубочку. И вдруг совсем рядом с крыльцом что-то треснуло, хлюпнуло и следом послышалось частое дыхание.

– Кто здесь? – Егор чиркнул спичкой.

– Это я…я… – в слабом дрожащем свете спичечного огонька мелькнуло лицо колхозного бухгалтера.

– Йоська?!.. – удивился Егор. – А ты что тут забыл?

– Я так… Зашёл проведать, – смутился Иосиф Бланк.

– Кого это?!..

– Естественно, что Никиту Сергеевича. Он ведь тут проживает?

– Тут… Пакостник, – Егор с досады даже сплюнул, никак не мог простить себе давишней слабости.

– И как он себя чувствует?..

– Белугой ревёт.

– Я это понимаю… У него горе… Тяжёлые переживания… Человек потерял мать. И я подумал, что в такой тяжёлый момент этого человека нельзя одного оставить. Может быть я не прав, но я подумал…

– Прав, Иосиф…Безповоротно прав. Я ведь тоже… пожалел подлеца… как и ты… Вот, веду с собой… Ночевать. Хотя, по правде… – перед глазами Егора, как живая, возникла картина порки комсомольского вожака, и он даже причмокнул от удовольствия. – Эх!.. Всыпать бы ему хорошенько по заднице ещё разок! Совсем бы не помешало!.. Ведь всё это… все несчастья наши теперешние из-за него, паскудника!..

– Он уже наказан. И очень больно. Не дай Бог, чтобы и мы так же наказаны были… Ой, не дай Бог!

Скрипнула дверь, звякнула замочная петля, и на крыльцо вышел Никитка.

– Дядя Егор, я готов.

– Ну, пошли, – Крутов фыркнул: очень уж фальшиво прозвучало в устах мальчишки "дядя Егор", но ничего не сказал и шагнул в темноту.

– Куда вы? – заволновался Иосиф Бланк. – Вам совсем в другую сторону идти надо.

– В ту самую, – успокоил его Егор. – Я сегодня не у себя ночую. За домом Алексея Ивановича приглядеть надобно. Изба его открытой стоит, не случилось бы чего.

– А можно и я с вами? – неожиданно взмолился Иосиф. – Мне одному дома совсем как-то не по себе. Ну, я вас очень-очень прошу.

– Айда, Иосиф, втроем даже как-то веселее ночь коротать, – и заковылял по раскисшей от растаявшего снега дороге. Иосиф с Никиткой поспешили за ним.

Ещё издали они увидели, что в окнах дома Алексея Ивановича горит свет.

– Так и есть!.. Чуяло моё сердце!.. Эх, жалко ружьё не взял, но кто знал!..

– Вы думаете… – начал было Иосиф, но Егор тут же оборвал его.

– Никшни! – и приложил палец к губам. – Не спугнуть бы. За мной!..

Задами, через перекопанный огород, короткими перебежками от одной низенькой яблоньки к другой, спотыкаясь, а то и падая с размаху в липкую грязь, сцепив зубы и после каждого падения смачно пуская матерком, они, наконец, подобрались к избе.

Егор с трудом перевёл дух. Он запыхался и никак не мог унять раздражения: не так-то это просто в его годы, да ещё в кромешной темноте, да к тому же на деревянной ноге совершать подобный марш-бросок! Вдобавок ко всему, перелезая через плетень, он зацепился за острый сучок и порвал штаны. Дыра полупилась изрядная.

"Ну, погоди у меня!.. За всё ответишь!.. Не на того напал!.. Уж я тебе спуску не дам!.. Ворюга!.. Паразит!.."

Прислушались. В воздухе стояла звенящая тишина. Лишь где-то далеко, на другом конце деревни, брехала собака, разбуженная храпом Василь Игнатьича Щуплого, а в большую деревянную бочку, что стояла рядом с ними, монотонно капала с крыши талая вода: хлюп-хлюп, хлюп-хлюп… Но главное, из дома доносились приглушённые голоса. Стало быть, воров там, по меньшей мере, двое.

Нервы всех троих напряглись до предела.

Отдышавшись, Егор заговорил свистящим шёпотом:

– Никитка, ты здесь за кустами схоронись, и, если кто из дому побежит, постарайся признать, кто такой… Ты, Иосиф Соломонович, прикрывать меня с тыла будешь. Туточки – под окнами затаись. Ну, а я… уж я как-нибудь с Божьей помощью разберусь с этой сволотой. Ну, а ежели меня… – он торопливо перекрестился, – не дай Бог, того… прибьют то есть, шумните, как следует, чтобы соседей поднять. У тебя, Никита, голос звонкий, ори, что есть силы. Договорились? – Никитка согласно кивнул. – Дислокация ясна?..

