Правда, с книжными новинками в полковой библиотеке уж лет пять было совсем худо. Урезанный до грустного бюджет пополнял фонд лишь периодикой. Выручали «Роман-газета» и «толстые» журналы, поступавшие бесплатно, так редакции, уж неизвестно на какие шиши, удерживали на плаву свои тиражи, пускай и в полузатопленном состоянии. Но к «толстякам» отношение у Путилова было скептическим, и не без оснований. Там взахлеб печаталось то, что долгие десятилетия томилось под спудом, отправлялось цензурой на полки спецхранилищ, вывозилось за границу на папиросной бумаге, за подкладкой пальто. А в дополнение к этой, казалось, необъятной массе публиковались поделки, что лабались нынешними прозаиками и поэтами на потребу дня: либеральные, разоблачительные, срывающие покровы. Следовать этому примеру Путилов не желал. Совсем уж грошовый успех ему был не нужен.

«Жизнь их будет недолгой, – рассудительно говорил он. – Я не о людях, я о повестях и рассказах. И заметь, романы они не пишут. Роман требует времени, мозгового усилия, а им нужно быстро, еще быстрее, пока читателя не начало выворачивать от этих помоев».

«Чистоплюйствуешь», – заключал Олег.

«Все у нас так, и всегда, – Путилов поднимал глаза к небу, к потолку то есть. – Клеймом прижечь – национальная забава. Ханжа и холуй! И плакат на шею, чтобы все знали, кто такой, и цепями к позорному столбу, а потом камнями и конскими яблоками, чтобы замазать и чтобы не отмылся».

«Остынь, Боря».

Путилов отрывал глаза от желтых пятен протечек и переводил взгляд на Олега. Остывал.

«Если так хорошо все понимаешь, зачем читаешь?» – спрашивал Олег.

«Эти умельцы владеют техникой. В этом они мастера. Как удержать темп, расставить акценты, вот этому учусь. Но только этому! А что писать, с этим я уж как-нибудь сам».

«С помощью временно подчиненного», – с ехидцей поправлял Олег, разумеется, про себя.

«Мы, извиняйте, литературных институтов не кончали, – продолжал Путилов. – У нас другая судьбина. МГИК! Московский государственный институт культуры, в прошлом библиотечный имени Крупской. Нам историю литературы преподавали – русской, зарубежной, всех веков, это было. Разбирали по косточкам, критиканствовали. С этим я наблатыкался, шашкой махать. А чтобы самому написать… Такого предмета не было. Приходится разбираться».

С этими словами он открывал журнал и погружался в чтение.

Тапочки Борька снимал и ставил рядом с креслом. Когда-то синие, но ставшие серыми от стирок носки перечеркивали штрипки галифе, как одинокие лычки – погоны. Правила личной гигиены старший секретчик соблюдал неукоснительно из страха подцепить грибок, истинное проклятие взвода управления. Даже Олег не уберегся: запустил, потом мучился от зуда. Путилов подобных оплошностей не допускал, и потому даже зимой, протянув ноги к батарее центрального отопления, до ощутимой концентрации воздух миазмами не насыщал.

Путилов читал. Олег заполнял формуляры, сверял номера карт, ставил пломбы, лил сургуч на суровую нить. Иногда Борька засыпал, потому что подъем в 6.00 – это закон, а отбой в 22.00 – это для салабонов-первогодков. Жесткой дедовщины во взводе не было, не то что у дивизионных пушкарей, поэтому «молодые» высыпались, ночью их не гоняли. Зато «черпаки» и «дедушки» колобродили до полуночи, а днем их валило с ног, и они не упускали возможность покемарить.

Чаще, однако, чтение захватывало, увлекало, и сон капитулировал. Борька перелистывал страницы, иногда цыкал зубом, даже похрюкивал, так выражая отношение к тексту. Наконец закрывал журнал, минуту-другую привычно посвящал изучению потолка, потом набирал в грудь воздуха и разражался спичем, в котором содержалась развернутая оценка прочитанного. Обычно отрицательная. Мнение об авторе тоже было нелицеприятным. После этого Борька переходил к излюбленной теме – о роли книги в жизни человека, как и общества в целом. И тут Олег отдавал должное преподавателям Alma Mater, выпустившим в свет такого подкованного библиотекаря-библиографа.

