11

Когда Павел Петрович открыл глаза, яркое солнце светило прямо в окно. Дождь кончился ещё ночью, и теперь, умытый и просветлённый, мир радостно просыпался навстречу последним погожим осенним дням. Вчерашняя грязь куда-то исчезла, и в большой чёрной луже на вокзальном перроне, из которой не спеша пила воду очень важная ворона, отражалось бездонное голубое небо.

Поезд стоял на каком-то полустанке.

Вчерашний попутчик – несчастный старшина, потерявший паровоз, очевидно, сошёл, когда Павел Петрович спал. От выпитой накануне водки в голове протяжно гудело, в животе свершалась бурная революция, всё внутри пересохло и горело, как в пустыне.

Давненько Павлу Петровичу не было так муторно, горько, стыдно, как теперь.

Он спустился со своей верхней полки и жадно припал к гранёному стакану. Бурый чай давно остыл и потерял вкус, но сейчас это не имело значения. Ему хотелось только одного – пить!

"Ну, зачем так над собой издеваться? Забыл сколько тебе лет? – с горечью спросил сам себя. – Когда же ты, дорогой мой, умнее станешь?"

В коридоре послышались голоса, и через минуту Нюра-проводница ввела в купе новых пассажиров: мужчину средних лет с недельной щетиной на обветренном загорелом лице и пожилую женщину в потёртом драповом пальто. За ней, держась за руку, шёл высоченный широкоплечий парень в солдатской шинели без погон. Из-под серой ушанки, чудом держащейся на его затылке, выглядывала плотная марлевая повязка, скрывавшая верхнюю часть лица.

– Сюда проходите. Тут у меня как раз три полочки свободные. Две нижних и одна верхняя. Устраивайтесь. Я вам сейчас бельё принесу, – сказала и побежала по коридору.

– Чур, моя верхняя! – мужчина забросил на полку небольшой фибровый чемодан. – А ты, Макаровна, внизу располагайся. Так сказать, согласно купленным билетам.

– Дай Бог тебе здоровья, Владик!.. – женщина опустила на пол свою поклажу. – Павлуша, сынок, ты вот тут садись, в уголок, а корзинку мне давай, – она взяла у сына большую плетёную корзинку, прикрытую сверху чистой белой тряпицей, и поставила под стол. Затем помогла ему снять шинель и только после этого разделась сама.

Парень осторожно присел на краешек вагонного сиденья около двери. Большие сильные руки, с детства привыкшие к крестьянскому труду, безпомощно лежали у него на коленях. По тому, как он сидел: прямо, откинув назад забинтованную голову, было видно: не привык ещё мальчишка к своему новому положению незрячего человека. Казалось, он всё время напряжённо прислушивается: что происходит вокруг него.

– Багаж можно сюда, под сиденье уложить, если тебе, конечно, что в дороге не понадобится, – Владик помог женщине спрятать в ящик под полкой её чемодан. – Между прочим, удобную штуку немцы придумали. Серьёзная нация. Нам такого ни в жисть не изобрести.

– Почему "ни в жисть"?.. У меня в дому точно такой короб в горнице имеется. Я туда зимние вещи на лето прячу. Алексей Степаныч, муж мой, Царство ему Небесное, ещё до войны сработал, – Макаровна даже слегка обиделась. – А немцы тут с какого боку присоседились?

– Как это "с какого"?!.. Отстала ты, Макаровна!.. Ох, отстала!.. Вагоны эти в Гэдээре сделаны. Соображаешь?

– В каком таком "Гэдээре"?

– Страна у немцев так называется – Гэ Дэ Эр по-нашему. Но это сокращённо. А если целиком, то Германская Демократическая Республика. Соображаешь? Стало быть, немцы тут главные виновники.

– А они, немцы, везде главные виновники. Виноватее их на всём белом свете никого не сыщешь. Какую бойню по всему миру устроили!..

– Какая ты несознательная, Макаровна!.. Скажешь тоже!.. – мужчина был явно раздосадован. – Они теперь наши друзья. Соратники. Соображаешь?.. Конечно, есть и ещё другая Германия: Фэ эР Гэ. Но эти не наши, эти с американцами дружбу водят. А с гэдэровцами мы сейчас в одном лагере… э-э-э… – он хотел по обыкновению сказать "сидим", но вовремя схватил себя за язык и с трудом, но всё же выкрутился, – … находимся. Верно говорю, дед? – обратился он за поддержкой к Павлу Петровичу, но тот не ответил.

