Глава 2

– Что так быстро?

– А что в отеле делать? – русский потянулся, как кот на солнцепеке. – Спасибо, конечно, устроителям, побеспокоились о крыше, но сегодня как-то не до сна. Так чего тянуть кота за хвост?

– Пожалел животное?

– Когда-то я был юным натуралистом. Кормил морских свинок и растил цыплят.

– А потом?

– Свинки умерли, а цыплята выросли, и из них сварили суп.

– Вкусный?

– Съедобный. Правда, потом стошнило. Как твое плечо?

– Терпимо.

– Цепь надо было прихватить. Не только нож.

– И ее на память об Англии?

– О ней, старушке.

– Таких сувениров везде навалом.

– Как и прыщавых олигофренов.

– Это точно. Как голова?

– В порядке, – русский коснулся пластыря на виске. – До свадьбы заживет.

Говард достал из кармана стеганого жилета пачку «Мальборо» и массивную зажигалку с золотой насечкой. Протянул сигареты Горбунову. Тот покачал головой:

– Не балуюсь. А я думал, в Америке теперь никто не курит.

– Здоровый образ жизни. – Говард крутанул колесико, прикурил от высокого пламени. – Диетическая «кола» и три гамбургера. Совсем с ума посходили. А я… Добро пожаловать в страну «Мальборо». – Говард затянулся. – У меня все не как у людей.

– Смотри-ка, у меня те же проблемы, – русский махнул рукой и скрылся в каюте «Северной птицы».

Говард посидел, покурил, потом ввернул окурок в пепельницу, закрепленную у румпеля⁵, и стал протирать фланелевой салфеткой приборную доску.

Разводы высохшей соли исчезали один за другим. Наводя чистоту, Говард вспоминал перипетии недавнего приключения.

Выдергивая стул из-под прыщавого недоноска, он понимал, что за этим последует, и не боялся драки. При всей наглости, эти сосунки никудышные бойцы. Но их было много, они были в стае, так что пришлось бы посуетиться.

Признаться, он не ожидал, что Горбунов вмешается. Этот парень, с которым они оказались соседями по пирсу, с самого начала произвел на него приятное впечатление. Но одно дело – помочь отрегулировать авторулевой⁶, и совсем другое – стать напарником в бою. И пусть не бой это был – с такими-то ублюдками! – поступок русского следовало оценить по достоинству. Тем более что Горбунов ничуть не похож на русских мафиози из глянцевых голливудских боевиков. Не играет мускулами, не сверкает глазами из-под бровей. Чуть выпирающие славянские скулы, светлые волосы… Лишь одна отличительная черта – изуродованное левое ухо. А вообще таких парней девяносто на сотню. Но сколько на сотню тех, кто встанет против нахлеставшихся пива, а может, обкурившихся травой подростков? Правда, похоже, русский ничем особенно не рисковал – его ёко-гэри⁷ был не очень ловок, но все же хорош. И тем не менее…

Протерев приборы, Говард смахнул испарину с пластиковой обшивки кокпита⁸, облокотился о румпель и, запрокинув голову, подставил лицо каплям дождя.

Тучи сбились над гаванью в стаю косматых зверей, готовых ринуться вниз и жрать, давить все и всех, не страшась пропороть брюхо о мачты сотен прижавшихся друг к другу яхт. Спасибо прожекторам: стегая светом по заросшим шерстью бокам, они заставляли хищников держаться на расстоянии.

Говард нырнул в каюту. Здесь было тепло и не прибрано. Лампа дневного света выставляла напоказ завал из пакетов, коробок, банок. Говард вздохнул, опустился на корточки и приступил к сортировке.

Руки справлялись сами: продукты – сюда; краску – туда; сигареты, батареи, болты, гайки… Он думал о Горбунове и стычке в пивной. О Нельсоне Хьюэлле и дотошных английских полицейских. Он думал о матери и, конечно, о Кристи.

* * *

Его решение участвовать в трансатлантической гонке яхтсменов-одиночек стало для матери очередным потрясением. А она еще не оправилась от предыдущих.

Благополучие сына рушилось у нее на глазах, и она не могла предотвратить катастрофу. Именно как бедствие, сродни стихийному, воспринимала она перемену, происшедшую с ним два года назад.

– Это чьи-то происки!

– Если и происки, то мои собственные, – отвечал он.

