Вечером после совещания поехали на могилу Фадеева. С поминок на поминки, как сказал очень удрученный Овечкин (А. Твардовский. Дневник. С. 264).

Накануне, по просьбе Всеволода Кочетова, Хрущев принял его лично, выслушал жалобы на пытающихся исподволь выйти из административно-партийного повиновения коллег, в частности на авторов и редакцию альманаха «Литературная Москва» (М. Алигер, В. Дудинцев и др.), и в своей речи поддержал самую махровую охранительную демагогию.

Выступая 28 июня на пленуме ЦК КПСС, Кочетов опять пугал происками писателей-фрондеров и восхищался большевистской принципиальностью Хрущева, осадившего их:

За последний год положение в литературе складывалось просто, я бы сказал, трагически. <…>

Появляются один за другим романы вроде романа Дудинцева, рассказы, театры наводняются спектаклями черт знает какими. Это волновало всю партию.

Наступает наш писательский пленум. <…> Перед ним произошел решающий для нас разговор с Никитой Сергеевичем, потому что ходили всякого рода слухи по поводу позиции тов. Хрущева по отношению к литературе, якобы он сказал, что не надо вмешиваться в писательские дела и т. д. Всякие подобные слухи деморализировали и тормозили работу среди писателей. А подавляющее большинство писателей, как показал писательский пленум, – 99,99%, стоит на правильных позициях. Только какая-то кучка, до крайности активная, создавала массовидность протеста против партийности нашей литературы и умелыми объединенными действиями создавала угрожающее положение в нашей писательской организации. Она была за размагничивание советской литературы.

В этот момент и произошел решающий разговор. Назавтра должен был состояться пленум. Никто из этой кучки, которая только что потрясла основы социалистического реализма и партийности в литературе, – никто из этой кучки на пленуме не сказал ни слова. Это сыграло ясную и определенную роль. Большое значение имела в этом деле большевистская, партийная речь тов. Хрущева. Мы радовались ей, это был для нас праздник – для подавляющего большинства советских писателей. Перед этим была просто ужасная муть (Молотов. Маленков. Каганович. 1957. С. 409, 410).

Помимо Кочетова, Хрущев беседовал с другими литераторами и критиковал альманах «Литературная Москва» за «порочные в идейном отношении произведения и статьи». В результате выпуск альманаха был прекращен, но никаких санкций к участникам не последовало. И более того. Результатом встречи стало поручение, которое Хрущев дал И. С. Черноуцану:

Давайте-ка подумаем, как нам приободрить этих литераторов. Что, если в следующее воскресенье собрать всех московских писателей и артистов у меня на даче? Пусть погуляют, поудят рыбу, потом подадим им обед на свежем воздухе. Идите, распорядитесь (цит. по: У. Таубман. С. 339).

14 мая. В «Литературной газете» статья Бориса Соловьева «Смелость подлинная и мнимая» (с. 1–3) – резкая критика рассказов А. Яшина «Рычаги» и Д. Гранина «Собственное мнение».

Примером неверного изображения нашего общества, характера наших людей может послужить и стихотворение Р. Рождественского «Утро», также опубликованное в сборнике «Литературная Москва» (сборник первый). Стихотворение носит аллегорический характер, но смысл этих аллегорий совершенно ясен. Если верить автору, то только сейчас наступает «рассвет», а вот до недавней поры в нашей жизни господствовала сплошная «ночь», воплощенная в облике страшного существа, подчинявшего людей своей безраздельной власти и заставлявшая их служить себе – одному себе, больше ничему и никому (с. 1).

Резко осуждены также «Литературные заметки» К. Симонова (Новый мир. 1956. № 12), статья С. Штут «У карты нашей литературы» (Новый мир. 1956. № 9), где «завышены» оценки творчества И. Бабеля и Б. Пастернака, заметка А. Марченко «Взыскательный мастер» (Литературная газета. 1956. № 112), посвященная стихам Н. Заболоцкого.