– В каком таком "лагере"? Лагеря у нас разные бывают. И пионерские, и другие… Всякие…

– В социалистическом!.. – мужчина начал терять терпение и слегка раздражаться. – Дед, хоть ты ей скажи!..

– Может, тебе, Владислав, они и друзья, а для меня… Извини… Они мужика моего в сорок третьем убили… Под Сталинградом… Так что ты, если хочешь, сиди с ними в этом самом лагере, а я вот с убивцами Лексея моего дружбу водить не собираюсь.

– Эх, Авдотья Макаровна!.. Повезло тебе, что, кроме меня и деда, никто нас не слышит, а не то… – и он многозначительно покачал головой.

Протяжно прогудел тепловоз, лязгнули вагонные сцепления, и поезд медленно тронулся. Чуть запыхавшись, с постельным бельём в руках в купе вошла неунывающая Нюра.

– Заждались? Бельё, честно скажу, чуть сыровато, но, если на полке разложить, оно у вас мигом просохнет.

И вдруг спохватилась:

– Ой!.. С добрым утром вас, товарищ генерал!.. Я как-то растерялась совсем.

Павел Петрович удивился, откуда она знает его бывшее звание, но виду не подал:

– С добрым утром, Нюра. Как успехи?.. Научилась пятку вязать?

– Ой!.. А я и не думала, что вы про меня такую малость запомните!.. – щёки девушки вспыхнули ярким румянцем. – Я теперь, товарищ генерал, могу и вам связать, если захочете… Вот только боюсь… шерсти у меня на полтора носка только.

– Спасибо, голубушка. Как-нибудь в другой раз, – Павел Петрович ласково погладил её по плечу и, прихватив полотенце, пошёл умываться. Уже в коридоре за спиной он услышал изумлённый возглас мужчины: "Чего?!.. Генерал?!.." – и жаркий сбивчивый шёпот Нюры.

Как много в нашей жизни значит звание! Чин. Был обыкновенный "дедок", но в одночасье стал "его превосходительством". И не за какие-то выдающиеся заслуги, а оттого только, что назвали "дедка" генералом. И ведь сплошь и рядом так. Иной человек не то что почёта или славы, но и слова-то доброго не стоит, а повесь ему на грудь орден или хотя бы медаль, глядь, а отношение людей к нему уже изменилось. Он даже в собственных глазах расти начинает и незаметно так, потихоньку в "туза" превращается. И если не дал ему Господь разума, то от сознания собственной важности раздуется до невозможных размеров, как воздушный шарик на ярмарке. Велико человеческое тщеславие!.. Только вот беда, шарики эти частенько сдуваются, и от прежнего блеска и красоты одно воспоминание остаётся. А не то и вовсе…Хлоп! – и нету. Сколько их, несчастных, уже полопалось! И скольких эта горькая участь впереди ожидает?!..

Когда Павел Петрович вернулся в купе, Макаровна выкладывала из корзинки на стол, покрытый чистой белой тряпицей, домашнюю снедь.

– Вы меня извините, товарищ генерал, – новый попутчик вскочил и вытянулся перед Павлом Петровичем. – Я же не знал…

– О чём вы?.. – поморщился Троицкий.

– В том смысле, что я… Короче говоря, я вас, товарищ генерал, по ошибке "дедом" назвал. Сугубо по ошибке, без какой бы то ни было задней мысли!.. Поверьте… Я, признаться, совсем не хотел…

– Ерунда какая!.. Меня зовут Павел Петрович. А вас?

– Владислав Андреевич, – тот поспешно пожал протянутую руку. – Но вы меня лучше Владом зовите. Я так больше привык, – и уважительно добавил, – товарищ генерал.

– Будем знакомы, Владислав Андреевич. А что касается генеральства моего, оно в далёком прошлом безпробудным сном почивает, так что и вспоминать о нём, и тревожить его, ей Богу, не стоит.

И в ответ крепко пожал руку Влада. Затем обратился к парню, который всё так же неподвижно сидел на краешке вагонной полки в углу:

– А вас, молодой человек, я слышал, тоже Павлом зовут? – тот кивнул головой, но руки не подал. – Тёзки, значит…

– Мы с мужем в память свёкра Павлом его назвали, – Макаровна лодочкой протянула руку и церемонно представилась: – Авдотья Макаровна. Ведь говорили мне, не след дитё в честь покойника называть, не послушалась, безтолковая!.. Теперь вот, – она кивнула в сторону сына, – из-за моей дурости Павлик страдать должен.