«Книги живучи. Нас не будет – они останутся как свидетельство времени, отражение умонастроений человеков. Взятые по отдельности, они могут искажать, писателям вообще свойственно заблуждаться, но в сумме это подлинная реальность и объективное прошлое. Так?»

«М-м…»

Ответа не требовалось – одобрение подразумевалось, а несогласия лектор не потерпел бы. Поэтому Олег обходился мычанием.

«Книга есть неотъемлемая составляющая жизни индивидуума, – вещал Борька с тем же пафосом, с каким командир роты в учебке распинался о материалистическом подходе к познанию. – Она формирует характер, насыщает лексикон, выстраивает мировоззрение».

На этом Олег отключался, слушая в четверть уха, только чтобы «мекать» вовремя. Блуждания Путилова в заоблачных высях были лишь поначалу небезынтересны, на десятый раз вгоняли в тоску. Однако кое-что откладывалось, и когда Олег сам «подсел» на книги, он пожалел, что был так невнимателен к вещуну. Потому что излагал Борька толково.

«Вот! – потрясал он тетрадкой «Роман-газеты». – Валентин Распутин. «Пожар». Гибель русской деревни как гибель русской цивилизации. Широкими мазками. Философский реализм. Блестящее исполнение. Картинки с натуры. Теленок, утопающий в навозе, и крестьяне, сначала допустившие этот срач, а потом пытающиеся его спасти, и не из сострадания – из азарта. Обнищание духа! Темень впереди, мрак, и как в этой тьме разглядеть дверь, выход? Страшной силы вещь, но силы не разрушительной, а созидательной. Эта книга призвана всколыхнуть общество и сотрясти основы».

Тут Олег не выдерживал:

«Ты на год публикации посмотри, Боря. Небось аккурат при восшествии Михалсергеича на престол. А там и потрясения начались. Все посыпалось».

Путилов удивлялся: кто это там пищит в углу?

«Что я слышу? Молодой человек, сторонник демократических реформ и завсегдатай демонстраций, за то и пострадавший, и такие вчерашние взгляды. Да вы, батенька, оппортунист. Вы имперец и ренегат. Вам что, нынешняя власть не нравится?»

«Ты мне еще лампой в лицо посвети, – предлагал Олег. – Не-а, не нравится».

«И мне. Но все закономерно. Опуститься на дно, оттолкнуться и выплыть на поверхность».

«А так, чтобы не тонуть в дерьме, как тот телок, нельзя?

«С нашим народом по-другому никак. И эта книга… – Борька снова поднимал «Роман-газету». – Этот «Пожар» еще скажет свое слово. Пока не сказал, но скажет».

«Из искры возгорится пламя. Плавали – знаем».

«Именно! С этой книги, с нее и других, тоже полных отчаяния, омытых слезами, начнется прозрение и очищение».

-–

Так говорил Заратустра, он же ефрейтор Путилов. Но время обошлось без подсказок. Кто нынче помнит «Пожар»? Рассказ «Уроки французского» – в школьной программе. «Последний срок» и «Прощание с Матерой» – на памяти пенсионного поколения. Ну и будет с него, с Распутина.

Лажанулся Борька, но не по-крупному – в частностях. О книгах как таковых он верно глаголил. О значении их, влиянии. Много лет спустя Олег даже сваял несколько рассказов о книгах, они были главными героями, а люди лишь арабесками, фурнитурой.

Да где же они, рассказы эти? Олег рылся в папке. Ага, вот они, нашлись бродяжки. «На пятом месяце». Как же, он помнил сей опус из дней, когда мобильных телефонов не было. В журнале «Женское счастье» его поначалу завернули за невнятность. А потом взяли. Берет же «Плейбой» с его репутацией произведения художественные, проблемные, чтобы пыжиться и не стесняться своей генеральной линии.

«Конечно же, ничего страшного. Ничего опасного. И ничего необычного. Все было миллиарды раз «до» и, хочется верить, будет миллиарды лет «после».

Ее бабушка жевала елочные иголки.

Маму воротило от чая, зато неудержимо тянуло к кофе.

Сестра без конца стирала – ее приводил в исступление порошок «Био-С».

Подруга грызла мел.

Тетя не могла наесться сардинами в масле.