В этой заметке дается крайне одностороннее представление о Н. Заболоцком, неверно ориентируется и сам поэт, в творчестве которого подчеркивается и выделяется стремление уйти от реальной жизни, противопоставить ей бесплотную «грезу».

14–17 мая. III пленум правления СП СССР открыл К. Федин. Вступительное слово произнес А. Сурков. Затем началось обсуждение заранее разосланного коллективного доклада секретариата правления СП СССР «О некоторых вопросах развития советской литературы после XX съезда КПСС».

В докладе подчеркнуто, что,

говоря о последствиях культа личности, было бы неправильно преувеличивать его вредное влияние. <…>

Не оставляя в тени ни одного отрицательного явления в развитии советской литературы в годы распространения культа личности, мы не должны забывать, что социалистическая природа нашего общества помогала большинству писателей избежать пороков, принесенных культом личности.

<…> Однако в 1956 году были единичные выступления в печати и на собраниях, где прямо или чаще всего косвенно отдельные литераторы ставили под сомнение правильность некоторых решений партии по вопросам литературы в послевоенные годы.

Таковы были публичные выступления О. Берггольц и К. Симонова с требованием пересмотра партийных решений по идеологическим вопросам, принятых в 1946–1948 гг. (Литературная газета, 16 мая. С. 1).

Резкой критике в докладе подвергнуты роман В. Дудинцева «Не хлебом единым», рассказы Д. Гранина «Собственное мнение», А. Яшина «Рычаги», поэма С. Кирсанова «Семь дней недели», стихотворение М. Алигер «Самое главное», пьесы «В тихом переулке» А. Мовзона, «Человек ищет счастье» А. Школьника, «Дело Рогозина» А. Плоткина и др.

Из выступлений:

П. Бровка: В докладе секретариата довольно пространно разбираются недостатки романа В. Дудинцева и некоторых других произведений, но мне кажется, что эта критика дана в какой-то обтекаемой форме, с постоянными оговорками. <…>

Роман В. Дудинцева и подобные ему произведения – явление в литературе отрицательное. <…> Мы не можем мириться с тем, что у нас появляются произведения, в которых возводится клевета на нашу действительность (Литературная газета, 21 мая. С. 1–2).

С. Михалков: В последнее время в нашей литературе каким-то потоком появились произведения, вызывающие, мягко говоря, недоумение и тревогу: путаные статьи, двусмысленные рассказы, странные стихи. Авторы этих произведений, скажем, А. Яшин или В. Дудинцев, метя в противника, попадают в своих. Не хотели, но попали (Там же. С. 2).

В. Закруткин: Еще до приезда на пленум мы слышали о тех довольно тревожных и горестных делах, которые происходили среди некоторой части московских писателей. Почему же эти товарищи не говорят, чего они хотят, почему они не отстаивают свою точку зрения? Если получилось так, что отдельные наши произведения принял на вооружение враг, надо, чтобы авторы этих произведений сказали об этом.

Мы ждем, чтобы эти московские товарищи вышли сюда, на трибуну, и сказали, что они думают, чего они хотят, какие позиции они отстаивают в литературе, что они намерены делать завтра и послезавтра (Там же. С. 3).

М. Бажан: Среди нашей интеллигенции нашлись, к сожалению, неустойчивые люди, которые думали в панике, что необходима переоценка всех ценностей, полная смена вех. Неправильно ставился вопрос и о личности И. В. Сталина. Многие ретивые редакторы дошли до того, что имя Сталина стали вычеркивать из наших произведений. <…>

Зачеркивать все, что было сделано Сталиным доброго, зачеркивать весь тот путь, который мы прошли, веря в Сталина как воплощение наших мечтаний и идеалов, видя в Сталине воплощение партийной воли и партийного руководства, было бы недостойно честных советских людей и честных советских писателей (Там же).