Это была правда. Никто не понуждал его оставить работу в банке. Напротив, его уговаривали остаться, предлагая и новую должность – более высокую, и новый оклад – весомей прежнего. Начальство всячески выказывало ему свое расположение и в конце концов уверилось в том, что тут не все чисто. Этот Баро что-то скрывает! Хочет уйти «в никуда», отдохнуть, пожить в свое удовольствие? Нет, их не проведешь. Наверняка нашел другое место или задумал открыть собственное дело. А что? С его способностями финансиста, аналитическим умом, с такой невестой, наконец, ему вполне по силам замахнуться на что-нибудь эдакое. Уж не собрался ли он увести с собой часть клиентов?

Между тем Говард прилежно заливал бензином разгоравшееся пламя. Он отказался уплатить очередной взнос и автоматически выбыл из элитарного клуба «Эльдорадо», членства в котором напрасно добивались многие его знакомые. Разумеется, дело было не в сумме годовой выплаты, и тем нелепее казалось окружающим его поведение.

– Зачем? Ты можешь сказать – зачем? – добивалась мать.

Бедная мама! Он привычно оставлял ее в неведении – не из сердечной скупости, а потому лишь, что объяснить ей причины своего поступка все равно бы не удалось. Ведь тогда он должен будет рассказать ей о Кристине… К тому же, человек в состоянии понять лишь то, что способен услышать. А она не хочет слышать, наверное, она уже давно не в состоянии услышать!

Всю жизнь мать руководствовалась лишь долгом перед родителями, семьей, мужем, детьми, отгородившись от всего прочего непроницаемой стеной. Чужая боль, чужие беды ее не трогали и не волновали. Все, чем она дарила окружающих, не входивших в узкий круг ее друзей и близких, это вежливое внимание и ни к чему не обязывающее сочувствие.

– Проклятый Чикаго! Город сводит людей с ума. Тебе не надо было уезжать из Вермонта!

Ну как, не обидев, рассказать ей, что в школьные годы он грезил лишь об одном: как бы вырваться из этого захолустья! В их большом скучном доме царил раз и навсегда заведенный распорядок, который Говарду и Кристи не дозволялось нарушать даже в малом. Отец не терпел своеволия, и если на Кристи руку не поднимал, ограничиваясь невыносимо длинными нравоучительными беседами, то из сына выбивал его ремнем. «Ты будешь ходить в воскресную школу! Будешь! Будешь! – приговаривал он в такт ударам. – Ты будешь следовать слову Божию! Будешь! Будешь!» Говард стискивал зубы, чтобы не заплакать, и все-таки плакал от боли и беспомощности. А в воскресенье – в черном сюртучке и начищенных ботинках – шел в церковь, пел в хоре и слушал бесконечные проповеди, ерзая по жесткой скамье исполосованной задницей. На него, такого прилежного, чистенького, указывали восхищенные мамаши, вразумляя своих шалопаев. Как же Говард боялся этих похвал, как заливался краской от презрительных взглядов хулиганистых мальчишек, которым его ставили в пример и свободе которых он мучительно завидовал.

Кристина сбежала из дома, в оставленной записке высказав все, что думает об отце и матери. С тех пор имя сестры Говарда в семье Баро не произносилось. Будто ее и не было.

Говард был уверен, что родители не играют в беспамятство. Истовые пуритане, они действительно не вспоминают о предавшей их дочери. А вот он часто вспоминал сестру. А их разговор вечером, накануне ее исчезновения, он помнил дословно.

– Ты спишь, Говард?

Он вздрогнул, потому что не слышал, как открылась дверь.

– Нет.

– Мне надо тебе кое-что сказать. Только не зажигай свет.

Сестра скользнула в комнату и присела на край его кровати.

– Слушай, Говард. Завтра меня здесь не будет.

– Ты уезжаешь? Куда? Зачем?

– Молчи и слушай. Я больше не могу. И я больше не хочу! Не хочу терпеть, ждать, надеяться неизвестно на что. Я не хочу быть такими, как мать и отец. Мне душно с ними, понимаешь? Мне душно в этом доме, в этом городе! Я знаю, они не будут искать меня. Они меня забудут. Но я хочу, чтобы ты помнил меня. Ты!

– Кристи…

– Помнишь, как мы ходили на речку? Ты измазался в тине, ободрал колени о камни, и отец тебя выпорол. Ведь это я подбила тебя устроить маленький пикничок, а ты не выдал меня, ты даже не сказал, что мы были вдвоем. А я… Я не вступилась за тебя. Я стояла за дверью, слушала, как ругается отец, как поддакивает мать, и не могла войти в комнату. Меня будто связали и кляп забили в рот. Я проклинала себя, но ничего не могла с собой поделать. Мне было страшно! Но по-настоящему страшно мне стало потом, когда я поняла, что еще совсем-совсем немножко, и я сломаюсь. Еще чуть-чуть, и я стану такими же, как они. Холодной! Равнодушной!