Говорят, кого-то минует сия чаша, но таких меньшинство.

Еще говорят, это из-за недостатка цинка – он нужен для роста плаценты. Вот и обкрадывается организм, оттого уродуется обоняние, непредсказуемым становится вкус. И все это во имя будущей жизни! Так всегда: без жертв нового не построить – ни в государстве, ни в человеке. Все просто, но ей-то что до этой простоты? Сейчас! Здесь!

Сухими выплаканными глазами она обвела стены. Ну почему брат обил их вагонкой? Оторвала бы кусочек обоев… Она зажмурилась, представив, как языка касается шершавая полоска бумаги. Сглотнула. Стало еще хуже. Господи, угораздило же ее поскользнуться! Дождь, ступеньки мокрые… Хорошо еще, что устояла, не грохнулась с крыльца.

Всего лишь растяжение, а до соседей не добраться. Прыгать? А можно ли ей на пятом месяце? Лучше не рисковать, на сегодня приключений хватит.

Что делать? И до кухни-сарайчика не дойти, а там упаковки от вермишели, геркулеса, в карманах куртки старые билеты на электричку.

Как еще хватило сил вернуться в дом…

Вот же странно: лежишь – совсем нога не болит, а ступить нельзя – искры из глаз. Может, перелом? Нет, растяжение, без вариантов, другие даже не рассматриваются.

Где бы взять обрывок газеты?

Крикнуть? Никто не услышит. СНТ спит. И зачем она сказала родителям, чтобы съездили на помывку в город. Успокаивала еще: ничего со мной до утра не случится. Вот и «не случилось»…

А все дача! Шесть соток! Сюда приезжают вкалывать. Тут не до чтения. Отец вообще никогда этим не баловался, брат тоже равнодушен, а вот за маму обидно: раньше – да, а теперь только перед сном страницу-другую. Говорит, это ей помогает: страха меньше и вера крепнет.

Она вздрогнула. Есть бумага, только руку протянуть!

Зажигать свет она не стала. Повернулась на бок, нащупала книгу, вырвала страницу, сунула в рот и стала жевать.

Ради тебя, малыш, ради тебя!

Книгу она положила рядом с собой, прикрыла ладонью, ласково, точно боялась, что та заплачет, запричитает, возопит.

Библия безмолвствовала».

* * *

Что-то ему сегодня все про дачи попадается да про падения: один ногу подвернул, другая… И что с этими «пятью месяцами» делать? Тоже гори-гори ясно? Что-то рука не поднимается…

Рука поднялась для другого. Олег еще раз отдал должное кашинскому бальзаму. Закурил.

Шуруп недовольно заворочался.

Ну вот еще, будет кто указывать, что можно и что нельзя. Табачный дым ему, видите ли, не по вкусу. А снежок в мордень, это вам как, любезный? Можно устроить. Только там темно, холодно и углы давно помечены. Там скучно, даже полаять не на кого.

-–

Когда на белоснежном покрове озера впервые появилась цепочка волчьих следов, Шуруп пришел в неистовство. Хотя откуда ему было знать, шалопаю, что следы волчьи? Он книжку Формозова «Спутник следопыта», в отличие от хозяина, не читал, с рисунками из нее не сверялся. Что, память крови? Инстинкт, который не задушишь, не убьешь?

Шуруп носился колбасой, вздергивал нос и горбатил загривок. Весь его вид выражал недоумение: куда делся вражина?

Вообще-то было чему удивляться. Следы обрывались у берега, у причала. Словно волчара брел, дырявя лапами снег, а потом ему это надоело, и он воспарил, попирая закон тяготения, подставил мохнатый бок ветру, и тот унес его в даль.

Вероятно, нашлось бы и менее фантастическое объяснение, но Олег его не искал. Как-то совсем не до эзотерики, когда по твоей земле бродят волки. Между прочим, существа плотоядные.

Он хотел позвонить Егорову, а потом подумал: можно и съездить. И в магазин зарулить.

«Эй, брателло, карета подана».

Олег придержал дверцу «хайлюкса» в ожидании, когда Шуруп займет привычное место на правом сиденье. Оно было застелено старым джемпером, который Олег не выбросил, будто предчувствуя, что он еще послужит. Тогда рядом не было Шурупа, его вообще не было, распутной мамаше лишь предстояло его нагулять, а поди ж ты, так и произошло, нашлось дело – сиденье джипа оберегать от грязноватой, непоседливой, когтистой животины.