Е. Долматовский: Некоторые наши товарищи с какой-то подвижнической страстью принялись искать и выпячивать теневые стороны нашей жизни. А вокруг этих заблуждений уже, как назойливые мухи, стала кружиться окололитературная шушера. <…>

Мне отвратительно нытье, которым занялись некоторые наши поэты. Но посмотрите, что поддерживается в критике. Лидия Чуковская объявила Заболоцкого классиком литературы. А ведь в стихах Заболоцкого преобладает унылый и маленький мирок. Произведения же оптимистического звучания подвергаются нападкам или замалчиваются (Там же. С. 4).

В. Кочетов: О «Рычагах» и прочем говорили уже достаточно. Мне хочется сказать о последней части трилогии «Открытая книга» В. Каверина. Каверин очень обстоятельно расписывает всякого рода «зажимщиков» и бюрократов. Но ведь только на «зажимщиках» и бюрократах книгу о современной жизни не построишь, только через них сегодняшнюю жизнь не покажешь (Там же).

А. Дымшиц: Неправильно причислять некоторые произведения, принадлежащие прошлому, к каким-то значительным явлениям нашей жизни. Имена Хлебникова, Цветаевой, Мандельштама становятся известными, но иногда они популяризируются неверно, и молодежь под влиянием этого начинает увлекаться ими. Сейчас снова поднимают Цветаеву. Что же тогда делать с Ахматовой? Ведь по сравнению с Цветаевой она неизмеримо выше. Цветаева – явление крошечное. <…>

На днях в Ленинграде была проведена, на мой взгляд не совсем удачно, дискуссия о поэзии, на которой выступил очень уважаемый и любимый всеми наш поэт П. Антокольский, который начал безудержно расхваливать творчество Б. Пастернака.

Я помню, какое для нас в свое время имели значение поэмы «1905» и «Лейтенант Шмидт», но последующий путь Пастернака нас огорчал и огорчает по сей день. Я думаю, что такими стихами, какие печатает Пастернак сейчас, он расплачивается за отход от жизни, за позицию, которую он занял. И неверно его возносить перед лицом молодежи, для части которой он становится знаменем эстетства и жречества в литературе (Литературная газета, 22 мая. С. 1).

Е. Поповкин: Здесь подверглись критике сборник «Литературная Москва», журнал «Новый мир», подверглись критике некоторые писатели Москвы. Но я, товарищи, не слышал здесь голоса тт. Казакевича, Алигер, Каверина, Рудного. Я полагаю, товарищи москвичи, что над этим следует подумать, так как иначе мне, человеку, живущему в Крыму, придется вернуться и рассказать, что их позиции так и остались неясными для нас, участников пленума (Там же. С. 2).

Л. Соболев: Пройдет еще год-два, и начисто забудутся эти «гениальные», «непонятые» рассказы, романы, стихи. Да, забудутся. Это пена на волне, прокатившейся по нашей стране после XX съезда партии. А пена, как известно, лопается (Там же).

П. Антокольский: <…> самое больное – это появление ряда принадлежащих перу членов Московского отделения Союза писателей произведений и статей, о которых приходится говорить как о тяжелом и горьком явлении в нашей общей жизни.

И я здесь прямо признаюсь. Мне сейчас нелегко переоценивать свое прежнее отношение к подобным произведениям, сложившееся тогда, когда я еще не видел, чтó стоит за всем этим. Что отражают эти произведения, появившиеся одно вслед за другим? Отражают ли они труд великого советского народа на всех участках его жизни так, как мы знаем об этом труде; отражают ли они думы, чаяния и надежды народа и даже его волю? Нет. Эти произведения отражают идейные шатания у некоторых элементов из кругов нашей интеллигенции (Там же. С. 3).

