Лагарп подумывал об эмиграции в только что освободившиеся из-под власти Англии Соединенные Штаты Америки, когда судьба направила его шаги прямо в противоположную сторону. Гримм от имени Екатерины II попросил его сопровождать одного молодого русского офицера в поездке в Италию. Этот офицер был брат генерала Александра Дмитриевича Ланского, тогдашнего фаворита императрицы. На Лагарпа возлагалась обязанность излечить молодого человека от гибельной любовной страсти к некоей даме. Лагарп справился с этим поручением блестяще – от пагубной страсти не осталось и следа. Ланской в восторге пригласил его в Петербург, чтобы лично выразить свою признательность. В то же время императрица написала Гримму: «Я желаю, чтобы Лагарп сопровождал своего спутника до Петербурга, где, без сомнения, получит приличное назначение».

В начале 1783 года Лагарп был уже в Петербурге. Ланской прочил его в воспитатели великих князей. Однако обещанного назначения ему пришлось ждать довольно долго. Лишь 28 марта 1784 года Екатерина сообщила Гримму, что швейцарец будет состоять при великом князе Александре «с особым приказанием говорить с ним по-французски; другому поручено говорить по-немецки; по-английски он уже говорит»¹³. Но еще в мае она писала: «Мы держим г. Лагарпа про запас, а покамест он гуляет».

Фактически Лагарпу предлагали место гувернера – пусть и гувернера всея Руси, но все же только гувернера. Честолюбие молодого республиканца было уязвлено. 10 июня он сделал решительный шаг и отослал записку на имя государыни с просьбой назначить его наставником великих князей и изложением предметов, которые он мог бы преподавать: географию, астрономию, хронологию, математику, историю, нравоучение, гражданское законодательство, философию. Прочитав этот доклад, ученый и длинный, со ссылками на источники, – как и все, что писал Лагарп, – Екатерина заметила:

– Действительно, кто составил подобный мемуар, тот способен преподавать не один французский язык.

Это было полуофициальным назначением на должность наставника. Но тут случилось непредвиденное: 25 июня скоропостижно скончался Ланской – главный покровитель Лагарпа. Поговаривали, что дело не обошлось без участия Потемкина. Екатерина в отчаянии слегла; огромный бюрократический механизм империи остановился.

В томительном ожидании проходили неделя за неделей, ответа на мемуар Лагарпа не было. Он уже начал подыскивать себе место воспитателя детей одного ирландского лорда. Но императрица наконец превозмогла себя. В сентябре она написала Гримму: «Я полагаю, вы знаете, что Лагарпа определили к Александру. Он находит своего воспитанника даровитым».

***

К моменту, когда Лагарп приступил к занятиям с Александром, великий князь не знал почти ни слова по-французски, а швейцарец весьма плохо понимал по-русски и совсем не говорил по-немецки. С этой первой вставшей перед ним педагогической задачей Лагарп справился блестяще. Он рисовал различные предметы, Александр писал их русские названия, а наставник подписывал внизу их французский перевод. Мало-помалу они начали разговаривать друг с другом; их встречи становились все чаще – сначала раз в неделю, потом раз в день, затем два раза в день.

Лагарп, по его собственному признанию, был преисполнен ответственности перед великим народом, которому готовил властителя. Он начал читать и в духе своих республиканских убеждений объяснять великим князьям греческих и латинских писателей, английских и французских историков и философов. Сохранилось двенадцать томов его лекций – обширнейший курс во славу разума, блага человечества и природного равенства людей и в посрамление деспотизма и рабства во всех их видах. Верный себе, подробнее всего он остановился на римской истории. Лагарп исходил из того, что будущий правитель не должен быть ни физиком, ни математиком, ни юристом, ни вообще каким-нибудь узким специалистом; он должен быть прежде всего честным человеком и просвещенным гражданином. История лучше всего развивает гражданское чувство и политическую нравственность. Поэтому исторические явления и события он рассматривал не как факты, а с точки зрения их соответствия требованиям разума. Он не разъяснял воспитанникам ход и строй человеческой жизни, а на примере тщательно отобранных явлений полемизировал с исторической действительностью, которую учил не понимать, а презирать.

Так, писал он в лекциях, надо постоянно помнить, что Александр Македонский, одаренный самыми благими и блестящими качествами, опустошил и наполнил ужасами чуть ли не всю Азию единственно потому, что желал подражать героям Гомера, подобно тому как Цезарь, подражая Александру Македонскому, уничтожил свободу своего отечества. Поэтому педагогу следует проходить мимо тех героев, чьи подвиги привели к гибели и несчастьям людей, и останавливать внимание учеников на тех, кто родились вдали от трона, но прославились гражданскими, умственными и нравственными добродетелями.