– Так точно, Егор Евсеич!.. – Иосиф был несказанно рад и горд от сознания, что сейчас примет участие в таком героическом, в таком рискованном деле – они будут ловить преступников. – Видите, и я вам зачем-то очень даже понадобился.

– С Богом!..

Расставив своих помощников по местам, Егор, стараясь не стучать деревянной ногой, поднялся на крыльцо и приник к косяку входной двери.

Было два варианта проникновения в занятый ворами дом. Первый – тихий и осторожный. Он позволял застать преступников врасплох. Второй – напротив, шумный и наглый. Этот обезпечивал внезапность и мог, если и не напугать противника, то хотя бы ошеломить. Но первый вариант был слишком рискованный: давно не мазанные дверные петли противно скрипели, к тому же рассохшиеся доски пола так же предательски отзывались на каждый неосторожный шаг. "Эх, двум смертям не бывать, одной не миновать!" – решил про себя Егор и, нарочно, громче обычного стуча протезом по деревянному полу, с криком: "Это кому тут чужое добро спокойно спать не даёт?!" – ворвался в избу.

В горнице за столом у самовара мирно сидели: председательница сельсовета Галина Ивановна и… хозяин дома Алексей Иванович Богомолов. Они спокойно беседовали и не спеша пили чай с сушками.

С открытым ртом изумлённый Егор застыл на месте.

– Добрый вечер, Егор. Что на пороге застрял?.. Проходи, не стесняйся, – пригласил нежданного гостя Алексей Иванович. – Мы тут с Галиной Ивановной чаи гоняем. Присоединяйся.

– Откуда ты?!.. Где перемазюкался так?!.. – Галина Ивановна с трудом подбирала слова. – Ты знаешь, на кого похож?..

И действительно, вид у Егора Крутова был неважнецкий. Вся одежда перепачкана, на сапог и протез налипла глина, руки и даже правая щёка в грязи. Такого неряху обычно рисуют в детских книжках про Мойдодыра, как резко отрицательный персонаж.

– Неужто опять запил?..

– Я не запил… Я это… того… – ошеломлённый Егор, кажется, потерял дар речи. – Я думал… то есть решил… И вообще… я не один, нас тут много.

– А где же остальные? – поинтересовался Алексей Иванович.

– Туточки, за дверью, – он начал понемногу приходить в себя. – Я сейчас… я их сейчас кликну. – И, приоткрыв в сени дверь, прокричал наружу: – Иосиф!.. Никита!.. Всё нормально!.. Тревога отменяется!.. Отбой!

Затем обернулся, увидел удивлённые глаза Галины и Алексея Ивановича и… захохотал.

– Ну, дурак!.. Ну, учудил!.. Я ведь вас!..Ой, не могу!.. Мамочка, родная!.. Спасите!.. Я же вас, как разбойников… Голова без мозгов, что дристаж без тормозов!.. Ох-хо-хонечка моя!.. Помогите, люди добрые!.. Кончусь сейчас!..

В горницу заглянули Иосиф с Никиткой. Они никак не могли взять в толк, что тут без них произошло и только ошалело хлопали глазами.

Отсмеявшись, Егор всё рассказал: и как зашёл в избу к Новиковым и нашел на лавке плачущего Никитку, и как захватил его с собой, а по дороге встретил Иосифа, и как решил, что в богомоловский дом забрались воры, и как они втроём через огород короткими перебежками пробирались к избе, и как собирался он за руку схватить злоумышленников, и как в результате позорно опростоволосился. Тут уже пришёл черед смеяться Алексею Ивановичу и председательнице. Правда смех у них получился какой-то не очень весёлый.

– Ну что ж, милости просим, гости дорогие! – Алексей Иванович был искренне удивлён, в каком составе они пожаловали к нему. – Стало быть, и вы в этой операции участие принимали?

– Я Егора Евсеевича с тыла прикрывал, – покраснев, признался Иосиф.

– А ты, Никита Сергеевич, наверное, в засаде сидел?

Никитка затравленно, изподлобья посмотрел на хозяина дома. Он явно чувствовал себя не в своей тарелке.

– Ничего подобного, нигде я не сидел…

Но членораздельно объяснить, как он попал в дом своего заклятого врага, так и не смог.

– Меня Егор Евсеевич… Он меня с собой прихватил, чтобы, значит, я… у вас… сегодня переночевал…

– А ведь он прав, Никита. Нельзя тебя сейчас одного оставлять. Мне Галина Ивановна всё рассказала. Крепись, парень, и надежду не теряй. Не знаю почему, но кажется мне, жива твоя мать.

– Я ему то же самое говорю. Не верит, – Егор сокрушённо вздохнул.