Вот работа, вот это труд! Подкошенный стол с выбитой основой зверски сложили домиком, будто приготовили для разжигания ритуального кострища с принесением незыблемых человеческих жертв, желательно, юных и невинных, во славу чего-то там. (Во славу чего найдётся всегда, лишь бы жертвы были, а жертвы будут, не волнуйтесь!) А я бы не удивился этому, ей-богу, не удивился! Пол усеян водочными бутылками целыми и водочной бутылкою разбитой, а также разбитой керамической кружкой белого цвета и дочиста обглоданными скелетами рыб с бошками, глядящими черноглазо и задумчиво; лежащей на боку 1,5-литровой банкой с красными помидорами и заляпанной кровью продырявленной крышкой; бесчисленными жёлто-синими фантиками от конфет; мокрыми комками бумажных полотенец и чьими-то втоптанными кишками, превращёнными в бурое размазанное пятно. Стоит ещё настоятельно упомянуть клавиатуру с вырванными клавишами и мышку с оторванным проводом. Ну и так, по мелочи: тарелка с сырой печенью, несколько вилок с окровавленными зубцами, ломти подового хлеба в разорванном пакете, крышки и крышечки там всякие, куски гаденькие, кусочки мерзопакостные, финтифлюшки непонятные. И почему-то катушка ниток с иголкой. Скажу вам по секрету и своему скромному опыту, что после литра водки, выпитой натощак, сырая печёнка делается особливо вкусной.

Похоже, тут бесновались вусмерть обдолбанные лилипуты. И они же столкнулись с шальной стаей копчёной рыбы, одолели её в неравном бою и пожрали. При повторном взгляде на окровавленную банку с помидорами осколки воспоминаний сверкнули в сознании и тут же растворились в и без того захламленном подсознании. Я медленно поднял правую руку к глазам. Если тут и бесновался обдолбанный лилипут, то только я. Основание большого пальца украшали свежие, едва затянувшиеся шрамы в венцах красно-розовых вздутостей, лохмотьях кожи и с двумя торчащими вросшими волосками. Я-то думал, у меня сердце болит, а это палец болит. Никогда не вырезайте в жестяной крышке дыру, а снимайте крышку полностью. А если уж вырезали, не суйте в банку руку. Лучше приобретите какой-нибудь помидорный магнит, который, между прочим, давно пора изобрести.

Странно одно. Пил один, а вилок ровно три штуки. Какой я, однако, во хмелю жадный до печени. Каких только страстей о себе не узнаешь с бодуна. Недолго думая, я поднял тарелку, сграбастал с неё печень своею дланью загребущей и пожрал ту печень, как Сатурн своего сына. Давясь от жадности. Пучить глаза и гримасничать, однако, не стал. Возраст не тот. Сатурн-то постарше моего будет намного. Вот что значит, раньше срока психа из психушки выпустить, недолеченного.

И всё это надо как-то убирать… Теперь у меня реально разболелось сердце. А ведь только недавно собственноручно мною нанятая уборщица собственноручно убралась по всей моей квартире за… – внимание! – почти четыре тысячи. Че-ты-ре ты-ся-чи! Как в унитаз спустил. Собственноручно. Кстати, зайдя в сортир, обнаружил, что и новёхонькое сливное устройство в белоснежном и пригожем бачке сломано. Но, к собственному своему изумлению, я его починил. Как и стол, к вторичному своему изумлению. Иногда я сам себя боюсь, но обычно просто опасаюсь и в общении соблюдаю строгую дистанцию. Субординацию, так сказать. К себе я отношусь с изрядной долей горького уважения.

Я небогат, но сам в квартире не убираюсь. Из принципиальных соображений. Из высокоморальных. Уборка не входит в мой список желаемых занятий. А что делает из нас культурных существ? Высокоморальные принципы. То-то же. Но за всё надо платить. Это быдлу лишь бы стыбрить чего, лишь бы урвать на халяву. Но я-то не быдло, уборщиц на халяву воровать не умею.

Знаете, я в быту совершенно беспомощный, я бы даже сказал, беззащитный. Быт частенько берёт меня голыми руками за горло. И ладно бы просто брал, так ещё и сжимает, зараза. Я тогда задыхаться начинаю и открываю окно. Вот давеча решил я себе сварить макарон. А кастрюля-то у меня одна осталась. Последняя. Вторую я выбросил после того, как в ней около шести часов варилась курица, пока я безмятежно спал и видел сны о чём-то светлом и прекрасном. По результату кура облачилась в чёрное хрустящее платье, подолом которого прочно срослась с кастрюльным днищем.