C негодованием говорил Лагарп о римских цезарях, противопоставляя им людей республиканского закала – Попликолу, Аристида, Катона, братьев Гракхов, Мария. Последний¹⁴, подчеркивал он, был сын крестьянина; крестьянское сословие – самое неиспорченное и приносящее наибольшую пользу; из него вышло много великих людей. К сожалению, никто не дает себе труда позаботиться о его просвещении, и оно обречено на невежество со всеми его грубыми и необузданными порывами.

Очень подробно Лагарп останавливался на восстании Спартака. Гладиаторы, замечал он, то есть рабы, осужденные служить дикой забаве кровожадной толпы, потребовали с оружием в руках восстановления своих человеческих прав. Рим восторжествовал в этой борьбе, но это была победа злого и неправого дела. Сам инстинкт, общий всем животным, заставляет защищаться от нападений. Пчела жалит угрожающую ей руку, и муравей язвит попирающую его пяту. По какому же праву человек может безнаказанно угнетать себе подобных и требовать от них безропотного перенесения жесточайших страданий?

– Вы видите, – с воодушевлением восклицал учитель, – что необузданный произвол не огражден от мщения со стороны угнетаемых, какими бы не казались они слабыми и ничтожными! Таковы права законного сопротивления, принадлежащие всем и каждому, и напрасно тираны стараются уверить человечество, что восставать против их гнета будто бы есть преступление.

Вместе с тем он противоречил сам себе, как только речь заходила о христианах и общественных движениях, родившихся в их среде. Бездумное увлечение идеями Вольтера и Гиббона¹⁵ заставляло его относиться чрезвычайно враждебно к христианству, которое он смешивал с папством. Поэтому, оправдывая народные восстания вообще, Лагарп обвинял христиан в непокорности римским властям, называя их бунтовщиками против официальной законной власти. Религиозные несогласия христиан между собой, внушал он ученикам, обошлись человечеству дороже, чем все предыдущие войны вместе взятые¹⁶.

Таким образом в рамках исторического курса Лагарп развивал перед Александром свои философско-нравственные воззрения, для которых собственно исторические события служили лишь иллюстрациями или поводом для нравоучительных рассуждений. Он стремился внушить великому князю мысль, что и самодержавный правитель может использовать свою неограниченную власть во благо подданных, если будет прислушиваться к голосу разума и гражданского чувства. Чтобы не превратиться в тирана, подобно Людовику XIV, соблазненному картинами суетной славы, представленной ему злыми советниками, государь должен полагаться только на себя, на свою рассудительность.

– Берегитесь же людей своекорыстных, – предостерегал он Александра, – которые ради собственной выгоды станут уверять вас, что властители не одинакового происхождения со всеми смертными и потому свободны от всяких обязанностей в отношении как родины, так и человечества.

Императрица, застав однажды Лагарпа за преподаванием этих истин, внимательно выслушала его и сказала:

– Итак, вы утверждаете, что мы, государи, лишены приятностей и наслаждений дружбы?

– Не спорю, ваше величество, – ответил Лагарп, – что многие из государей не были достойны иметь друзей, но положение ваше таково, что все ваши приближенные имеют во власти, вам данной, слишком большую необходимость и потому будут большей частью говорить вам то, чего не чувствуют¹⁷.

Екатерина более не возражала: она и сама думала примерно также.

Лекции Лагарпа, написанные и переданные простым и вместе с тем изящным слогом, были для юного Александра не только эстетическим лакомством, политическими и моральными сказками, наполнявшими детское воображение волнующими картинами и образами. Лагарпу нельзя отказать в благородной искренности его убеждений. Когда великие князья подросли настолько, чтобы не только чувствовать, но и понимать идеи швейцарца, они со всей пылкостью юного сердца привязались к своему учителю. Молодость никогда не забывает тех, кто дает ей первые уроки любви и ненависти. «Я всем ему обязан», – всякий раз повторял Александр позднее, когда речь заходила о Лагарпе. Последний в свою очередь отзывался о своем воспитаннике в самых восторженных словах, находя в нем драгоценные задатки высоких доблестей и необыкновенных дарований. «Ни для одного смертного природа не была столь щедра, – писал Лагарп. – С самого младенчества замечал я в нем ясность и справедливость в понятиях». До последнего дня своей жизни он считал, что Александр – исключительная личность, которая является раз в тысячу лет.

Их отношения вскоре приобрели характер искренней и нежной дружбы. Александр запросто навещал своего учителя. Однажды новый лакей Лагарпа не узнал великого князя и оставил ждать в приемной, сказав, что его барин занят. Александр терпеливо просидел больше часа. Когда сконфуженный Лагарп стал перед ним извиняться, он протестующе прервал его:

– Один час ваших занятий стоит целого дня моего, – и наградил лакея.

