Покоритель Лизы непременно должен быть обаятельным. Ни в коем случае не снобом – надменности Лиза терпеть не могла. Очень неплохо было бы, если ОН сможет разделить дом и работу. Сколько её подружек по гимназии успели выскочить замуж за разного пошиба советников и прочих любителей рангов. И что? Скучно. Родила – и ты уже не нужна, или, по крайней мере, так им казалось. Сонечка Бельская, так та рыдала на плече у Лизы два года назад, когда встретились случайно в кондитерской. Совершенно не поняла Лиза тогда, в чём её беда. Обеспечена, состоятельна… Софья стала избранницей какого-то важного чина из полицейского управления, каталась как сыр в масле – только роди сына. Родила. «Раскоровела!» – кричал ей муж, забирая сыночка на конюшню лошадок погладить. И Соня плакала ночами одинокими, свято поверив в то, что муж несёт службу государеву денно и нощно, позабыв уже давно мужнины ласки. Нет, такое не для меня – решила Лиза. Тем более, как ужиться людям, имеющим разные политические взгляды? Это невозможно. И Лиза продолжала фантазировать… Крепкий, конечно, с сильными руками, чтобы обнял нежно, но так, что уже не отвертеться. Добрый, хороший, справедливый, честный, заботливый, верный, любящий – после таких фантазий никогда не хотелось просыпаться. Со временем Лиза смирилась, что вокруг неё не найдётся ни одного такого принца, но ночные грабители подвернулись как нельзя кстати. Отчасти и от такой долгожданной встречи она тогда «поплыла» прямо к Фёдору в руки. А потом, после того как он проводил её домой, не спала всю оставшуюся ночь, сравнивая вымышленный образ со своим спасителем. Прямых соответствий было более чем достаточно.

Самовар вынесли на порог чёрного входа, чтобы он продымил и закипел, а Лиза в это время собрала на стол всё, что положено гостям. Снедь была нехитрая, но в этом году и картошка была в радость, и по случаю неожиданной встречи Фёдор достал из кухонного шкафа неприкосновенный запас. Пашке испробовать горячительного не дали, да и не очень он хотел: его первый опыт употребления закончился грандиозной дракой посреди родной улицы, после которой отец пригрозил лишить крова и пожизненно отлучить от семьи.

После положенных в таких случаях воспоминаний о бурной молодости Лиза ещё раз убедилась в правильности своего выбора – Фёдор, оказывается, бесстрашный! Не очень-то он с ней был разговорчив – многого не знала о его подвигах: и об участии в мятеже 1905 года в Харькове, об оружии, о слежках; хотя зачем ей это было знать? Другой бы уже расписал в красках свои похождения, тем более было что живописать, а он поскромничал, цену себе не набивал.

Наконец, когда Фёдор и Степан от души посмеялись над филёрами и полицейскими, их беседа стала более серьёзной.

– Времена такие штормовые, Степан, что не успеваем иной раз за ними. Новую страну строим, справедливую!

Степан фирменным движением расправил усы и усмехнулся:

– И много вас? Строителей?

Фёдор даже нахмурился от такой резкой смены тона. Ему показалось, что в словах Степана прозвучала лёгкая насмешка.

– Да уж хватает, дружище! Хватает! Нас пока не так уж много, как хотелось бы, и не успеваем всего – задач сейчас больше, чем проверенных людей, но это временно – я уверен. По мере того как мы будем продвигаться вперёд, к нам примкнёт всё больше и больше людей. Пролетарии сейчас колеблются.

Фёдор встал и, почувствовав себя в родной стихии, продолжил:

– Хозяева заводы бросают, людям есть нечего. И ничего, кроме возмущения, в своих цехах они не высказывают!

– Ты не прав. В депо рабочий комитет принял решение о недоверии управляющему.

Фёдор был в курсе всех волнений и новшеств:

– Сменят и что? Что они будут возить? Воздух? Пока заводы не заработают, ни им, ни самим заводчанам жизни не будет! Только национализация! Исключительно!

– А кто управлять всем этим хозяйством будет?

– Вот! Вот видишь, ты уже задал вопрос, значит, ты задумался! А если ты задумался, ты найдёшь правильный ответ. Хоть методом проб и ошибок, хоть с помощью товарищей, но ты ищешь!