Н. Чертова: В конце концов, не так уж плохо, что мы услышали с трибуны пленума правления Московского отделения выступления и Каверина, и Алигер, и Кабо, и, наконец, выходящую из всяких рамок речь Дудинцева в его поистине непонятном состоянии самоупоения. Гораздо хуже было бы, если бы все они промолчали. Теперь мы ясно видим, что происходит, а главное, знаем, что надо нам делать. И уже делаем, правда, пока еще, с моей точки зрения, с излишней предосторожностью, с подкладыванием мягких подушечек уговаривания и увещеваний. Если говорить о коммунистах, имена которых здесь назывались – о Рудном, о Маргарите Алигер и тех, которые стоят за ними, – мне кажется, наступило время прямого и резкого большевистского разговора с ними (Там же).

А. Сурков в своем заключительном слове подверг критике «половинчатые, уводящие от принципиального спора» выступления М. Шагинян, В. Овечкина и К. Федина на этом пленуме, призвал «воспитывать молодое поколение на героических традициях классиков нашей многонациональной и мировой литературы», а не на творчестве М. Цветаевой, Б. Пастернака, подчеркнувших

своей биографией и своими стихами постороннее отношение к тому, что делает и делал за последние сорок лет наш народ. <…>

Позиция, занятая редакторами «Литературной Москвы» на обсуждении второго сборника в Доме литераторов и на пленуме правления Московского отделения, явно показала их боевое стремление настаивать на всем, что содержит этот сборник, и делать из этой позиции определенную литературную платформу, в которой идейно-политические моменты преобладают над стилевыми. И странно, что на этом пленуме товарищи предпочли отмалчиваться, не доверили пленуму своего кредо, своих сомнений и своих убеждений. <…>

«Подвиг молчания» в наших условиях – ширма, прикрывающая мелочность мелкобуржуазного фрондерства. Замкнувшись в скворечник молчаливого отсутствия, можно очень легко оказаться в стороне от жизни. Нужно набраться мужества и переоценить свои ложные позиции.

Было бы крайне вредно, если бы мы сочли деятельность нашего пленума, проходившего на большом накале политической страсти, каким-то сигналом к стрельбе по инакомыслящим в литературно-творческих вопросах. Задача убеждения, задача перевоспитания была и остается для нас главной задачей и базой для настоящей консолидации. Но осуществлять сплочение нужно на четкой идейной платформе, объединяя все живые силы литературы и отметая всё, что мешает ее развитию (Там же).

18 мая. На X Международном кинофестивале в Каннах специальная премия «за оригинальность сценария, гуманизм и высокую романтику» присуждена фильму Григория Чухрая «Сорок первый».

Одобрив предложение академиков М. А. Лаврентьева и С. А. Христиановича, Совет министров СССР принимает постановление «О создании Сибирского отделения Академии наук СССР». В состав отделения были включены Западно-Сибирский, Восточно-Сибирский, Якутский и Дальневосточный филиалы Академии наук СССР, академические институты в Красноярске и на Сахалине (см.: Решения партии и правительства по хозяйственным вопросам. С. 347–349).

19 мая. На правительственной даче в Подмосковье состоялась встреча руководителей Коммунистической партии и Советского правительства с писателями, художниками, скульпторами, композиторами.

Для участников встречи был дан обед, во время которого состоялся оживленный обмен мнениями по вопросам литературы. С речами выступили товарищи Н. С. Хрущев, Д. Т. Шепилов, А. И. Микоян, К. А. Федин, А. А. Сурков, Б. В. Иогансон, Т. Н. Хренников, Л. С. Соболев, К. М. Симонов, М. В. Исаковский, С. В. Михалков, А. Е. Корнейчук, Е. А. Долматовский, М. Турсун-заде, С. В. Герасимов, Н. М. Грибачев, М. И. Алигер, Е. Е. Поповкин. <…>

Встреча, – как указывается в официальном сообщении, – прошла в обстановке исключительной сердечности и теплоты (Правда, 20 мая, С. 1).