С юношеской наивностью он думал, что все окружающие разделяют его преклонение перед душевными качествами его учителя. Как-то раз при встрече с Лагарпом Александр бросился ему на шею и был осыпан пудрой с его парика.

– Посмотрите, любезный князь, на что вы похожи, – ласково-укорительно заметил швейцарец.

– Все равно, – воскликнул Александр в порыве любви, – никто меня не осудит за то, что я займу от вас.

Он ошибался: очень многие при дворе относились к Лагарпу и его системе воспитания великих князей с большим недоверием, считая, что читать идиллии о любви к человечеству и свободе мысли десятилетнему политику немножко преждевременно. Настроение наиболее умных противников западного либерализма выразил Иван Андреевич Крылов в басне «Воспитание льва». В ней поэт как раз метил в Лагарпа и его преподавание, которое, по мысли Крылова, своим объемом и характером не соответствовало ни летам, ни призванию питомца. Орел, герой басни, вызывается воспитывать львенка и приступает к делу с наивной уверенностью, что «годовалый львенок давно уж вышел из пеленок»; в результате подросший лев, научившийся до тонкости вникать в птичьи нужды, обещает по восшествии на престол тотчас начать учить зверей вить гнезда.

Впрочем, вслух преподавание Лагарпа пока что в основном хвалили, а в нем самом признавали умного, достойного, благородно мыслящего человека, истинного и честного друга свободы (подобная терминология была в большом ходу при дворе Екатерины). Даже те, кто жалели, что он внушает будущему государю ложные идеи о равенстве и народном правлении, признавали во всяком случае чистоту его побуждений и называли Лагарпа Аристотелем новейшего Александра.

Конечно, многое в принятом двором тоне по отношению к наставнику великих князей зависело от императрицы, а она не скупилась на похвалы. Каждая страница лекций Лагарпа внимательно просматривалась ей, и многие из них удостаивались ее одобрения.

– Начала, которые вы проводите, укрепляют душу ваших питомцев, – говорила Екатерина швейцарцу. – Я читаю ваши записки с величайшим удовольствием, и чрезвычайно довольна вашим преподаванием.

Вскоре, однако, обвинения против него получили более основательную почву.

***

14 июля 1789 года парижане взяли Бастилию. Как известно, в крепости оказалось всего семь узников – двое сумасшедших, один распутник и четверо подделывателей векселей. Еще один заключенный – маркиз де Сад – был переведен из Бастилии в дом для умалишенных за несколько дней до падения знаменитой тюрьмы, – иначе бы и он был освобожден как «жертва королевского произвола»¹⁸.

В Версале узнали о взятии Бастилии только в полночь (король в этот день отметил в дневнике: «Ничего»). Лишь один придворный – герцог де Лианкур – понял смысл случившегося.

– Но ведь это бунт! – удивленно воскликнул Людовик XVI, услышав новость.

– Нет, ваше величество, это не бунт, это революция, – поправил его Лианкур.

А когда королю доложили о смерти коменданта Бастилии де Лоне, буквально растерзанного толпой, он равнодушно отозвался: «Ну, что ж! Он вполне заслужил свою участь!» Людовик XVI в тот же день надел трехцветную кокарду, увидев которую Мария-Антуанетта брезгливо поморщилась: «Я не думала, что выхожу замуж за мещанина».

Так отреагировал двор на событие, возвестившее будущую гибель монархии.

Зато в обоих полушариях взятие Бастилии произвело огромное впечатление. Всюду, особенно в Европе, люди поздравляли друг друга с падением знаменитой государственной тюрьмы и с торжеством свободы. Генерал Лафайет¹⁹ послал своему американскому другу, Вашингтону, ключи от ворот Бастилии. Из Сан-Доминго, Англии, Испании, Германии слали пожертвования в пользу семейств погибших при штурме. Кембриджский университет учредил премию за лучшую поэму на взятие Бастилии. Архитектор Палуа, один из участников штурма, из камней крепости изготовил копии павшей тюрьмы и разослал их в научные учреждения многих европейских стран. Камни из стен Бастилии шли нарасхват: оправленные в золото, они появились в ушах и на пальцах европейских дам.

В Петербурге и Зимнем дворце падению грозной крепости радовались особенно бурно. При дворе свободно распевали «Карманьолу», за которую в Италии вскоре стали сажать в тюрьму (в Англии правительство предписало истреблять даже говорящих птиц, которых шутники обучали двум—трем словам из крамольной песни). В Вене, Неаполе, Лондоне власти преследовали французов просто за их национальность, а в северной столице спокойно жили родственники коноводов революции, которые являлись даже ко двору (например, Будри, брат Марата; его видел еще Пушкин в Царскосельском лицее, где тот преподавал французскую словесность).

