В ней с нескрываемой сердечной болью рассказывается о том, как человек, самый обычный и вполне собой довольный, вдруг спотыкается на ровном месте, и ничем до того не замутненная жизнь тут же поворачивается к нему незнакомой и жуткой стороной. И приходят вопросы – философские, вечные.
Уж лучше бы сняли скальп! Кизяков невесело усмехнулся и еще раз взглянул в зеркало. Поморщился. Отворотясь не налюбуешься.
Валентин Николаевич поторопился увести глаза в сторону, опустился на край ванны, ссутулил плечи и предался безрадостным размышлениям. Что делать? Вот бессмертный вопрос русского интеллигента! И просто – русского. Или просто интеллигента. И кто чего теперь скажет? Насмешки, издевки… Какой кошмар!
Едва не опрокинув флакон с шампунем, Кизяков взял со стеклянной полочки у ненавистного, бессердечного зеркала сигареты и зажигалку. Закурил. Горький дым не принес облегчения, но мозги прочистил.
Привычно бросив окурок в раковину, а больше одной сигареты в день он себе не позволял, Валентин Николаевич тяжело поднялся и вышел из ванной. В коридоре открыл шкаф и принялся инспектировать свой гардероб на предмет, чем прикрыться сверху. Увы, на полке не было ничего, пусть даже мало-мальски адекватного погожим дням бабьего лета – ни самой завалящей кепчонки, ни какой-нибудь дурацкой панамы. В углу, убранная в целлофановый пакет, сиротливо лежала ушанка. Но в зимней шапке сейчас на улице не появишься – за сумасшедшего сочтут, аль за бомжигу бездомного.
«Может, я действительно – того? – подумал Кизяков. – Или это сон?»
Валентин Николаевич ухватил пальцами кожу на руке, оттянул, повернул, дернул и скривился от боли. Тут и покойник проснется. И все же он провел ладонью по голове. Гладко! Что же это делается, Господи?
Он с грохотом захлопнул дверцу шкафа и направился в комнату.
Открывшаяся картина повергала в ужас. Хотя, казалось бы, все обычно, все нормально: стенка, журнальный столик в виде бочки, два кресла, телевизор. Неприбранная постель тоже не могла быть причиной появления мертвенной бледности на лице Валентина Николаевича: особой аккуратностью он не отличался, частенько оставляя неубранными смятые простыни, скомканным одеяло. Однако взгляд Кизякова был прикован именно к тахте, долгие годы служившей ему ложем. Точнее, к подушке, которая была дисгармонично черного цвета.
Вообще-то наволочка была белой, ну, может быть, чуть пожелтевшей от бесконечных стирок. Но теперь ее подлинный цвет был неразличим под слоем волос, еще вечером украшавших голову Кизякова, а теперь устилавших подушку.
Лысый! Как бильярдный шар! За одну ночь!
С трудом переставляя свинцом налившиеся ноги, Валентин Николаевич подошел к тахте. Наверное, надо сходить за совком, за ведром. Он вздрогнул: в мусор? На глаза навернулись слезы, и, подняв лицо к требующему ремонта, в желтых разводах протечек потолку, он возопил:
– За что?!
В этой маленькой комнате эхо никогда не водилось – разгуляться негде, но Кизякову почудилось, что вопль его, многократно отразившись от стен, вернулся к источнику звука. «За что? За что?» – настойчиво интересовался кто-то невидимый и зловредный, явно получавший удовольствие от допроса и не ждавший ответа, который напрашивался: «За все хорошее».
До глубины души уязвленный несовершенством мира сего, в котором не было, нет и теперь совершенно ясно, что никогда не будет справедливости, не говоря уж о милосердии, Валентин Николаевич вытер набежавшую скупую слезу. За ней другую.
Как ни странно – хотя, не исключено, так и должно было случиться, – слезы принесли успокоение. Защитная реакция. Нервный сброс. Организм, травмированная психика защитила себя.