Около трех сотен гостей, – вспоминает Алексей Аджубей, —

катались на лодках, на тенистых полянах их ждали сервированные столики отнюдь не только с прохладительными напитками. Обед проходил под шатрами. Легкий летний дождь, запахи трав и вкусной еды – все должно было располагать к дружеской беседе. Но шла она довольно остро. Выступали многие известные писатели, актеры, музыканты, художники. У каждого была своя боль (А. Аджубей. Те десять лет. С. 169).

И чем больше эта боль выплескивалась, тем большее возбуждение охватывало Хрущева.

И вот как оценивается эта встреча в документальном рассказе Владимира Тендрякова «На блаженном острове коммунизма» (март 1974):

Крепко захмелевший Хрущев оседлал тему идейности в литературе – «„лакировщики“ не такие уж плохие ребята… Мы не станем цацкаться с теми, кто нам исподтишка пакостит!» – под восторженные выкрики верноподданных литераторов, которые тут же по ходу дела стали указывать перстами на своих собратьев: куси их, Никита Сергеевич! свой орган завели – «Литературная Москва»!

<…> Весь свой монарший гнев Хрущев неожиданно обрушил на Маргариту Алигер, повинную только в том, что вместе с другими участвовала в выпуске альманаха.

– Вы идеологический диверсант! Отрыжка капиталистического Запада!

– Никита Сергеевич, что вы говорите?.. Я же коммунистка, член партии…

<…> Но Хрущев обрывал ее:

– Лжете! Не верю таким коммунистам! Вот беспартийному Соболеву верю!..

Осанистый Соболев <…> усердно вскакивал, услужливо выкрикивал:

– Верно, Никита Сергеевич! Верно! Нельзя им верить! <…>

Через несколько дней по Москве разнесся слух, что поведение Никиты Сергеевича на приеме осуждается… даже в его ближайших кругах (Новый мир. 1988. № 9. С. 27–28)²⁶³.

Во время приема на госдаче после III пленума правления СП СССР, кажется, Борис Полевой представил Даниила Гранина В. М. Молотову, который, как вспоминает Гранин, по поводу рассказа «Собственное мнение» сразу сказал: «Что же вы, – он укоризненно покачал головой. – Зачем вам, это же против партии. Вот роман „Иду на грозу“²⁶⁴ у вас хороший», на что Гранин возразил: «Но ведь надо же, Вячеслав Михайлович, иметь собственное мнение!»

Молотов помрачнел, резко так согнал с лица приветливость. Наступила неприятная пауза (Д. Гранин. Причуды моей памяти. С. 197).

Откликом на эту встречу стало четверостишие Ильи Сельвинского «В минуту отчаяния», написанное тогда же, но опубликованное только спусти 32 года (Огонек. 1989. № 37. С. 20):

 
Как жутко в нашей стороне…
Здесь только ябеде привольно.
Здесь даже воля всей стране
Дается по команде: «Вольно!»
 

21 мая. В Ленинграде умер Александр Николаевич Вертинский (род. в 1883).

23 мая. На экраны выпущен фильм Григория Козинцева «Дон Кихот». В заглавной роли Николай Черкасов.

25 мая. В «Литературной газете» передовая статья «Народ ждет новых книг», где члены редколлегии и авторы альманаха «Литературная Москва» охарактеризованы как замкнутая группа, «стоящая на позициях нигилизма и ревизионизма».

Этим же днем датировано письмо в редакцию «Литературной газеты» (копии в Секретариат СП СССР и Московское отделение СП):

Критикуя альманах «Литературная Москва», редакция «Литературной газеты» по непонятным нам соображениям упоминает фамилии лишь четырех членов редколлегии альманаха, а именно: тт. Э. Казакевича, М. Алигер, В. Каверина и В. Рудного.

Мы, нижеподписавшиеся, тоже являемся членами редколлегии альманаха «Литературная Москва», как это указано на заглавном листе первого и второго сборников, и полностью несем ответственность за их содержание (цит. по: О. Розенблюм, М. Тендрякова