– Если вернётесь! – перебивал его Иванов.

– Су-кá!.. – огрызался Громов, ставя ударение именно на второй слог. – Чё, неймётся, Иваныч? Дай мысль кончить!.. Когда вернётесь, вам с этими вашими друзьями, кто там остался, уже неинтересно будет. Вы на другом уровне будете, ясно?..

Мы вяло кивали. Каждому из нас больше всего хотелось проснуться и забыть армию как дурной сон. Но каждое утро она упорно становилась явью. Я всегда просыпался за пять-десять минут до крика дневального «Рота, подъём!» Это были последние несколько минут тишины перед очередным днём, не предвещавшим ничего хорошего. По команде «Подъём» мы должны были сорваться с коек и построиться. Если это происходило недостаточно быстро, давали команду «Отбой», и мы должны были лечь назад в постели. Потом снова «Подъём». И так много раз, до тех пор, когда сержанты не были полностью удовлетворены скоростью нашего пробуждения.

После одного такого подъёма я не обнаружил на построении обеих своих рукавиц. Кулак будто чувствовал – заметил почти сразу.

– Опять проебал? – лениво рыкнул он.

– У меня спиздили.

– Значит, проебал. Рожай.

На этот раз породить рукавицы оказалось куда сложнее. Никто их не продавал, да и денег у меня больше не было. Вечером я был всё ещё без рукавиц. Мы стояли на плацу, шла вечерняя поверка. Шёл снежок. Я втянул кисти рук в рукава. Кулак называл фамилии. Услышав свою, боец должен был изо всех сил кричать: «Я!» Иванов, нежась в моём воротнике, фланировал меж шеренг и развлекался, время от времени зажимая рот кому-то из солдат, чья фамилия подходила в списке. Так случилось и со мной.

– Я! – попытался крикнуть я.

Вышел сжатый глухой звук. Ближние солдаты едва сдерживали хохот.

– Хуйня! – заорал Кулак. – Выйти из строя!

Я вышел.

– Охуел, что ли, долбоёб?! И рукавицы где?!

Иваныч давился от хохота за моей спиной.

– Проебал, товарищ сержант.

– Затупок ебáный, – бросил сержант Громов, прикуривая. – Завтра шакалы спалят, и что ты им скажешь? А?!

Шакалы – это офицеры. Армейский сленг во многом бьётся с тюремной феней. Среди нас было немало солдат, кто рос в лагерной среде, поскольку их родители жили и работали на зонах.

– Я не спалюсь шакалам, – сказал я. – И новые рукавицы зарожу.

– Где ты, блядь, их зародишь, олень ебáный?! – внезапно заорал Иванов мне в самое ухо. – Ты же нихуя не знаешь, как тут всё устроено, долбоёб ебучий!

– Один раз зародил и второй зарожу!

Иванов повернулся к роте и громко сказал:

– Знайте, пацаны, если этого уебатора спалят, вам пизда всем! Вы у меня на óчках сгниёте, поняли?!

Рота осуждающе загудела.

– Э, гул убили! – прикрикнул Кулак и добавил, обращаясь ко мне, с отвращением: – Чтобы завтра был с рукавицами. Встать в строй! Маэстро ебáное!

Я долго не мог уснуть, не зная, что делать. А утром, когда нас строили на завтрак, вдруг заметил свои рукавицы у одного душары-хакаса – по цифрам моего личного номера на клейме. Выяснилось, что он потерял свои рукавицы и недолго думая заменил их моими. В них он вчера стоял и смотрел, как меня распекали перед всей ротой.

– Ты охуел? – сказал я. – Отдавай!

Хакас помялся и отдал. С того дня и в течение всей учебки у кого-то из нашей роты не хватало рукавиц. Тот, у кого их не хватало, рано или поздно не выдерживал давления и крал их у кого-то ещё. Того начинали травить, и цикл повторялся.