Кизяков вернулся в коридор, вытряхнул ушанку из пакета. Нахлобучил на голову. Посмотрелся в зеркало. В майке, трусах и треухе – б-р-р! Но лучше так, чем лицезреть свой молочно-белый череп.
В освободившийся пакет он сложил волосы, стараясь не пропустить ни единой прядки. Он исследовал швы, складки, приподнял матрас, дабы убедиться, что ни одна частичка его не самой густой, с намечающейся плешью, но оттого не менее дорогой шевелюры не осталась незамеченной.
Уверившись, что собрано все до волоска, Валентин Николаевич убрал пакет на антресоли, сел и задумался: так, хорошо, пусть и ничего хорошего, и что теперь? На ум приходили всякие несуразности, к примеру, намазать голову клеем и соорудить какую-никакую прическу из имевшегося в пакете богатства. Бред! Или взять носовой платок, завязать уголки в узелки… Он представил себя в таком головном уборе и его чуть не стошнило. Убожество! Дедуля с шести соток. А тут город… Пусть не велик Кремнегорск, но это по сравнению с Москвой или Питером невелик, а с какой-нибудь деревней рядом поставишь – махина. Цивилизация!
Необходимость отправляться на службу висела над Кизяковым дамокловым мечом. И ведь не отвертеться – Прохоров ждет, встречу назначил. Сказаться больным? Не пройдет. Похоже, по намекам похоже, по ухмылочкам, что-то прознало начальство про его… э–э… операцию. Вот же пакость: само химичит и с других долю требует. Все ему мало! В общем, кровь из носа, а явиться пред светлые очи ненасытного руководства надо. Коли поджидают неприятности или того хуже – траты, лучше узнать об этом пораньше, упредить по возможности первые, сгладить, отвести события в ему, Кизякову, удобное русло. Уж это он сумеет! Есть опыт. Богатый. А траты… Так он еще поторгуется!
Валентин Николаевич поежился. Сидеть было неудобно. Кололо. За внешним он позабыл о сокровенном. Волосы выпали везде, на всем теле, в том числе в паху. Он вздохнул и отправился под душ.
Упругие струи смыли с груди остатки волосяного покрова – косвенное свидетельство принадлежности к сильному полу. Хорошо, другие доказательства на лицо, в смысле – остались, не отвалились. Кизяков оглядел себя. В сохраности… Но ни волосинки. Дите! Младенчик!
Настроение стремительно катилось вниз, и не было этому склону конца.
Валентин Николаевич прошлепал в комнату, оставляя на полу мокрые следы, и стал готовиться к выходу в люди. Носки, рубашка, костюм, галстук. Подержав в руках ушанку, он выругался непечатно и запулил ее в угол, вымещая на невинном пыжике кипящую злость. Снова подошел к зеркалу, взглянул и застонал. Привычный ему и многим образ исчез. Никакой солидности! О привлекательности и говорить не приходится, поскольку сказать нечего, плюнуть только. Какая-то подозрительная личность, от такой держаться подальше – самое верное. Не зек ли, только-только откинувшийся с зоны? Даже не оброс еще!
Валентин Николаевич в изнеможении закрыл глаза. Минуту спустя сбившееся с ритма сердце заработало ровнее. И вновь вернулся вопрос: «За что?». Ответа не было, и вопрос трансформировался в «как?».
Кизяков перебирал версии, отметая одни – самые безумные, и тут же выдвигая другие – безумные чуть менее. Может, он болен? Какой-нибудь вирус? Атипичная пневмония? Но при чем тут пневмония, особенно если атипичная? Да и победили ее. Даже в Китае победили. И волосы от нее не выпадают. Сам коньки отбросишь – это запросто. Но волосы на месте. Они, волосы, говорят, даже после смерти растут. Как и ногти. И зубы.
Перед глазами встала картина разверстой могилы, и он сам – в гробу, белых тапках и с блестящим зубастым черепом. Валентин Николаевич издал еще один стон, громче прежнего.
Вирус… Какой-нибудь новый, официальной медицине неизвестный, а военные, сволочи, никогда не признаются, что упустили из своих хранилищ. И как лечить не скажут. Военная тайна!
