– А! – громко сказал Годунов и сразу встал из-за стола. А все остальные бояре стали между собой переглядываться, но это тоже опять молча. Битяговский! Кто его не знал! А Годунов смотрел на Авласку и, кажется, сожрал бы его сразу, вот какие были у него глаза! А вслух он тоже ничего не говорил, как и бояре. Тогда царь похлопал глазами, а у него ресницы были вот такущие, а после спросил:

– Это Мишка Битяговский, что ли?

Авласка кивнул. Государь посмотрел на Годунова. Годунов на это только усмехнулся, опять повернулся к Авласке и сказал уже вот что:

– Юлишь ты, пес. Ох, юлишь! Ты же мне только что как рассказывал? Что ничего не знаешь! Что сидел у себя и обедал, и вдруг бьют в набат. Так ты был там или нет? Видел, где кого убили? А если не видел, то чего ты мелешь?! – продолжал он уже совсем громко.

Авласке стало холодно. Он перекрестился и сказал:

– Вот как Бог свят! Ничего я не видел! Ванька Муранов пришел и сказал: убили нашего заступника, скачи, пес, в Москву и скажи государю, пусть пришлет стрельцов и пусть стрельцы ищут злодея!

– Какого злодея? – спросил Годунов, и это уже улыбаясь. – Ты же сказал, что убил Битяговский, так что его тогда искать?!

Сказал и даже подмигнул с улыбочкой. Авласку как огнем ожгло! И он сказал будто раздумчиво:

– Ну, Битяговский или кто, кто знает! Я там не был. И Муранов говорил, что не был. Он говорил, что ему так сказали. А дальше сказал, что кто знает! Может, сказал, и не убили, а может, сам убился. И после сказал: а ты скачи в Москву, Авласка, скажи государю, государь сам разберется, это же его младший любимый брат, он же брата не оставит.

Сказал и выдохнул. И незаметно, меленько перекрестился. И также глянул на тех за столом. Те молчали. Государь опять моргал глазами. Потом вдруг сказал:

– Как убился! Сам, что ли?

– Сам! – отчаянно сказал Авласка.

Годунов молчал, смотрел как каменный. Государь опять спросил:

– Как сам?

– Ну, я не знаю, я там не был, – осторожно ответил Авласка. – Не видел. Но мало ли! Может, упал на нож и накололся насмерть.

– Отчего это упал? – тут же быстро спросил Годунов, и это почти что со смехом. И так же со смехом добавил: – Он что, пьян, что ли, был?

– Зачем пьян? – сказал Авласка. – А мог просто упасть. От падучей.

– Падучей! – сказал кто-то за столом, а кто, Авласка не успел заметить.

А государь тихо сказал:

– Какой падучей?

– Ну! – только и сказал Авласка и даже поднял руки, но и тут же опустил.

И все молчали. Молчали они очень страшно. Тогда Авласка облизал губы раз, два, а потом опять стал говорить:

– А, может, и не убился совсем. Может, Муранов напутал. И в набат ударили тоже напутавши. Потому что мало ли кого убили! Там же, вы бы только видели, сколько их там, малышья этого, по двору бегает! Ему же было скучно одному, и их же там набрали вон сколько! Бывало, придешь, а их там как татарвы, и он у них коногоном. Так что могли и не его убить, а по ошибке другого. А он увидел такое и спрятался. Он же смышленый был, ого! А эти дурни – в набат! А Муранов, тоже дурень, ко мне. И меня к вам. А он жив, здоров, на крылечке сидит, орешки щелкает и скорлупой на нас поплевывает.

– Э! – грозно сказал Годунов. Авласка сразу замолчал. Годунов спросил:

– А почему орешки?

– А он до них очень охоч, – сказал Авласка.

Годунов пожал плечами и посмотрел на государя. Государь улыбнулся и сказал:

– Шутовство какое-то. – После чего посмотрел на Авласку, потом опять на Годунова и продолжил: – Но и оставлять это нельзя. Поэтому вот что, Борис. Ты, Борис, поручи это кому надежному. Вот хоть бы… – И тут он посмотрел сперва направо от себя, после налево, а после сказал: – А вот хоть тебе, Василий. – И указал, на какого из них, потому что там был не один Василий.

Тот, на кого указал государь, встал за столом. Это был еще совсем не старый человек, сам из себя сухой, высокий и лицом такой же долголицый. И не было на том лице никакой радости, а была одна печаль. И так же с печалью он сказал:

– Как прикажешь, государь.