* * *

Новый год мы встретили за сладким праздничным столом, накрытым за нашу зарплату (что-то около пятисот рублей, на руки нам их не выдавали ни разу): печенье, рулеты, сгущенка. Прежде чем начать есть, мы должны были смотреть обращение президента и верховного главнокомандующего Министерства Самообороны и Вооружённых мощей страны России Вдалимира Паутина. Бессменный глава партии «Серьёзная Россия» появился на экране около полуночи, как и в прошлые годы, красиво стареющий, с добрым строгим лицом. Я вспомнил, что когда был маленький, то думал, это и есть Дед Морозный, кто мне под ёлку клал полицейский набор. Но президент Вдалимир Паутин не был в ярости оттого, что я не стал полицейским, и вообще говорил всегда только хорошее, с небольшим, совсем маленьким «но»: дальше необходимо стараться чуть лучше, и вот тогда всё у нас точно получится. Истекая слюной, как цепные псы, мы ждали, когда президент кончит и пробьют куранты. Это случилось, сержанты дали команду, и мы стали жадно поглощать всё сладкое, что могло в нас влезть. Мы давились сладостями, дрались за них друг с другом, боялись не успеть насытиться. Добрую треть роты с отбоя до зари раздирал понос.

Мобильники у нас забрали ещё на распределительном пункте. Но у сержантов телефоны были. Они давали нам позвонить – стоило только пополнить им счёт – половина денег на звонок, половина сверху. В ходу были телефонные карточки – пятнадцатизначные номера, продиктованные родными с гражданки, в армии их можно было продать за наличные. Однажды, разжившись карточкой, я попросил телефон у Кулака – позвонить маме и Ангелине.

– Приходи после отбоя в Ленинскую комнату, – сказал он.

Ленинской называли комнату досуга – по старой памяти. Да и бюст Ленина в ней всё ещё был. Когда рота улеглась спать, я прошмыгнул в Ленинскую. Там сидел на стуле голый по пояс Кулак. С ним был солдат – не из нашей роты. Он набивал Кулаку на лопатке татуировку – скорпиона. Кулак протянул мне телефон. Я взял его, вышел из Ленинской и тут же заметил на входе в роту свет открытой двери, а в нём силуэт: высокий, широкий, в каракулевой шапке. Дневальный отдавал воинское приветствие. Я скользнул в расположение, к своей шконке. Звук тяжёлых ботинок последовал в мою сторону. Шмыгнув под одеяло, я затаил дыхание. Шаги прошли мимо. Скрипнула дверь в Ленинскую комнату. Неразборчивые голоса. Тяжёлые шаги уходят из роты. Между шконок суетится дневальный, шёпотом кричит:

– Маэстро! Маэстро!

– Что?

– Марш в Ленинскую!

Кулак взвинчен не на шутку. Кольщик дрожащими пальцами собирает тату-инвентарь. Сжимая губы добела, раздувая чёрные дыры ноздрей, Кулак тянет мне ладонь. Кладу в неё телефон. Он убирает его в карман.

– Кто это был? – спрашиваю.

– Дежурный по полку, – выдавливает Кулак.

– Что теперь будет?

– Лучше тебе не знать, Маэстро. Спать уебись.

Я вышел из Ленинской и уебался спать.

– Маэстро, хуле шастаешь? – прошипели с верхнего шконаря.

Там лежал Вася Крошкó, наглый хитрый пацан из Новосиба, шустряк с белёсыми волосами и ресницами.

– Дежурный по полку был. Проверка.

– Нихуя! – Крошко свесился вниз. – Тебя, что ли, проверял?

– Ленинскую комнату.

– И что там?

– Кулаку портак били.

– Нихуя! Ты бил?

– Да нет. Какой-то солдик, не из нашей роты.

– Нихуя! А ты при чём?

– Я у Кулака брал телефон.

– И его из-за тебя засекли?!

– Ну.

– Ебать ты затупок, Маэстро!

Вися надо мной, Крошко прыснул от смеха.

– Тебе же теперь пизда, ты понимаешь, Маэстро? Кулак за меньшее убивал. А тут… после отбоя, портак, да ещё и солдата из другой роты притащил… Ему по меньшей мере гауптвахта светит. А то и дисбат. Еба-а-ать, Маэстро!..

Дисбат – это дисциплинарный батальон. По слухам, не самое приятное место, где большую часть яви занимает строевая подготовка, отчего многие бойцы строевым шагом вскоре уходят с ума. Крошко давился со смеху. Проснулись другие солдаты, начали шептаться: что стряслось? Я едва слышал, как Вася пересказывает историю, наращивая подробности, и чувствовал, что лечу в пропасть. Той ночью я не спал вовсе.

Утром о случившемся знала уже вся рота. После завтрака – весь полк. Кулак смотрел лазерами, от его взгляда я чувствовал физическую боль. После обеда пришли какие-то офицеры и увели его.