– Да я не ищу, Федя. Я уже устал от всех этих каруселей. Война, революция, работы нет, сколько ж можно? С девятьсот пятого всё ищем. Царь нам не такой был. А что, плохо жили разве? Я тебя спрашиваю?

– Э-э-э-э, дружочек, так ты разуверился? Ещё даже не половина пути, а ты сдрейфил?

Пашка с интересом следил за дядькой – он таким его никогда не видел. Их общение всегда сводилось к застолью на Пасху. Как и Лиза, Пашка открыл для себя много нового.

– Ты не перегибай, Фёдор! Не перегибай! Я такой человек, мне цель нужна. Вижу цель – иду. Не вижу – стою. А сейчас, хоть слепцом меня назови – не вижу! В упор не вижу! Все о народе заботятся, кому не лень, – от попов до большевиков, и чем больше таких заботливых, тем хуже становится! А я жить хочу. Сегодня, а не завтра.

– Вот. Вот ты сейчас сам цель себе и поставил.

– Я тебе сказал, что у меня в башке тупик! Тупик, понимаешь?

– Не-е-ет, Стёпа. – Когда товарищ Артём начинал слегка протягивать слова, это значило, что сейчас он в замечательном, неофициальном расположении духа. Обычно, на публике, он был в своих выражениях резок, оперировал чёткими формулировками и использовал короткие предложения.

– Чё нет? Ты меня, что ли, лучше всех знаешь? Вон сколько годков не виделись. Я уж и подзабыл, как ты выглядишь. Кстати, здоровый ты стал! – Водочка сделала своё дело, и дядька Степан уже слегка захмелел.

– Твой тупик от незнания и нерешительности. Ты себе цель уже поставил, теперь нужно действовать. И вот этих всех благодетелей, как ты говоришь, нужно или на нашу сторону переманить, или от дел отодвинуть.

– Ну ты, Фёдор, знаешь, что делать?

– Я знаю. Промышленность поднимать. Работать до изнеможения.

– Так война же!

– Так проиграем, если не справимся. Думаешь, немец – он что, резиновый? У них ресурсов тоже негусто, а уже сколько потрачено. Тут кто кого.

– Ну, раз ты знаешь, то и командуй! Строителей светлого будущего ведь не хватает, я так понял?

– Точно так. Зашиваюсь. И товарищи не справляются. Пятьдесят задач одновременно.

Пашка, слушавший уже второй час беседу двух очень уважаемых им людей, посчитал, что теперь вот то самое время, когда пора обозначиться, а то так всё мимо пройдёт.

– Товарищ Артём!

Голос с другой стороны стола оказался неожиданно громким и уверенным.

– Товарищ Артём, а возьмите меня к себе.

– К себе? – Фёдор несколько опешил от неожиданности.

– Да. В помощники. Вы же не успеваете, зарываетесь?

Степан удивился такой решительности племяша:

– Ишь ты, проныра! Хотя… На твоё усмотрение, Фёдор. Пашка преданный.

Товарищ Артём посмотрел на молодого человека оценивающим взглядом снизу доверху.

– Грамоте обучен?

– Так точно! – отчеканил Пашка.

– С цифрами дружишь?

– Так точно! – голос Пашки стал ещё громче, он понимал, что ему не откажут.

– Реакция у тебя хорошая, грамотный, и фамилия у тебя проверенная.

– Не думай, Фёдор, не думай много. Наш он, Черепанов. – Степан тоже загорелся этой идеей – наконец парень толковым делом займётся. А опасность – так она и под домом может в виде гопников достать. Кто знает, что там, на роду, написано?

– Я нуждаюсь в таком человеке. Да. Определённо.

Пашка сиял от того, что его экспромт привёл к таким неожиданным последствиям.

Фёдор продолжил:

– Работы будет много. Будешь везде рядом со мной. Поездить придётся. Дальше Рогани бывал где-нибудь?

Тут Пашка слегка смутился и, опустив взгляд, негромко сказал:

– Да не приходилось, я больше по месту тут.

– Ладно, ладно! Не дрейфь, справимся! Как тебя только теперь величать? – Фёдор на несколько секунд задумался. – Адъютант? Так мы не в армии, а я не превосходительство. Секретарь? Так работа не конторская вовсе. Больше штабная.