– Не говорите так, мама, – голос у Павлика оказался низким, густым. – Сколько раз повторять?.. Ни в чём вы не виноваты.

– Мне, сынок, лучше знать.

– А какая тут связь? – удивился Павел Петрович. – Никогда раньше не слыхал, что детей в память предков называть не следует.

– Есть поверье такое, будто вместе с именем все беды, все несчастья, что довелось покойнику в этой жизни испытать, на младенчика переходят. Анна, золовка, ещё до крестин меня о том упреждала. Помню, я тогда посмеялась над ней, отмахнулась, а зря. И вот, пожалуйста, хошь верь, хошь, нет, а всё так и случилось… Не думала, не гадала, а беду на сына навела… Павел Тимофеевич, свёкор мой, видный мужчина был, красавец, а только и сорока ему не было, как ослеп. Сарай во дворе загорелся, а там корова с телёнком, поросята… Он и бросился в огонь, скотину спасать… Корову вывел, а как стал поросят выносить… Шевелюра у него была на зависть всем мужикам, первая вспыхнула… Потом уже рубашка занялась… Стоит, в руках поросёнок верещит, а он сам, как свеча полыхает!.. Насилу огонь сбили… Обгорел он не так, чтобы очень, вот только волос лишился и зрение потерял.

– Суеверие это всё, – ухмыльнулся Владислав Андреевич. – Отсталость мышления.

В купе со стаканами горячего чая в руках вошла Нюра-проводница:

– Я вам, товарищ генерал, как вы любите, с двойным сахаром принесла. Приятно кушать.

– Нюра, голубушка, довольно меня генералом обзывать. У меня, между прочим, имя есть. Нормальное, человеческое – Павел Петрович. Договорились?

Щёки Нюры опять вспыхнули ярким румянцем, она прикусила нижнюю губу, что-то буркнула в ответ, лицо её кисло сморщилось, и она стремглав выскочила из купе в коридор.

– Нюра! Милая моя, куда вы?! – Павел Петрович испугался. Он не понял, чем так обидел эту бедную девочку и поспешил за ней.

Нюра сидела в своём служебном купе и горько плакала.

– Девочка моя!.. Ну, что вы?.. Я обидел вас?.. Простите… – он присел рядом с ней и обнял вздрагивающие худенькие плечи. – Простите старого дурака!

– И ничего подобного!.. И совсем даже не то!.. – она уткнулась в грудь Павла Петровича и заплакала ещё горше. – И ничего-то вы не понимаете!.. Вот, ни капельки!.. Хотя и генерал…

– Ну, ну., девочка моя… давайте успокоимся… – он растерялся и на самом деле не знал, как быть. – Не надо, Нюра… Право, я прошу вас… Вот беда, не умею я успокаивать!.. Ну, скажите, в чём дело?.. Чем я вас так задел?..

– Ничего… я сейчас… я успокоюсь… Не сердитесь… Какая же я!.. Дура набитая!.. – всхлипывая и шмыгая носом, она ещё крепче прижалась к Павлу Петровичу.

Как легко ранить человеческую душу!.. Неосторожным словом, взглядом, ухмылкой… Да мало ли ещё чем!.. Ведь мы порой сами не замечаем, как безжалостны бываем, как грубы и безцеремонны в своём обращении с людьми. А душа человеческая так тонко устроена, так чутко реагирует на малейшую безтактность, её так легко ранить!..

Прошла, наверное, минута или даже две, прежде чем она, наконец, успокоилась.

– Ну, вот и ладно… Вот и хорошо, – он помог ей вытереть слёзы казённым вафельным полотенцем. – А теперь… выкладывайте, что же всё-таки с нами случилось?.. А?.. Отчего мы так горько рыдали?

Нюра подняла на него заплаканные счастливые глаза и чуть слышно прошептала.

– Голубушка…

– Что "голубушка"? – не понял Павел Петрович.

– Меня никто никогда не называл… так…

– Как?

– Голубушка… вот как!.. – и на глаза её вновь навернулись слёзы.

Сердце Павла Петровича сжалось от нежности, от жалости к этой простодушной трогательной девочке, и, чтобы самому не раскиснуть окончательно, он сурово нахмурил брови, грозно кашлянул в кулак и, наконец, что есть силы ударил этим самым кулаком по своей коленке.

– Понимаю, – только и смог выдавить из себя.