– Маэстро ебáное, – между делом бросал сержант Иванов.

– Уебатор тупой, – вторил сержант Громов.

Кулак вернулся только к отбою – мрачнее тучи. Сержанты через дневального позвали меня в каптёрку. За мной закрылась дверь, все дедушки (их было с дюжину), расположившись вокруг стола каптёра, молча смотрели на меня.

– Маэстро, – начал Кулак, – мы когда были духами, с нами делали такие вещи, что ты, бля, просто не поверишь. И не за проступок, а просто так. У нас был один дедушка ёбнутый на всю башку, который загонял целый взвод в сушилку одетыми в ОЗК и заставлял там отжиматься, пока мы не теряли сознание. Нас пиздили дужками кроватей и табуретками. Вам с нами просто охуеть как повезло. Вас никто и пальцем тут не трогает. А вы нас подставляете.

– Я просто не вовремя… – попытался вставить я.

– Просто даже мухи не ебутся! – оборвал, скривив рот, Иванов. – Ты, флегма ебáная, уже какой раз косячишь, ещё даже присягу не принял. А въебать тебе – так сдашь, как пить дать! Или в Сочи уебёшь! Да?!

– Почему в Сочи? – не понял я.

– Самовольное оставление части, – буркнул кто-то.

Все молчали. И я молчал. Это была ловушка. Сказать, что я не сдам их шакалам и не убегу в СОЧи, значило выдать им лицензию на рукоприкладство. Нет уж, родимые, хуй там плавал.

Меня прорабатывали ещё минут двадцать. Не били. Но дали понять, что служиться мне будет тяжело. Ещё пару раз подчеркнули, что все они, по сравнению с их дедушками, – просто золото. Отпустили. Кулака в итоге не отправили на гауптвахту или в дисбат – видно, как-то удалось договориться.

* * *

Накануне присяги в казарму явился наш замполит – старший лейтенант Шатунов, светловолосый, обладающий уникальной извращённой обаятельностью, всегда чуть пьяный. Сержанты нас построили. Шатунов сел перед нами на табурет, внимательно оглядел роту и сказал с интонацией диктора Гоблина:

– Кто не хочет служить – делаем шаг вперёд.

Все остались на местах. Шатунова это как будто не удовлетворило. Он сказал:

– Не надо бояться. Если не хотите служить, выходите из строя. Вас отправят домой по пятнашке. Это надо сделать именно сейчас – потом будет поздно.

Пятнадцатая статья – волчий билет. Получаешь справку и катишься домой, где уже не устроишься на официальную работу. Так было в теории – к чему это привело бы на практике, мы не знали. Но проверять было слишком рискованно. Сержанты бы этого не оценили, прочие солдаты тоже. Никто из строя не вышел. Сержант Иванов с его злоебучей улыбочкой повернулся ко мне:

– Может, ты, Маэстро?

Меня прошиб холодный пот.

– Никак нет, – еле выговорил я.

– Уверен? – спросил на этот раз сержант Громов.

Я не мог в это поверить. Они при всех делали меня экскомьюникадо. Я послушался дурацкого совета и положил эти галеты в карман, у меня вытащили рукавицу, потом две, потом я оказался не в то время в Ленинской, и теперь на меня решили повесить всех собак. А ведь я хотел блестящей службы. Но теперь речь не шла даже про среднюю.

Сгорая от стыда, я отказался выходить из строя и на следующий день вместе с остальными присягнул на верность стране России. Нас распределили по взводам. Всех моих земляков отправили в первый, а меня – в четвёртый. Нашим командиром взвода стал Кулак.

Начались строевая подготовка и наряды. Первый и второй взвод теперь ходили в караул, а третий и четвёртый – в наряд по столовой. Там мы таскали мясные туши, чистили морковь и картофель, три раза в день мыли посуду за всем полком – больше тысячи человек, в жизни не слыхивавших ни о каком Дэвиде Боуи. В остальное время мыли внутренние помещения и оборудование столовой.

В армии всегда ужасно хочется есть, потому что никаких других удовольствий ты не получаешь. Поэтому в столовой мы тянули всё, что плохо лежало, и съедали это. Если кто-нибудь попадался сержантам за этим делом, его наказывали. Как минимум пробивали фанеру – били кулаками в грудь. Максимум – окунали в парашу. Так назывался большой синий пластиковый бак, стоявший на мойке, в него сливали пищевые отходы всего полка, он источал зловоние мертвечины.