Вот что сказал тогда Василий Шуйский, а это был он, как после узнал Авласка.

А тогда сразу он там уже ничего не узнал и ничего не сказал, потому что государь вдруг отвернулся от Шуйского и опять посмотрел на него, на Авласку, и сделал рукой от себя. Теперь уже Авласке объяснять было не надо, что он теперь должен делать, а он сразу сам вскочил с колен и задом-задом вышел из той горницы, а тот человек, к нему приставленный, быстро пошел за ним. И дверь сама собой сперва перед ними открылась, а после так же закрылась.

А дальше было так: тот человек опять повел Авласку, но теперь уже совсем не далеко, а только вниз по лесенке, а там запихнул в какой-то темный чулан и сразу замкнул его.

В чулане было пусто, была только одна голая лавка при одной стене да в самом вверху окошко в ладошку. В окошке была тьма. Авласка лег на лавку и очень крепко закручинился. Эх, думал он, чего это он так перепугался и намолол чего ни попадя. Надо было правду говорить! А теперь ему несдобровать, думал Авласка дальше, не выбраться ему отсюда, и зачем он только сюда ехал, ведь мог же не ехать! Да только что теперь! И Авласка перестал кручиниться, а перелег на спину, закрыл глаза и стал вспоминать все молитвы, какие он знал, и их тихонько вслух читать. Но таких молитв отказалось немного, и Авласка вскоре замолчал. Но молчать было еще страшней, и он стал читать молитвы заново. А после еще раз. А после еще.

Но только когда в окошке начало виднеть, вдруг резко открылась дверь (а Авласка вскочил с лавки, а то он дремал) и в чулан вошли почти целой толпой дьяк, за ним его подьячий, за ними стрелец с огнем, после еще стрелец, этот уже с пищалью, и еще какой-то служка непонятно для чего. Авласка стоял не шевелясь и только глазами зыркал. А дьяк, очень важный с виду, может даже думный дьяк, велел стрельцу с огнем выйти вперед и посветить как следует. Стрелец вышел и стал светить Авласке прямо в глаза. А дьяк еще сказал:

– Не щурься!

Авласка стал не щуриться.

– Га, хорош! – сказал дьяк насмешливым голосом. – Я так и думал, что вор! – После чего велел встать в угол и указал, в какой. Авласка встал туда. А думный дьяк сел на лавку, рядом с ним сел подьячий и положил дощечку на колени, а на дощечку бумагу и приготовился записывать. Авласке стало жарко-жарко, и он стал про себя молиться Богородице.

Но домолиться не успел, потому что думный дьяк стал спрашивать. Спросил, как его звать, и Авласка ответил. После ответил, сколько ему лет, и где живет, и где служит, и сколько у него детей, и что его раньше не судили.

– Га! – сказал думный дьяк весело. – Не судили, а теперь засудим! – И продолжал уже без смеха: – Слушай внимательно, Влас, потому что это про тебя: за небрежения в службе и за лживые речи твои, а особливо за поносные слова на его братца, это про орешки, государь велел тебя казнить: сперва отрубить ноги, после руки, после голову, а после вынести все это на задний двор и бросить псам на съедение!

Вот так! Авласка молчал и только чуял, как у него по лбу течет холодный пот, но утираться не смел. Тогда думный дьяк усмехнулся и продолжал уже не так свирепо:

– Но государь, Влас, милостив, и он сказал: спросите у него, у вора этого, как оно было на самом деле, и если правду скажет, то отрубите только ноги, и то только по колени, а руки и голову велел не трогать.

Вот что сказал думный дьяк! А после глаза прищурил и спросил:

– Ну, что, будешь признаваться?

Авласка тихо сказал:

– Буду. – И попросил воды. Служка сбегал за водой. Авласка выпил, облизался и начал рассказывать. И рассказал теперь вот что:

– В ту ночь перед всем этим у нашего младшенького зубки резались и он орал неумолчно и мы глаз до утра не сомкнули. А после я ходил на службу, и там тоже было много мороки. А после я пошел домой обедать. И вот когда я уже дообедывал, в кремле ударили в набат. Жена перепугалась, спрашивает: что это? А я говорю: пожар, наверное, и дальше ем. А там в кремле били, били, а после стали бить везде, уже и на посаде. А я, был грех, даже в окно не выглянул, а дообедал, лег и сказал не будить. Потому что я же ночь до этого не спал! Но и тогда, днем, когда били в набат, тоже было не заснуть никак. Эх, думал я, когда ворочался, как же там крепко горит, наверное, а не вставал. Но после думаю: нет, так не годится, потому что так все равно не заснуть, а только после будут меня жрать за то, что не пришел. И тогда я встал и вышел. А набат уже почти затих. Я шел к кремлю и не спешил и думал, что, может, зря иду, может, там уже все потушили, да и дымов нет нигде, может, повернуть обратно? Но нет, вижу, все идут к кремлю, и все даже бегут! Это было видно впереди, я же живу почти что на самом конце Богоявленки, а это почти при Московской дороге. А кремль вон где, на берегу, у Волги. И я иду. И вдруг вижу: скачет мне навстречу наш губной целовальник Никитка Черныш на мурановской кобыле Клуше. А Муранов – это наш губной староста. А Никитка на его кобыле. Что такое?! Это я так тогда подумал. А Никитка уже подскакал, остановился и говорит дурным голосом: Влас, тебя мне сам Бог послал! Тебя, говорит, Муранов ищет! А сам с кобылы спрыгивает. И еще сует мне повод и говорит дальше, аж захлебывается: Муранов говорил, чтоб я нашел тебя и передал, чтоб ты живо скакал в Москву, Авласка, и рассказал там государю все как есть, что у нас здесь приключилось! И уже кричит: садись! И вот так кулаком замахнулся! И я оробел и сел, и уже только тогда спросил, что случилось. Великая беда, сказал Никитка, убили нашего царевича, вот что. И еще в сердцах сказал: зарезали! Как, кто? – спросил я. Кабы кто знал, сказал Никитка, там же такая замятня сейчас! Народ кинулся искать, кого убить в отместку! И уже кого-то, говорят, убили. И прибавил: эх, Авласка, счастье-то тебе какое привалило, тебе теперь вон куда, в Москву, а мне здесь оставайся и, может, самого сейчас убьют, народ же зверь! И опять грозно сказал: гони! И я не сдержался и погнал. И так гнал до самой Москвы.

– На той же Клуше? – спросил думный дьяк.

– Нет, – сказал Авласка, – куда ей, три раза лошадей менял, низкий поклон добрым людям.

Думный дьяк кивнул на это, как бы соглашаясь, а после спросил:

– А почему ты прежде говорил на Битяговского, а теперь уже не говоришь? Что, наговаривал тогда, при государе?

Авласка помолчал, после сказал:

– Не наговаривал. А это просто Никитка сказал, а я сейчас забыл прибавить, что люди в кремле говорили, что это Битяговские зарезали: старший за руки царевича держал, а младший бил ножом. Но, – тут же прибавил Авласка, – Никитка сказал, что это только такой слух, потому что кто-то же зарезал!

– А что, он зарезанный был? – спросил думный дьяк.

Авласка помолчал, поморщился, потом сказал:

– Я этого не знаю. Я, боярин, тогда крепко напугался. И я ехать не хотел, а это все Никитка напутал.

На что думный дьяк усмехнулся и сказал:

– Да, верно, это же ему ехать надо было, ему, чую, Муранов это приказал, а он тебя, дурня, послал вместо себя, а ты, дурень поехал.

– Да как же так! – громко сказал Авласка. – Не вели меня казнить, боярин, да я государя нашего больше чем отца родного почитаю, да пусть он мне не только ноги рубит, да пусть, боярин…

Но тут думный дьяк махнул рукой, Авласка сразу замолчал, после чего думный дьяк продолжил уже вот как:

– Я не боярин, а я думный дьяк. Думный я потому, что сижу в думе. Выше меня сидит царь, ниже меня – бояре. Если бояре что-нибудь хотят сказать царю, то сперва говорят мне, а уже я передаю наверх. И так же царь, когда хочет сказать боярам, то сперва говорит мне, а я уже после говорю боярам, которые сидят ниже меня. Все ниже! А ты мне: боярин, боярин!

Авласка молчал. Тогда думный дьяк продолжил уже вот как:

– Но нам теперь не до бояр. А вот что слушай: государь мне тебя поручил и сказал, что если у меня нет в этом такой спешной надобности, то ноги тебе можно не рубить пока что, а сперва отвезти тебя обратно в Углич и там на месте проверить, лживы были твои слова или нет. И вот мы теперь туда и поедем. И это прямо сейчас!

После чего он встал с лавки и сразу пошел к двери. И все, и Авласка с ними, пошли за ним следом.