С той стороны замолчали, как будто искали фамилию, и тот же голос опять сказал:

– Свидания не положено. Можно передачу.

Полина протянула в окошко узелок, и тот быстро и бесследно исчез.

– Носки, одёжа… – вслед негромко промолвила молодая женщина.

Пауза затянулась, но Полина терпеливо стояла, переминаясь с ноги на ногу.

– Принято, – сказало окошко.

– А письмо, там письмо внутри, вы видели?

– Переписка разрешена. Принято. Следующий!

«Переписка разрешена!» – это звучало музыкой. Он узнает, что я его нашла, он узнает, что не один…

Осень в Москве выдалась на удивление переменчивой. Иной раз дула резкими ветрами, а иногда с самого утра грела светом солнечным, да так, что казалось, будто зима уже позади и вот-вот опять потеплеет и запах свежей зелени напомнит о скором лете. Однако нет. Тут же из подворотни по-разбойничьи налетал холодный сквозняк, и все мысли о тепле улетали следом за листьями.

Лиза поправила берет и воротник своего пальто так, будто готовилась к этому налёту, хотя сегодня как раз было тепло и почти не ветрено. Она терпеть не могла эти осенние дни, когда уже начинало рано темнеть и воздух становился сыроватым и холодным. А эти бесконечные утренние туманы, которые потом опадают с мокрых веток росой на сухую мостовую! Они же просто уничтожают мир! Вот совсем недавно было зелено и тепло, а теперь те же самые, знакомые каждой веткой, деревья превратились в чёрные мокрые скелеты. Туман украл все краски, одел людей в чёрные и серые одежды, заставил извозчиков кутаться в кожухи, и мостовая становилась противно скользкой.

Раньше Елизавета не обращала на такие подробности внимания, ей было некогда. За своей любовью она не замечала ничего, что раздражало других. Вокруг не было ничего, кроме Фёдора. Он имел такое свойство – занимать собой всё пространство вокруг себя. Хоть на съезде, хоть на диспуте в компании единомышленников и не очень, хоть в её душе. Громкий и справедливый, жизнерадостный и честный, добрый, сильный, решительный – таких эпитетов она могла подобрать десятки. Уже больше двух лет Лиза жила воспоминаниями. Внешне виду не подавала, но в каждой ситуации примерялась – а как бы он поступил, а что бы он посоветовал? В первые дни выплакала все слёзы, а потом просто замкнулась. Никого не хотела видеть, никого не хотела слышать, хотя сочувствующих было предостаточно. В ней зародилась злость на несправедливую судьбу, которая забрала любимого Фёдора неожиданно и нелепо, лишила любви, поддержки, всего лишила.

Что судьба оставила? Оставила воспоминания и сына Артёмку. Такого же коренастого и напористого как отец. Внешне очень похожего и с характером – как под копирку: если уж хочет чего – так добьётся любой ценой.

Вот и сейчас он плёлся позади, совершенно не желая к матери на руки. Шёл не спеша, тревожа по пути опавшую листву палочкой, предусмотрительно подобранной по дороге.

– Тёмочка, идём быстрее, давай на руки возьму. – Елизавета присела перед сыном в очередной попытке его уговорить, а в ответ получила насупленный взгляд и сердитое сопение. Всем своим видом Артёмка отказывался подчиняться и максимум на что согласился – это дать маме руку, а свободной он всё равно волочил за собой палочку, цепляя жёлтую листву и опавшие каштаны.

Особняк на Малой Никитской выделялся из прочего ряда строений своей плавностью линий, необычной оградой, напоминающей морские волны, и входом. Чтобы попасть в здание, нужно было пройти сквозь колонны, которые подпирали навес и образовывали вместе с балконом арку. Такой дом мог захотеть построить только человек, характер и привычки которого выбивались из общего ряда. Это была целая усадьба, состоявшая из собственно дома, нескольких строений и внутреннего двора. На уровне второго этажа дом был украшен необычной красоты мозаикой с ирисами и орхидеями. Окна его имели плавные формы, повторяющие мотивы ограды, – овальные и слегка вытянутые линии добавили столярам столько труда, что прохожим оставалось лишь догадываться об их стоимости.