Но где он мог его подхватить, этот вирус? Да на улице. Вон, во всех газетах пишут, по телевизору талдычат: воздух кишмя кишит всякой гадостью! И военным, опять же, платят скудно. Сидят в своих бункерах и думать о службе не думают. О заразе всякой рукотворной, о безопасности, о людях…
Кизяков прислушался к своему организму: нигде не сбоит, не хрипит, не клокочет? Жар? Пот? Дрожь? Озноб? Исследование завершилось выводом: чувствует он себя вполне сносно, а если честно, то абсолютно здоровым, но это, вероятно, пока.
И тут его осенило, будто ударило. Неужто Людка? Нет, чепуха, быть не может. Сколько спят – ничего такого. Да и было-то у них в последний раз, припомнить, месяца два как. Или все-таки она? Стерва, где шаталась, с кем валялась – подцепила!
– Убью! – пообещал Кизяков, и ему полегчало. Своей определенностью, исключающей варианты, решение воздать любовнице по заслугам разметало иные намерения и мысли, роившиеся в голове.
Твердым шагом он приблизился к двери, глянул в глазок – на площадке пусто, только после этого отомкнул замок и вышел.
– Вот вечером и убью!
– Валентин Николаевич, вы, никак, сами с собой разговариваете?
Кизяков остановился. Соседка! Принесла нелегкая. Сейчас появится. И верно, вслед за шарканьем ног по ступеням на лестничный марш выплыла тетка в цветастом халате, еще не пожилая, но уже раздобревшая, с отечным лицом и всклокоченными патлами. Валентин Николаевич скрипнул зубами: во всяком случае, они у нее есть, патлы!
– Ой, что это с вами?
Соседка, должно быть, собиралась всплеснуть руками, да помешало ведро, которое она только что опорожнила в мусоропровод. Потому и оказалась пролетом ниже, загораживая дорогу.
– А что со мной? – призывая на помощь всю свою выдержку, бесцветным голосом поинтересовался Кизяков. Вот же, лохудра, в магазине каждую копейку считает, а ведро выносит по три раза на день.
– Ну, это… – Соседка коснулась виска – обидеть не хотела, показывала.
– Мода такая, Эдита Федоровна, – наставительно заметил Валентин Николаевич, бочком-бочком протискиваясь мимо. – Телевизор смотрите? Значит, знаете, видели. Сейчас многие голову бреют. Певцы, артисты всякие.
– Вы же не певец.
– Не певец, – вынужден был согласиться Кизяков. – А чем мы хуже? Им можно – и нам не в грех. Кстати, здравствуйте!
– Доброе утро, доброе, доброе… – закивала толстуха, со всей возможной бестактностью разглядывая соседа, представшего перед ней в столь экзотическом виде.
– И до свидания! – сказал Кизяков. Одолев неожиданную преграду, он запрыгал по ступенькам, что в его сорок четыре было уже не просто, но еще позволительно.
– С волосами было лучше, – нагнал его голос соседки.
Кизяков, получив такой удар ниже пояса, причем сзади, вылетел на улицу. Под козырьком подъезда притормозил, остановился, достал из нагрудного кармана солнцезащитные очки и приладил их на мясистом носу. Бровей и ресниц у него тоже не было! А так какой–никакой камуфляж, да и глаза уводить-прятать за темными стеклами сподручнее
Вдохнув поглубже, Валентин Николаевич досчитал до десяти и вышел во свет божий.
Мягко пригревало солнце. Шелестели желтой, подсохшей и оттого звонкой листвой деревья. Важно разгуливали по асфальту голуби. Со стен домов, увешанных предвыборными плакатами, улыбался народу нынешний мэр Кремнегорска Владимир Никифорович Рваков, которому очень хотелось остаться в этой должности еще на четыре года. Его соперник господин Дубовский, президент Ассоциации представителей малого бизнеса, улыбался с плакатов куда реже. Потому что малого… Короче, мир и покой царствовали вокруг.