Однажды я умыкнул хлеб с сыром и торопился прожевать бутерброд, при этом одновременно справляя малую нужду на заднем дворе столовой. Это заметил сержант Жуков, крепкий исполнительный слон.

– Музыкант! – окликнул меня Жуков, стоя на крыльце чёрного хода столовой.

Единственный из роты он звал меня не «Маэстро», а «Музыкант» – как будто что-то знал о значении слова. Впрочем, думаю, скорее это было что-то бессознательное.

Я вздрогнул от неожиданности, повернулся с бутербродом в руке, выбросил бутерброд, разом проглотил то, что жевал. Но было поздно. Жуков зло улыбнулся и поманил меня пальцем. Я закончил ссать, застегнулся и подошёл.

– Ну пойдём, музыкант.

Жуков взял меня за шиворот, приволок в мойку, велел другим налить глубокую тарелку параши из синего бака и поставить её на металлический стол. Когда это сделали, Жуков попытался окунуть меня лицом в эту тарелку. Я упирался, чтобы он не попал, так что он бил меня лицом об металл стола – то слева, то справа от тарелки с парашей. В конце концов мне удалось столкнуть тарелку на пол, она разбилась, параша разлилась Жукову на сапоги. Он бросил меня на пол и стал пинать этими сапогами. Я боялся дать Жукову сдачи, потому что думал, что тогда моя служба станет ещё хуже. Все этого боялись, поэтому старались вообще не выделяться. К счастью для них, существовал я, притягивавший все мыслимые несчастья.

Когда сержантам что-то было нужно, они кричали:

– Один!

По этой команде один из ближайших духов немедленно бежит туда, откуда звали. Если никто не бежит, потому что все ждут, что с места сорвётся другой, или делают вид, что не услышали, сержант в лучшем случае крикнет ещё раз громче:

– Один, сука, пидор ебучий!

А в худшем случае – заставить отжиматься целый взвод, а то и всю роту. После двух-трёх прокачек один всегда стал находиться быстро. И чаще всего это почему-то был я.

* * *

У меня заболела правая нога – пятка с внутренней стороны. Так сильно, что я почти не мог ходить. Медики в МПП (медицинский пункт полка) сказали, что это соляная шпора. В моей пятке скопились и кристаллизовались соли, и теперь ранят меня изнутри. Сержанты позаботились о том, чтобы меня не положили в МПП, а оставили в роте. От строевой подготовки меня тоже не освободили, мол, со временем шпора сама рассосётся. Я едва мог ходить, а мне приходилось маршировать, вместе со всеми задирать сапожищи до плеч и изо всех сил лупить больной пяткой о бетон.

По субботам нас водили в баню. Мы брали с собой мыло, полотенце и вехотку – у нас они были уставные, у дедушек – гражданские (у иных даже шампунь – немыслимая роскошь). Мы строем шагали в отдалённый угол части, где ютилось одноэтажное здание с котельной (в умывальниках казарм была только холодная вода). Мы раздевались, брали тазы, выстраивались в очередь за кипятком. Не дай бог было кому-то подойти к другому сзади ближе, чем на расстояние вытянутой руки:

– Э, ты чего армянишься, уга ебáная?!

Помню, как пошутил про нашу баню: «Невыносимая лёгкость мытия», а никто не понял.

Мы набирали в тазы долгожданную горячую воду и мылись под нескончаемые шутки о том, что будет, если кто-то из нас уронит мыло. Среди белых тел мельтешило одно зелёное. Это был Шрек. Так прозвали смешного тучного бойца, заболевшего ветрянкой. В армии страны России есть универсальное лекарство – зелёнка. Шрек был намазан ей целиком.

После бани можно было перекурить. Нам выдавали уставные сигареты «Перекур» – кошмарные, не похожие по вкусу на любые другие. Вместо них можно было взять пачку леденцов: «Барбарис» или «Мятные». Я поначалу брал конфеты – сахар был на вес золота. Но в итоге всё-таки решил начать курить, чтобы не отбиваться от стаи ещё больше. И это не помогало.