Бывший хозяин усадьбы – предприниматель Степан Рябушинский – слыл в своё время человеком порядочным, но очень закрытым и странноватым. Тот узкий круг людей, что был вхож к нему в дом, мог в полной мере составить впечатление о хозяине исходя из внутреннего убранства особняка. Проект был заказан у одного очень модного архитектора – Федора Шехтеля, а тот простых и незамысловатых зданий не создавал. Да и разве был достоин обычного дома человек, первый решившийся наладить автомобильное производство? После 1902 года, когда Рябушинские только въехали в своё новое гнездо, салонные сплетни частенько в красках разносили слухи об особенной его внутренней архитектуре, о лепнине на потолке, о мраморной лестнице с чудными перилами да с таким рисунком, что не видывали доселе. Очевидцы с исключительным придыханием описывали люстру в форме медузы и шикарную мебель цельного дерева с резными фасадами.

Тогда, в начале века, даже видавшие виды ценители модерна были в восхищении. Дом стал достопримечательностью и образцом отменного архитектурного вкуса его создателя и его хозяина. Однако Февральская революция в одночасье смела налёт пафосности и с этого дома, и со всей Москвы. Уже давно не мелькали в экипажах бобровые воротники, уже давно драгоценности не касались холёной кожи своих хозяек и в моду вошли шляпки попроще – без перьев и всякой мишуры, способной вызвать внезапный гнев пролетариев или матросов. Изменилось всё. Уклад жизни, ценности, ориентиры… Поэтому спустя пятнадцать лет своего существования дом осиротел. Рябушинские оставили в Москве всё, чем владели – предприятия, банк, родовое гнездо, – и спешно уехали в Италию.

В ожидании новых хозяев дом скучал недолго: мародёры успели там побывать и поживились столовым серебром, всякой утварью из кухни, свечами из кладовой… А дворник Терентий, после того как получил кочергой удар по шапке и едва после этого остался жив, обратился к Богу со словами благодарности за ниспосланную свыше разнарядку оставить его в списках живущих в городе Москве.

Так Терентий и жил дальше в дворницкой, оставаясь неизменным комендантом особняка при всех учреждениях, которые там квартировались. Он видывал за эти годы и одетых по европейской моде дипломатов, и степенных сотрудников Наркомата иностранных дел, и шумных служащих издательства, и каждая организация считала нужным переделать что-то в доме на свой вкус и в угоду производственной необходимости. Так, дом лишился одного из двух мраморных каминов, части мебели и своей барской души. Теперь он служил народу и был его собственностью.

Потому как сам Терентий до тех пор, пока не покалечил кисть правой руки, работал на заводе Рябушинского, он вполне полноправно мог именовать себя пролетарием, а значит, принадлежал к классу-гегемону, а значит, это была и его собственность тоже.

Нынешние квартиранты Терентия доставляли ему хлопот больше, чем кто-либо раньше. Нет, Терентий, конечно, любил детей. У него самого внуков не было, потому как единственный сын после фронтов Первой мировой вернулся на культе и быстро спился. Каждый детёнок был Терентию дорог, но когда у тебя этих сорванцов несколько десятков, нужно иметь особое терпение и склад характера, чтобы не надрать им задницы. Всем вместе и каждому по отдельности.

Теперь старик состоял в штате Детского дома – лаборатории «Международная солидарность». В его обязанности входило всё, что касалось содержания дома, двора и прочих подсобных помещений. А так как это много времени не занимало, то ещё и соблюдение чистоты на территории. Вот эта часть его работы – дворницкая специальность – доставляла ему больше всего удовольствия. Свежий воздух, порядок и сорванцы, которые всегда считали нужным при первой же возможности устроить ему мелкую пакость – то листву разбросать, то ключи припрятать, а потом вымогать бублик, то забить замочную скважину спичками и смотреть с балкона, как дед рычит на замок. Всё им прощалось, и за это Терентий получал нагоняи от Веры Фёдоровны:

– Терентий Иваныч, ну как же так! Вы же срываете нам исследования!

Дед с трудом понимал, какие исследования можно проводить над детьми, но видел, что те не бедствуют – ходят в чистом и накормлены. А все эти мудрёные занятия, к которым он не был допущен по ранжиру, проходили за закрытыми дверями: Вера Фёдоровна Шмидт категорически не позволяла никому там присутствовать даже по деловой необходимости. Раньше она сама там закрывалась, а теперь у неё появилась коллега – Сабина Николаевна со сложной фамилией – Шпильрейн. Терентию она сразу не понравилась. Прямо с фамилии всё и не заладилось, поэтому, когда нужно было обратиться или окликнуть, дед просто звал её «Николавна».

Артёмка издалека заприметил Терентия и теперь шёл за мамой «след в след», чтобы никак не выдать своего присутствия. В прошлый раз, когда они здесь были, бородатый старик вызвал у Артёмки панику, протянувши руку и сказав: «Давай знакомиться, малец». От здоровенного дворника пахло махоркой, и ручищи у него были такие здоровенные, покрытые грубой кожей, а одна из них так и вовсе на руку была не похожа – вся скукоженная, два меньших пальца отсутствовали, а средний торчал, неестественно изогнувшись в обратную сторону.