– Товарищ Артём, ординарец. Ordino по-латыни значит «порядок наводить». – Паша своим этим изречением поставил Степана на время в тупик.

– Кх-мм… – откашлялся дядька Степан, – я же говорил, смышлёный парень!

– Ну, не знаю. Мне не очень. Помощником будешь. А там смотри – представляйся, как заблагорассудится. – Товарищ Артём подал руку своему новому товарищу, и Пашка убедился в её крепости.

Начиналась новая жизнь.

Дневник. Харьков

Вести дневник – дело девичье. Гимназистки и курсистки имели моду записывать свои переживания и страдания на бумаге. Бумага всё стерпит. Бумаге можно пожаловаться, окропить слезой, а потом плакать, взглянув на её высохший след ещё раз. Дневник – это склад переживаний, это собеседник, который никогда лишнего не спросит, глупых вопросов не задаст и уж тем более – не осудит. Этот собеседник будет терпеть всё, что с ним сделает хозяин, – и строки о неразделённой любви, украшенные ангелами и сердечками, и гнев на родителей, и при необходимости сгорит в печке, если хозяйка совершенно обезумеет от злости или отчаяния.

Павел знал о такой слабости кисейных барышень и потому сразу от идеи вести записи отказался. Что же я, революционер, пребывающий в самой гуще событий, рядом с такими людьми буду дневник писать? Но месяц назад, когда распри в Советах достигли своего апогея и в Харькове продолжился их Первый всеукраинский съезд, Пашка встретил одного интеллигентика.

Щуплый паренёк немногим старше, чем он, проносился мимо, опустив взгляд в пол. Убирать плечо Пашка не стал – какая наглость вот так нестись, не глядя. Щуплый упал, столкнувшись с Пашкой, и обронил все свои записи.

– Простите, не заметил… – Студент (как прозвал его для себя Пашка) быстро принялся собирать листки с пола.

– Это ты сейчас историю обронил? – знакомый зычный голос сзади заставил Павла обернуться. Товарищ Артём дружески похлопал Павла по плечу и продолжил:

– Так с историей нельзя, товарищ ординарец! Она заслуживает большего уважения.

Щуплым студентом оказался корреспондент эсеровской газеты, присланный в Харьков по случаю переноса туда съезда. Его звали Арсений Песков. И был вовсе не студентом, а состоявшимся журналистом.

– Знакомьтесь, это товарищ Песков, – Артём представил Павлу неудачливого его оппонента. – Очарован социал-революционной идеей и приставлен к нам своими товарищами как наблюдатель.

Арсений смутился и ретировался так же быстро, как и появился.

Товарищ Артём (только так называл его Пашка теперь, приучая себя к мысли, что «Фёдор Андреевич Сергеев» остался в прошлом), здороваясь налево и направо, взял под локоть Павла и заговорщицким тоном сказал:

– А ведь то, что сейчас происходит, действительно достойно хроники. Я не прошу тебя писать для газет. Пиши для себя. У тебя свежий взгляд, ты только начал, ты молод. Потомки прочтут и будут гордиться своим дедом. Революции раз в несколько поколений случаются, а тебе повезло попасть в этот водоворот молодым.

– Я себя не представляю писателем.

– А ты и не представляй, Пашка. Это несложно. Увидел – записал мысли. Дневник, если хочешь. С мыслями у тебя порядок, событий тоже достаточно. Не ленись, и получится летопись славных времён. Договорились?

Пашка никак не мог понять, как у него это получается? Только подумал о том, что дневник – дело бабское, как вот на тебе!.. Ну хорошо, пусть это будет не дневник, а хроника. Хроника перемен. Или великих дел. Или революции. Нет. Слово «революция» Павлу категорически не нравилось. Как только началась революция, оказалось, что город погрузился в хаос. В рюмочных даже завсегдатаев стало меньше. Намного меньше. Это может показаться странным, но выручка питейных заведений была одним из лучших индикаторов благосостояния. Как только в трактире становилось пусто, это значило, что жёны взяли власть в свои руки. А для этого могла быть только одна причина – мало денег. При зарплате рабочего в 20 рублей за месяц в хорошие времена поход в трактир обходился в 20–30 копеек. Фунт^[4] говядины стоил 21 копейку. И при наличии детей, а семьи были большими, тех денег на прокорм на месяц не хватало.