Шуруп запрыгнул, покрутил головой, тот еще лоцман, и нетерпеливо тявкнул: дескать, чего тянешь, газуй!

Дорога была вполне проезжей, иначе пришлось бы воспользоваться снегоходом. Но днями вызванный скрепер прошелся, почистил, навалил сугробы на обочины. И у дома было прибрано, для того имелись снегоуборщик приличной мощности, бешеная тарахтелка, и набор лопат от именитой фирмы Fiskars. Хотя Олег предпочитал жестяную собственного изготовления. Зачем, спрашивается, сделал при таком шанцевом изобилии? А захотелось.

Он покатил по белому-белому миру, мимо кустов, обратившихся в волны, мимо воспетых Есениным берез в подвенечных платьях, мимо укутанных в плащаницы елей. В воздухе клубились снежные искры, вздрагивающие от прикосновения солнечных лучей.

«Красота-то какая!»

Пес покосился на него с укоризной: что за сантименты, парниша?

«Красота, говорю», – настоял на своем Олег.

Шуруп обнажил левый клык, но упрямиться не стал, склонил лохматую башку.

«Так-то лучше, – удовольствовался этим Олег. – Старших нужно слушать. И почитать».

Тут джип повело, даже ABS подключился, так что стало не до разговоров. Олег выправил машину и, только повернув на большак, прибавил скорость.

В Покровском он остановился у дома Егоровых. Участковый был за столом, чаевничал после обеда. Усадил напротив.

«В соседнем районе тоже видели, – сообщил он. – Значит, теперь и у нас объявились. Из новгородских лесов идут. Много их там стало, жратвы на всех не хватает, вот и…»

«Мигрируют», – подсказал Олег.

«Точно. Хорошо, что предупредил. Надо людей оповестить, чтобы осторожничали. Думаю, не сегодня-завтра распоряжение поступит на отстрел. А нашим охотничкам только того и надо. Ружья у многих есть, даже у Тютелина старая «тулка» в сундуке хранится».

«В сундуке?»

«Ты еще об охотничьем билете спроси. Да, в сундуке. А ты в каком деревенском доме сейф видел? Правила, они городскими для городских пишутся, а у нас свои особенности. Приходится учитывать. Кстати, тебе и самому неплохо бы ружьишко купить. Живешь на отшибе, а тут волки, да и вообще, не помешает».

Олег отодвинул чашку:

«Пойду я».

«Что ж так коротко? – всполошилась мать участкового, появляясь в дверях. – Я бы блинов сейчас на скорую руку…»

«Потом как-нибудь, Анна Ильинична, обязательно. Шуруп, наверное, извелся весь».

«Нашел компанию, – хмыкнул Егоров. – Толку от твоего Шурупа – ни сторожить, ни за дичью. А о ружье все-таки подумай. Я помогу споро документы выправить. Волки – это не шутки, так что ходи и оглядывайся».

«Обязательно».

«Корабль-то как, строишь?»

«Помаленьку. Больше в мастерской вожусь».

«Ты его по весне как конструктор собирать будешь?»

«Вроде того».

«А как вообще, получается?»

«Стараюсь», – сказал Олег, поднимаясь. Признаваться, что получается не очень, совсем не хотелось.

Во дворе из-под наста высовывались зеленые еловые лапы – Анна Ильинична укрыла клумбы, навалила веток. Столбы забора примерили белые шапки, да так в них и остались. Сирень гнулась до земли под непомерной снежной тяжестью.

Холод обжигал. Замок «молнии» защемил край шарфа, так что пришлось повозиться, прежде чем справился. Тропинка, попираемая валенками, обиженно поскрипывала. А все равно, хорошо-то как!

Шуруп встретил его печальным взглядом: что так долго? И вообще, не по-человечески это, собаку взаперти держать.

«Сам виноват, – сказал Олег, усаживаясь рядом. – Овечкой не прикидывайся. Что в прошлом месяце учудил, не забыл, или напомнить?»