Малыш помнил этого человека и его метлу – такую толстую, набитую прутьями, как у Бабы-Яги, наверно. Мама потом сказала, что это не волшебная метла, обычная и что для волшебной нужна ещё ступа, но Артём, когда увидел перед входом Терентия с метлой, всё же решил, что за маминой спиной будет поспокойней, она его в обиду не даст.

Терентий Иваныч поправил шапку, приставил свою страшную метлу к забору и засунул в карман передника ту самую руку.

– Здравствуйте, Терентий Иваныч! – Елизавета улыбнулась, слегка покосившись взглядом назад, где прятался за длинным её платьем Артёмка. – Мы к вам, пустите?

– Отчего же не пустить, проходите, гости дорогие, – и Терентий специально сделал жест рукой так, чтобы малыш увидел его.

Артёмка боязливо высунулся из-за мамы, словно проверяя, чей это там такой добрый голос – с видом грозного старика он никак не совпадал. И в этот момент неправильная рука протянула ему пряник. Большой, пахучий, медовый пряник.

– Давай дружиться будем! Будешь моим другом?

Малыш, конечно, не мог понять, что от него хочет этот старик с метлой, но его слова и пряник заставили Артёмку улыбнуться. Он посмотрел на маму, потом на деда, потом опять на маму, которая тоже улыбнулась и одобрительно кивнула, и протянул ручонку к прянику.

– Вот и хорошо, – пробурчал дед сквозь густую бороду, – я тебя, малец, в обиду не дам!

Терентий взял малого за ручку и повёл в дом.

– Не нужно было, Терентий Иваныч, не стоило, – виновато тарахтела сзади Елизавета. Тульский пряник был угощением праздничным, им баловались нечасто.

– Так дружочку же не жалко, Елизавета Львовна!

Внутри было тепло, светло и шумно. Терентий усадил мальца на мраморную лавочку, что была устроена рядом с лестницей и обдувалась тёплым воздухом из специального вентиляционного окошка, и Елизавета принялась снимать с сына ботиночки.

– Лизонька, как добрались? – Даже когда Надя говорила приветливые вещи, тон её был предельно сдержанным. Да вся она была такая строгая, словно под линеечку – начиная от простых линий чёрного платья и заканчивая аккуратно собранными в гульку волосами.

– Прогулялись с удовольствием – погода просто чудесная! – ответила подруге Елизавета.

Они успели подружиться несколько лет назад, когда их мужья – Иосиф Сталин и Фёдор Сергеев – однажды по случаю какого-то праздника устроили совместный семейный ужин. Тогда Иосиф упрекнул друга: «Что ты прячешь свою красавицу? Не уведу, не бойся!» Молодые женщины имели много общего во взглядах, в укладе семейной жизни – они обе были не только любящими жёнами, но и образцовыми помощниками – именно тот случай, когда «замужем». За мужем. Обе считали своим предназначением не семейный очаг, а помощь в работе. Кипеть вместе со страстями революционных лет, строить и создавать, помогать мужьям – на этом мотиве они и сошлись, хотя характерами были абсолютно антагонистичны. Лиза оставалась всё такой же студенткой-активисткой, только легкомысленные косички сменила на короткую стрижку, а Надя была всегда подчёркнуто строга и дисциплинированна. И когда стал вопрос о создании детского учреждения для детей, партийный выбор пал на них. Содиректорами были назначены Елизавета Сергеева и Надежда Аллилуева. При их добросовестности и ревностном отношении к делу не могло быть сомнений в удаче этого начинания.

Первым делом было принято решение о том, что это не будет детский дом для элитных детей. «Кого мы хотим вырастить? – Иосиф имел свою точку зрения. – Пусть живут как все». На правах классового равенства набрали двадцать пять детей с улицы и столько же детей ответственных работников. Первых достали прямо из асфальтовых котлов, в которых они грелись, вторых привели родители. Одежду беспризорников тут же сожгли, заменив её на ту, что смогли собрать по семьям, чумазых отмыли, накормили и обогрели. Все пятьдесят воспитанников стали объектом изучения для детских психологов. «Русское психоаналитическое общество» – организация новая и продвинутая (сам Фрейд заинтересовался их изысканиями в психологической науке) – подключилось к исследованию процессов становления личности при условиях классового равенства.