– Ты не такая.

– Пока не такая. Но мне не избежать этого, если я останусь здесь. Люди ко всему привыкают, когда их лишают выбора, а привыкнув, смирившись, начинают уверять себя, что по-другому и быть не могло, что именно эта жизнь, их жизнь – единственно правильная. Мне не нужна такая судьба. Поэтому я уезжаю.

– Снежинка!

– Мне нравится это прозвище, спасибо тебе за него. Но все решено. Я еду в Чикаго. В большой город. А ты останешься. Один. Без меня. Так что держись, Говард! Не сдавайся. Конечно, уступить легче, но ты терпи. Ты сильный, ты сможешь. И помни, что у тебя есть сестра, которая очень любит своего брата. Слабая сестра, напуганная, но ведь это ничего, верно? Ты меня тоже любишь, а значит – простишь. За все. Я ведь не буду писать. Тебе все равно не позволят получать от меня письма. Поэтому ты не будешь знать, где я и что со мной. Но ты будешь помнить меня, правда?

Говард заплакал.

– Ты плачешь? Не надо! Ну, пожалуйста, не надо. А то я тоже заплачу. А я должна быть сильной, теперь я должна быть сильной.

Сестра стала гладить его по голове, и когда он перестал всхлипывать, сказала:

– Прощай, Говард.

Дверь закрылась беззвучно. Говард остался один.

* * *

Кристина оказалась права. Родители даже не пытались ее найти. Знакомые, интересовавшиеся, куда и надолго ли уехала Кристина, слышали в ответ, что дочь их совершеннолетняя и вольна сама собой распоряжается. Предваряла ответ долгая пауза, какая бывает, когда люди не могут сразу сообразить, о чем или о ком их спрашивают. Нежелание говорить о дочери было настолько очевидным, что напрочь отбивало охоту у собеседника упорствовать в своем любопытстве.

Что касается Говарда, то жизнь его изменилась к худшему. Казалось бы, родители должны были сделать выводы из случившегося, и они их сделали, но совсем не те, которые можно было ожидать. За ним была установлена форменная слежка. После ужина отец устраивал ему допросы: «Куда ходил? С кем говорил? О чем говорили?» – и читал нотации: больше туда не ходи, с этим не общайся, об этом не рассуждай. Была бы такая возможность, отец с радостью залез бы к нему в голову, чтобы выяснить, сколько мусора в ней хранится, а потом запустил бы туда мать с пылесосом.

Говард не перечил, но когда в очередной раз дело дошло до ремня, так взглянул – словно ожег, что отец растерянно опустил руку, чтобы больше уже никогда не поднять ее на сына.

Родители старели. Мать стала носить свитера с высоким воротом, чтобы скрыть дряблую шею. Лицо отца сморщилось печеным каштаном, сердце его все чаще сбоило, так что приходилось ставить капельницу. Врачи советовали больше времени отводить отдыху и меньше – работе. Это они говорили отцу, а в разговоре матерью были более откровенны: «Миссис Баро, любой стресс может свести вашего мужа в могилу».

Прежде Говард ждал, считал дни и годы, когда сможет уйти. Теперь он не мог уйти…

Послушно наклонив голову, Говард выслушал родительское напутствие и отправился поступать в тот же университет, который в свое время окончил отец. И поступил. И стал одним из лучших студентов, чтобы, получив диплом, вернуться домой и продолжить семейный бизнес.

Отец умер утром теплого осеннего дня. Во время похорон Говард оглядывался, ожидая увидеть Снежинку. Этого не могло быть: он не знал, где живет Кристина, и потому не смог сообщить ей о смерти отца, и все-таки оглядывался…

Через два дня огласили завещание, в котором мистер Баро ни словом не упомянул о дочери, все свое состояние оставив сыну. Наутро Говард объявил матери, что продает дело, вырученные деньги помещает в банк на ее имя. Процентов от вклада ей будет более чем достаточно для обеспеченной жизни, она может ни в чем себя не ограничивать. Мать пыталась протестовать, но Говард остался тверд и ничего объяснять не стал. Бесполезно! Его не услышат…

Вернувшись в университет, он еще несколько месяцев ходил на лекции, сдавал экзамены, а потом записался добровольцем в армию. Это было его второе самостоятельное решение. Самому вершить свою судьбу, пусть с ошибками и безумствами, поминутно оступаясь, но самому! Какое удовольствие с этим сравнится?

Мать рыдала и заламывала руки, снова требовала объяснений и снова их не получала. Успокоилась она лишь тогда, когда по истечению трехлетнего контракта сын взялся за ум, завершил образование и получил место в солидном чикагском банке.