Революция принесла разброд в умы и опустошила и без того неполные кошельки. Блошиные рынки стали процветать, потому что натуральный обмен заменил оборот денег. Денег попросту не было. Ежедневная оплата начислялась, но никто из управления не мог точно сказать, когда её выдадут.

Работы в семнадцатом не было катастрофически. Заводы остановились, перевозить стало нечего, и железнодорожники тоже стали бедствовать.

За свою короткую жизнь Павел всё же успел повидать те времена, когда люди ходили с радостными лицами, на ярмарках веселились от души, детям покупали подарки и сладости, и эти воспоминания он держал в самом далёком уголке души. Вот такую он хотел жизнь – красочную, со счастливыми лицами вокруг, со смехом и весельем.

Война поселила в харьковчанах тревогу. Революция добавила в эту тревогу нищету. За что её было любить? Кто-то видел свет в конце тоннеля, как товарищ Артём, кто-то просто следовал вперёд, полный желания перемен, вливаясь в революционные массы. А Пашка хотел одного – чтобы быстрее вся эта канитель упокоилась и мать могла бы испечь масленичные блины.

– Хорошо, товарищ Артём. Я попробую. Посмотрим, что из этого получится.

– И сохрани обязательно! Пусть внуки проверят, были правы или нет!

И с того дня, а это было 11 декабря, Павел стал вести записи, которые потом составят общее впечатление о том смутном времени, о фигуре товарища Артёма и обо всех интригах, которые сопровождали Пашку в дальнейшем.

«11.12.1917. Прибыл на Николаевскую площадь в Дом Дворянского собрания для участия с товарищем Артёмом в Первом Всеукраинском съезде Советов. В этом Доме не бывал до сих пор и даже не мог себе представить, как он выглядит изнутри. Слышал, что здесь всегда раньше собирались дворяне для своих церемоний, выборов и балов. Само здание выглядит очень торжественно. Вроде три этажа – а выше чем все дома рядом. При входе шесть колонн высотой в два этажа из трёх, и дверь кажется очень маленькой на их фоне.

Внутри большой зал, в котором организована регистрация участников съезда. Публика разношёрстная. Никого не знаю, кроме товарища Артёма и Генриха Шпилевского, но со мной все здороваются, потому что я рядом с Артёмом. Много новых лиц. Всех не упомню, пока путаюсь. Пытался записывать имена и фамилии, но потом бросил – дело бесполезное.

Шпилевский тоже постоянно рядом и много рассказывал о той части съезда, которая была неделю назад в Киеве. Если кратко – там все переругались. Большевики сделали всё так, чтобы мероприятие состоялось, но в результате оказались в несправедливом меньшинстве. Это и вызвало у товарищей некоторое недоумение. Их было всего немногим больше ста, когда всего делегатов – почти две тысячи. Особое возмущение вызвало принятие резолюции в поддержку Центральной Рады. Не разобрался ещё почему, но для большевиков это было категорически неприемлемо. Как сказал товарищ Артём: „Не для того мы собирали Советы“.

Теперь та часть делегатов, которая посчитала, что в Харькове соберётся пропорциональное представительство, собралась здесь. Люди с озабоченными лицами, мало кто улыбается, все рассуждают о происходящем, обсуждают Манифест к украинскому народу от Совета народных комиссаров. Все говорят о том, что Рада действует в интересах буржуазии и даже предаёт в военных вопросах, когда разоружает военные части Советов.

Делегатов, как оказалось после регистрации, около двухсот человек. Слышу разговоры о том, что ожидалось больше, но не все решились. Публика в основном пролетарского происхождения и сочувствующие из интеллигенции. Почему-то их так и называют – „сочувствующие“, хотя среди них есть и большевики.

После проследовали в зал для заседаний. Теперь понимаю, почему буржуи так гордились своим дворянским сословием. Здесь могли заседать только они и никто больше. Потолок так высоко, что до сих пор мучаюсь вопросом – как они добираются до ламп? На сцене несколько столов для президиума. Сама сцена находится в глубине той части зала, к которой обращены кресла. Я бы сделал иначе.