Подчёркнутое равенство, труд и справедливость – эти принципы были в основе воспитания, и многие воспитанники этого заведения потом стали хорошими и честными людьми. А сейчас им от роду было по три года, по четыре, пять лет, и все они были счастливы, что есть дом, харчи и друзья.

– А вот и Васька! – Лиза поймала пробегавшего мимо карапуза и прижала к себе. – Смотри, Вась, теперь тебе нескучно будет, я же обещала! Вот, Томика горшок даже забрала!

Для Артёмки друг Василий был дорог, как тот пряник от деда Терентия. Внешне они были совершенно разными – Артёмка круглолицый и щекастый с хитрым прищуром отцовских глаз, а Васька худой и лопоухий, почти на голову выше, несмотря на разницу между ними в девятнадцать дней. Вместе они являли собой гремучую смесь мальчишеского любопытства, задиристости и гиперактивности, что сразу же было отмечено в записях Веры Фёдоровны Шмидт и в уме дворника Терентия Ивановича.

С этого дня они оба поступали в распоряжение педколлектива экспериментального детского дома – лаборатории «Международная солидарность» – с постановкой на содержание, с правом столоваться три раза в день, иметь сменную одежду и постельное, а для своих мам, Надежды Сергеевны и Елизаветы Львовны, они становились воспитанниками. Такими же, как и остальные сорок восемь. И вся их дальнейшая жизнь будет связана друг с другом и с отцом Васьки – Иосифом Виссарионовичем Сталиным, отцом народов, генералиссимусом, человеком, который привёл страну к победе и благополучию, но на этом пути пожертвовал несчётным количеством людей.

Всё это будет потом, а сейчас Васька и Артёмка со своими горшками и новыми, рано осиротевшими друзьями должны были научиться жить как настоящие взрослые люди.

Детский дом

Она так хрустнула, эта калитка, будто все силы природы и времени были против. Терентий Иваныч услышал этот рвущий душу звук даже сквозь опущенную ушанку – мороз нынче стоял такой, что в народе говорят: воробьи на лету падают. Никто, конечно, этого не видел, но все знали, что кто-то таки этих воробьёв подбирал.

Намедни у Терентия было предчувствие, и он смазал петли. Выходит, схалтурил. Вчерашний снег обильно притрусил Москву пушистым, белоснежным одеялом, и вместо того, чтобы превратить его в отвратного вида жижу, замерзающую по ночам, – кошмар для прохожих, – зима решила утвердиться в своих правах и ударила морозом. Оттого вся работа Терентия пошла насмарку.

Посторонним на территории находиться не следовало – это была одна из его обязанностей, и Иваныч, воткнув лопату в свеженабранный сугроб, пошёл на звук. Калитка находилась за углом, где уже было расчищено, оттого походка старика была решительной и быстрой, тем более – в такой мороз.

– Чьих будете? – спросил дед. Возле двери стояла фигура женщины в осеннем пальто, замотанная сверху в громадный пуховый платок поверх обычного, красного. Руки её были тоже красными, но от холода, и аккуратные сапожки на средней высоты каблучке выдавали приезжую с юга.

– Полина. Елизавета Львовна мне назначила, я правильно пришла? Это детский дом?

Исключительно голос женщины, замотанной в пальто, помог Терентию Иванычу понять, что в этой бесформенного вида фигуре без возраста скрывается, в общем-то, молодая особа.

– Правильно, правильно… – Терентий сбавил ход, разобравшись, что всё не так уж срочно. Тем более что галоши на его валенках были настолько истоптаны, что никак не помогали при гололёде.

– Что ж ты, милашка, не бережёшь себя совсем? – Перед дедом открылось очень даже милое создание, с розовыми, как у всех нынче барышень, щеками и маленькими капельками слёз от мороза во внешних уголках глаз.

– Управы, что ли, на вас, модниц, нет? Был бы я твоим батей, уши уже оборвал бы!

– Вы зря шумите, просто немножко не рассчитала, у нас в Харькове тепло и дождь…

Полина никогда не призналась бы, что единственная зимняя одежда – белый и дорогущий тулуп с овчинным воротником, который отец много лет назад подарил ко дню рождения, – был продан прошлой осенью на барахолке по причине отсутствия денег, мужа, счастья, удачи и вообще от безысходности и надобности ехать опять в Москву.

– А, харьковская… Там всегда теплее… Настоящей зимы у вас не бывает! – Терентий Иваныч проследовал по ступеням ко входу и чинно, как дворецкий в царские времена, приоткрыл дверь.

– Пожалуйте, не стесняйтесь! – Настоящий дворецкий никогда себе не позволил бы такой фамильярности, но Терентий зато много раз видел, как те открывают двери перед хозяйскими гостями.