Представители держав антифранцузской коалиции, собравшиеся в Кобленце, высказывали русскому представителю графу Николаю Петровичу Румянцеву свое удивление тем, что императрица, поддерживающая коалицию (правда, только дипломатическими средствами), терпит при дворе якобинца. Когда Екатерине передали эту жалобу, она при следующей встрече с Лагарпом в шутку назвала его monsieur le jacobin²⁰. Тот запротестовал:

– Я швейцарец и, следовательно, республиканец. Я уважаю ваше право и употребляю все усилия, чтобы оправдать высокое доверие, которое вы мне оказали, поручив мне воспитание ваших внуков. Я стараюсь поселить в них чувства, сообразные с их происхождением и призванием, и приготовить их к тому, чтобы они являлись достойными последователями вашему великому примеру.

Императрица, улыбаясь, прервала его:

– Будьте якобинцем, республиканцем, чем вам угодно. Я вижу, что вы честный человек, и этого мне довольно. Оставайтесь при моих внуках и ведите свое дело так же хорошо, как вели его до сих пор.

Александру пока оставили его учителя.

Лагарп начал терять высочайшее доверие с разгаром революции, когда французские дворяне-эмигранты стали находить все более радушный прием в Петербурге. На первый случай императрица распорядилась вынести из своей галереи бюсты Вольтера и Фокса²¹ – последнего за то, что он противился войне с Францией. Цесаревич Павел Петрович перестал здороваться и вообще разговаривать с Лагарпом и демонстративно отворачивался при встрече с ним.

Лагарп должен был изменить систему преподавания и вместо собственных записок воспользовался дореволюционными сочинениями писателей, имевших доверие у императрицы. Так, чтобы вызвать у Александра и Константина сочувствие к революции, он давал читать им мемуары Дюкло, где по-французски сочно была обсмакована вся грязь старого режима. Дюкло писал, что французское правительство было так развращено, что ни один человек не имел к нему ни малейшего доверия. Религией Людовика XIV была его королевская власть; невежда и суевер в собственно религиозных вопросах, он преследовал протестантов за неповиновение своей неограниченной власти. Между тем сам «христианнейший король Франции» публично вывозил в карете вместе с женой двух любовниц, и народ сбегался глазеть на «трех королев». Регент герцог Орлеанский вел еще более разгульную и распутную жизнь, при этом уже не заботясь хотя бы о внешней благопристойности. Народ при нем страдал от налогов и насильно выселялся в колонии. Общественные должности продавались или передавались в потомственное владение фаворитам. В Бастилии и других тюрьмах годами держали ни в чем неповинных людей и т. д.

Эти возмутительные картины живо врезались в память юношей. Когда эмиссар французских принцев князь Эстергази однажды рассыпался в их присутствии в похвалах прежнему французскому правительству, великий князь Константин заявил с уверенностью, что он ошибается. Екатерина, приятно удивленная познаниями внука, потребовала у него доказательств. Тот со знанием дела принялся перечислять злоупотребления старого режима.

– Откуда же ты все это знаешь? – осведомилась императрица.

– Я читал это с Лагарпом у самого достоверного историка, – с важностью отвечал Константин.

Бабушка пришла в восторг от начитанности внука.

В другой раз Александр выступил с публичной речью в защиту равенства.

– Требование равенства между людьми – справедливо, – заметил он, – и напрасно французские дворяне беспокоятся лишением сего достоинства, поскольку оно состоит в одном названии.

Однако чем дальше, тем подобные речи встречали все более холодный прием если не со стороны самой императрицы, то со стороны придворных. Казнь Людовика XVI и приезд в Петербург графа д`Артуа (брата графа Прованского – будущего Людовика XVIII) оказали решительное влияние на образ мыслей императрицы. Получив известие о казни короля, Екатерина пришла в сильнейшее волнение. Дворцовые республиканцы притихли, «Карманьолы» и «Марсельезы» больше не было слышно. Прием графа д`Артуа был обставлен с подчеркнуто царским великолепием. Екатерина подарила ему осыпанный бриллиантами меч, освященный в Александро-Невской лавре, с надписью: Dieu et le roi (Бог и король, фр.).

8 февраля 1793 года Россия прервала всякие сношения с Францией. Высочайшим указом предписывалось не терпеть в империи тех французов (разумея под ними учителей и учительниц), которые признают революционное правительство; французских эмигрантов впускать не иначе, как по рекомендации французских принцев, графа Прованского, графа д`Артуа и принца Конде. Французы, которые остаются в России, должны дать клятву в том, что они «быв не причастны ни делом, ни мыслью правилам безбожным и возмутительным, во Франции ныне введенным и исповедуемым, признают настоящее правление тамошнее незаконным и похищенным; умерщвление короля христианнейшего, Людовика XVI, почитают сущим злодейством и изменой законному государю, ощущая все то омерзение к произведшим оное, каковое они от всякого благомыслящего праведно заслуживают».