Заседание продлилось почти до глубокой ночи. Бесконечные выступающие, споры из зала с докладчиками, иногда до крика доходило. Всё идёт к тому, что Раду не признают. Товарищ Артём выступал уже два раза и говорил о том же, что и большевики обсуждали перед началом. Рада – орган предательский, который действует в интересах буржуазного элемента. Они воевать с немцами не слишком охочи, и это теперь понятно всем».

«12.12.1917. Второй день. После того как делегаты очень бурно провели вчерашний день, страсти немного успокоились. Вопрос был вокруг того, что изначально это был съезд депутатов Донецкого и Криворожского бассейнов. А после прибытия делегатов Всеукраинского съезда из Киева всё смешалось. Договорились о том, что в первой половине дня будут решать вопросы области, а во второй половине – вопросы Украинского съезда. Меньшевики голосовали против. Меньшевики вообще были против всего, что вызывало у товарища Артёма бурю эмоций. Пока единственное, что удалось сделать, – это избрать председателем областного Совета Магидова. Он хоть большевик. Прошлый был эсером. Фамилию даже вспоминать не буду».

Каждый день Павел возвращался домой поздно, и мать ворчала на него, но ужин всё равно на стол ставила. При свете керосиновой лампы Паша писал все свои впечатления о происходящем. Он многого не понимал, у него голова шла кругом от всех этих новых слов, но он не прекращал писать. Эта привычка потом станет для него отдушиной. Почти как у гимназисток, только события, описанные в его дневнике, будут гораздо более трагичными.

Отцы и дети

– Нашла время! – Тимофей Кирсанов был зол настолько, что вскочил с табурета, отбросил сапожную лапу, на которой он тачал свой единственный левый кирзовый сапог, и, громко стуча культёй, надетой на обрубок правой ноги, поковылял к буфету.

Ногу Тимофей потерял в самом начале войны, когда их армия «пошла на Фридриха». Их целью был Львов. Им противостояли австрияки.

Тогда здоровый в прямом и переносном смысле харьковчанин правил битюгом, запряжённым пушкой, и толком сам ещё не успел понюхать пороху. Всё свое время на службе он провёл в переходах. Мундир новый, конь толковый, долго ехали в эшелоне и наконец выгрузились на каком-то полустанке. Стали в колонну и пошли на север. Разговоры в полку были только о том, как далеко успеют загнать проклятых австрияков до наступления зимы, но австрияки имели свою точку зрения на этот вопрос. То ли разведка полковая прошляпила, то ли австро-венгры оказались проворней, то ли карты офицерские подвели, в общем – снарядов было три.

Первый положил голову колонны во главе с командиром артполка Марецким, второй попал в хвост колонны, где шли кухня и провиант, а третий угодил аккурат в телегу с боезапасом. Кирсанов со своей пушкой тянулись через одну телегу от места попадания. Может, оттого и выжил.

Полковой лекарь перетянул его правую ногу ремнём и, недолго думая, разрезал узкую полоску кожи, на которой держалась оторванная нога. Потом был госпиталь в Одессе, недельная щетина и принятие своей частичной недееспособности. Утешало одно – сосед по койке был без обеих ног. Он выл ночами не от боли, а оттого, что теперь его вечный спутник – инвалидская тележка и людей он всегда будет видеть на уровне их колен…

– …Это ж надо такое! Не успела материну юбку надеть, как уже задирать подол надумала? – Тимофей поставил на край буфета бутыль и налил себе мутной жидкости в стакан. Выпил залпом и тут же сделал шаг в сторону стоящей возле окна дочери.

– Убью! – костыль полетел в Полину, запущенный с силой, на какую способен здоровенный и пьяный мужик. Зазвенело разбитое стекло, и тут же в комнату ворвался холодный воздух с улицы.

– Чёрт окаянный! Она-то в чём виновата?

Мать подбежала к Полине, обняла её и закрыла собой.

Лёжа на полу, Тимофей расплакался. Он бил кулаками по полу так, что трещали половицы, рычал в бессильной злобе и повторял:

– Не отдам, не отдам!

Анна подошла к мужу и присела рядом с ним на пол.

– Всему своё время, любимый… Справимся, справимся… – Она гладила его по лицу, и тот успокаивался с каждой секундой.