Да уж, Шуруп навел тогда шороху. Олег – в магазин, а этот непоседа – на поиски приключений. Всю деревню всполошил. Набрехался до хрипоты. Ну и нарвался, собравшись доказать собрату по породе, кто тут за смотрящего, а что соперник весом больше и статью вышел, того не учел. К магазину Шуруп приплелся помятый, понурый, скулил жалобно. Олег хотел наподдать чертяке, но сдержал себя, обошелся без пенделя. Однако проучить Шурупа следовало, и с тех пор на волю в Покровском и Полымени его не выпускали: смотри и облизывайся, глядишь, ума чуток прибавится. И судя по нынешнему безупречному поведению, урок был усвоен, вопрос – надолго ли?

Следующая остановка – магазин. Дверь, заиндевевшая у косяков, была плотно прикрыта. Ступеньки присыпаны песком.

Покупателей в магазине не было.

«Добрый день».

Люба стояла на табурете. Спрыгнула, ушла за прилавок.

С тех пор как Олег был здесь последний раз, ангелов прибавилось. Улыбающиеся и строгие, со сложенными за спиной и расправленными крыльями, в длинных хитонах и коротеньких рубашках, они висели под потолком на нитках и вращались в медленном танце. Сейчас их было десятка полтора, а на прилавке лежали еще две фигурки – и листы плотной бумаги, и ножницы, и цветные карандаши, и катушка ниток.

«Помешал? Извините. Давайте помогу, я все-таки повыше вас».

«Не надо. – Челка плотнее занавесила лицо. – Сама справлюсь. Вам хлеба?»

«Хлеба мне, Люба, не надо. У меня просьба. Не могли бы вы и мне таких ангелов вырезать. Парочку».

«Зачем вам?»

«Нравятся. Очень они у вас хорошо получаются. В доме повешу».

«Зачем?»

«Как зачем? Новый год на носу. Потом Рождество, Крещение. Пусть радуют. Пожалуйста».

«Сделаю…» – последовало после паузы, и Олег мог только догадываться, сколько всего эта пауза в себя вместила.

«Договорились. Я дня через три заеду».

Он взялся за ручку двери. Сейчас подует сильнее, и ангелы под потолком закружатся, как девочки-снежинки на утреннике в детском саду.

Больше в Покровском его ничего не удерживало. Что намеревался – сделал. А с Любой вон как издалека заходить приходится…

«Все, Шуруп, – он повернул ключ в замке зажигания. – Домой, на волю».

Через три дня, под перестук капели внезапной оттепели, он снова был у магазина. Вошел и ждал, пока уберется Тютелька, покупавший курево. На прощание тот одарил Олега неприязненным взглядом.

«Не хотел при этом…» – объяснил Олег доверительно и вполголоса, словно у них с Любой была одна тайна на двоих. А тайны сближают.

Люба протянула ему конверт.

Слова восхищения были заготовлены, но произнести их следовало чуть погодя. Поэтому Олег достал из конверта бумажных ангелов, рассмотрел и только тогда сказал:

«Спасибо! Прелестно!»

Он не лукавил. Фигурки были выполнены мастерски. Тонкая работа, и со вкусом. Это он отметил, когда еще прошлой зимой увидел, как и чем украшает продавщица поселковый магазин. Тогда он воздержался от вопросов – не те были отношения, не сложились еще, а в этом году спросил у Анны Ильиничны, и та просветила:

«К Рождеству готовится Люба. И так каждый год, лет пять уж. Народ сначала посмеивался, но не по злобе, плохого не думай, из удивления. От кого-кого, а от Любы такого никто не ожидал. Она же каменной казалась, а смотри-ка, каменная, да не совсем. Ох, ничего-то мы о людях не знаем. Живем рядом, а не видим. Любу многие просили таких ангелов им сделать, она всем отказала. Кто-то сам пытался вырезать, но так красиво не получалось. Тут без любви никак, а у Любы она нерастраченная, сам понимаешь».

«А если я попрошу, то как?»

«Вот уж не скажу. Ты, Олег, человек у нас новый, за тобой следа нет, за спиной Пятнатой не обзываешь. Попробуй, а откажет – не обижайся».

«Не обижусь. Отучен. А давно у нее…»

Олег поднес пальцы к лицу, но Егорова оборвала его на полуфразе:

«На себе не показывай! Примета есть – на тебя зараза перейдет».

Олег отдернул руку, но вопрос повторил:

«Давно у нее пятно это?»