Валентин Николаевич чувствовал себя отщепенцем. «Как хороша жизнь! – думал он, отчаянно жалея себя. – Радуйся каждому мгновению, человече. Оно прекрасно! Кто сказал? Кто–то… И я. Потому что согласен целиком и полностью. Да-да, радуйся, не делай плохого и не помышляй о плохом. И все у тебя будет хорошо! Тогда не воздастся тебе по грехам твоим – наградят по заслугам. А мне воздалось! Меня отторгли – бытие, судьба, Всевышний, – наказали за провинности, изгнали из круга. И поделом».
Терзаемый раскаянием, Валентин Николаевич шел к автобусной остановке, упорно глядя себе под ноги. Он не поднимал глаз, страшась сквозь стекла очков встретить чей-то удивленный взгляд, увидеть чьи-то трясущиеся в хохоте губы. Уж он бы не преминул посмеяться…
Ему было страшно. Как в детстве, когда страх накрывает с головой, и спрятаться от него можно только по одеялом. Страх переполнял его, заставляя втягивать голову в плечи, не в жалкой, безнадежной попытке укрыть свое уродство, а в ожидании этого беспощадного смеха, который вот-вот хлестнет по спине семихвостой плетью.
И все же глаза поднять пришлось. Иначе как перейти дорогу? Пускай он изгой, но жить хочется и отверженным!
Машины неслись, обдавая человечество ядовитыми выхлопными газами. Торопились пешеходы. И никто не обращал на него ни малейшего внимания! «Это как же? И этого не достоин?» – даже обиделся Кизяков, но потом приободрился, распрямил плечи, с независимым видом глянул по сторонам и… сделал стойку.
По тротуару семенил мужчина. Лысый! В черных очках.
А вон пацан. Тоже лысый! Вообще-то от юной поросли сейчас всего можно ожидать, стрижки «под Котовского» в том числе, но отчего тогда темные очки в пол лица? И походка напряженная.
А вон еще лысый в очках!
И еще! Без очков. Но без бровей и, кажется, без ресниц. Идет, качается. Пьяный.
Увиденное радовало. Валентин Николаевич закрутился волчком, жадно выхватывая из толпы лишенных растительного покрова сограждан. Их было много. Он и не предполагал, что их так много! Значит – что? Живем, братцы!
Кизяков одернул себя. Хромой и в толчее выделит хромого, горбатый – кривобокого. О чем это говорит? Об избирательности взгляда. Так женщина всегда заметит нахалку, что посмела надеть такое же платье. И все–таки… Слишком, чересчур много лысых. Стопроцентных!
Валентин Николаевич приосанился, вмиг забыв о коварных вирусах и Людке–изменщице. Страх и раскаяние за свое несовершенство неумолимо таяли, пока не исчезли без следа. Жизнь обретала и обрела прежний – истинный! – смысл.
Так-то, граждане, теперь он может снова смело смотреть в будущее, оставляя прошлое там, где ему и надлежит находиться, позади. Вперед и только вперед! О-го-го, он еще всем покажет, кто такой Валентин Николаевич Кизяков! Вы думаете, скромный инженер с полуживого комбината? Черта с два! Погодите малость, и вы еще попляшете под его дудку, снизу вверх смотреть будете, уважать и бояться. Да, бояться, как же без этого? В отличие от собственного, чужой страх обычно приятен. Не случайно же садистов куда больше мазохистов.
Валентин Николаевич пыжился, а в такие минуты он всегда заглядывался на женщин. Ну неужели не понимают, дуры, какой перспективный мужик перед ними?
Он и сейчас высматривал симпатичные мордашки, ощупывал взглядом фигуры. Вот, например, очень даже ничего крали. И стать, и личики. Отчего насупились, лапочки, чего бровки под косыночки спрятали?
И тут Кизяков оцепенел. Платок соскользнул с головы одной из девушек. Она была лысой!
Что – опять мода, будь она неладна? А почему глаза зареванные?
Валентину Николаевичу стало дурно.
О проекте
О подписке