* * *

В очередном наряде по столовой, когда мы драили помещения, мне приспичило срать. В столовском туалете кто-то засел, и я решил выбежать на задний двор, как мы иногда делали. Отбежал подальше, за полуразрушенную казарму, где никому бы точно не попался на глаза. Сделав дело на бодрящем морозе, среди мусорных залеж и обледеневших куч дерьма, я вернулся в столовую. Все её помещения и коридоры пустовали. Тишина струной звенела в мойке, варочном цехe, раздевалке – ни души, хотя десять минут назад всё муравьино кишело солдатами. Мечталось, что все они просто исчезли, как в «Каникулах» Рэя Брэдбери, но всё же я чуял недоброе.

Взвод нашёлся в обеденном зале. Солдаты давили кулаками в гранитный пол. Кулак сидел и глядел на это, тарабаня пальцами по столу. Увидев меня, он спокойно оживился:

– Смотрите, пацаны, явился ваш герой! Где был, Маэстро?

Чуть не рыдая, я выдавил:

– Посрать бегал.

– И как сралось?

– Нормально.

– Рад за тебя, Маэстро. А я тут наряд построил, а тебя нет. Вон пацаны тебя ищут, – он кивнул на скрежещущих зубами солдат.

Их тела дрожали от долгого напряжения, а глаза пылали ненавистью.

– Ну что, – продолжал Кулак, – с возвращением, Маэстро. Теперь считай «раз-два», а пацаны будут отжиматься.

Я попытался тоже встать в упор лёжа, но Кулак меня остановил:

– Э нет! Ты стоишь и считаешь. Пацаны отжимаются.

Я стоял как вкопанный и молчал.

– Ну! – прикрикнул Кулак. – Считай!

– Раз, – начал я.

Взвод прижался к полу.

– Два.

Взвод выпрямил руки.

– Раз… два…

Я старался считать так, чтобы им было легче отжиматься – делал паузу перед «Два», чтобы дать им времени набраться сил перед выпрямлением рук. Я хотел, чтобы они слышали из моего счёта, что я сожалею о происходящем. Они отжимались. Я считал.

– Колени, сука, подняли! Брежнев, я вьебу тебе! – покрикивал Кулак.

Я считал, пылая. Пацаны отжимались. Это длилось сто вечностей.

Наконец Кулак дал взводу команду встать и велел заниматься столовой. Я стоял на месте, опустив голову, пацаны вставали и шли мимо. Алмаев с размаху прорубил мне фанеру. Сразу за ним кто-то ещё. И ещё. Солдаты нашего призыва били меня впервые – раньше только сержанты.

– Ещё считал так медленно, пидор, – бросил кто-то, – наслаждался, блядь!

Меня били, я не шевелился и не издавал ни звука. Когда все прошли, я развернулся и поплёлся за ними. Ничего исправить было уже нельзя.

* * *

В конце зимы были учения на полигоне. Мы собирали матбазу – имущество роты – в длинные зелёные ящики с ручками и волокли их в грузовики. Потом сами набивались в эти грузовики. Сидеть в кузовах было негде – только на ящиках и на полу, и мы едва умещались в несколько слоёв.

На полигоне нам впервые дали пострелять из автомата Калашникова и бросить гранату. К автомату выдавали по рожку патронов на солдата. После того, как взвод отстрелялся, нужно было найти все гильзы, чтобы потом сдать их прапорщику – не дай бог хоть одна пропадёт, отжиматься будет вся рота. Мы искали гильзы, ползая на карачках по снегу, замороженными пальцами собирали их. Благо осколки гранат собирать не заставляли.

К моменту броска гранаты я был на пике своей дурной славы. Так что выглядело это следующим образом. Тщательно проинструктированный четыре раза, я беру гранату, становлюсь за блиндаж из мешков с песком, с двух сторон два сержанта, позади бойцы, кто уже кинул и кто в очереди на бросок. Вырываю чеку. В то же мгновение – или даже немного раньше, – прежде, чем я успеваю начать размахиваться, оба сержанта жутко пучат бельма и начинают орать мне в лицо как умалишённые:

– КИДАЙ! БЫСТРО! КИДАЙ ЕË, ЗАТУП ЕБÁНЫЙ, ИНАЧЕ Я ТЕБЯ ПЕРЕЕБУ НАХУЙ, КИДАЙ ГРАНАТУ, ТУДА КИДАЙ, ТОРМОЗ ЕБУЧИЙ, КИДАЙ, БЛЯ!..