Вполне вероятно, эта кура являлась при жизни прожжённой блядью и блудила направо и налево, не разбирая петухов, и теперь мало того что должна была быть заслуженно сварена в кипятке, так ещё как следует пропечена (редактор LibreOffice предложил заменить слово “пропечена” на “пропатчена”) до костей и стопроцентной сухости в раскалённой камере. А столь крепкий сон – нарочно для этого – наслали на меня добрые ангелы, как я и старался со светлой грустью в голосе объяснить соседу, разбудившему меня усиленным и настойчивым стуком в дверь. Его прихожую и комнату, видите ли, заволокло дымом, и он, видите ли, испугался и собрался вызывать пожарных. Тогда я, осознав, что ангелы, творящие загробную справедливость, не производят на соседа должного впечатления, резко охладел, а, охладевши, хотел довольно скупо ему заметить, что если всякий малохольный дурак станет от скуки по ночам вызывать пожарных по всякой ерунде, так из этого ничего хорошего не выйдет. Например, из-за его нелепых капризов где-нибудь рискует взаправду сгореть дом, и на сей раз могут пострадать не только мёртвые голосистые потаскухи. Однако я не стал растрачивать свой дар красноречия на какого-то недоноска. Пробормотав, что всё в порядке, я поскорее закрылся от этого недотёпы дверью.

Ох уж эти соседи.

Но вернёмся к последней кастрюле. В ней ещё оставалась кофейная гуща. Не так чтобы мало и не так чтобы много. Говорю «ещё», поскольку я до того момента надеялся, что этот отстой сам как-нибудь испарится, оставив кастрюлю как бы вымытой. Так вот, набрал я воды, налил подсолнечного масла и сварил макароны с остатками кофе. Я масла подливаю, чтобы макароны не подгорели. Но они всё равно пригорают. И пригорая, угорают надо мной. Или угорая, пригорают. Повторяю, в быту я человек совершенно беспомощный, оттого и неприхотливый.

Проверил, работает ли комп. Работает, но только системник. Клава и мыша не работали. Да и как им работать-то с вырванными клавишами и проводами? И чем они мне не угодили… Но главное, системник работает. Если бы я его залил, как предыдущий пивом, я бы тут же повесился. 72 штуки цена моего системника.

Но великолепный в своём роде бардак в зале – ещё не самое жуткое. Самое жуткое начнётся сейчас… Где телефон? Вот телефон. А в телефоне том запечатлена вся история чудовищных алкобезумных переписок представительниц слабого пола с представителем слабого потолка. Документально. Не пропущено ни единого слова. Читайте и улыбайтесь. Читайте и наслаждайтесь, господа. Я бы, конечно, мог сказать, что бес попутал, но мелок бес для таких замесов и масштабов, ох, мелок. Господи, какая же изумительнейшая я всё-таки сволочь. Какая я удивительнейшая свинья. Подлец, подонок. Пёс паршивый. Мудак одним словом. Швырнуть меня в дробилку для камня, чтоб кости трещали, чтоб вылез я в виде окровавленного мешка. И всех делов.

Так, чаты с Брюнеткой и Философом удаляю сразу. Если я начну их читать, то я всё-таки повешусь без малейших колебаний, использовав вместо табуретки системник за 72 штуки. Хотя нет, поколеблюсь малость. На верёвке. Тудым-сюдым. Тудым-сюдым. Тик-так. Тик-так. И системник, опрокинутый набок, таки залью напоследок.

Теперь извинения. Сначала Брюнетке, всё равно теперь напишет года через два. Так в прошлый раз было. Ну и ладно. Вновь её сиськи уплыли прямиком из-под моих худосочных, трясущихся от вожделения голубовенозных ручонок с похотливо протянутыми пальцами с грязными и обломанными ногтями. Третий цикл встреч с Брюнеткой завершён. Надеюсь, завершающий. Вода, огонь и медные трубы. Три в одном. На сей раз я и не расстроился. Вовсе не расстроился. Совсем не расстроился. Карма у меня хреноваста, это да. Это всё запои, они, они. Зелёный ящик с алкочудищем из глубин персонального ада. Даю вам тысячу рублей, и мы не открываем этот ящик! Или: вы пропьёте тысячу рублей, и мы откроем этот ящик!

Кто-то когда-то в одном пьяном вертепе однажды сказал мне командным голосом из глубин табачного дыма: «Паапрашу моих сисек своими грязными лапами не касаться!». На что я с хладнокровным напором ответил: «Как не касаться, когда касаться! Это же хрустальная мечта моего детства! Потерянный в глубоком младенчестве рай.» И, протянув руку сквозь табачный дым на звук голоса, так титьку сжал, что… Но досада оказалась в том, что сия фраза предназначалась не мне, и женщину, подавшую данную реплику неосмотрительно громко, крепко приняло за груди двое мужчин разом, в том числе и я. И эти двое мужчин, полезши к ней целоваться сквозь густой махровый дым и пьяный угар, с деревянным стуком поцеловались лбами, как если ударить полым деревянным шаром, обитым сукном, о точно такой же шар. Нелепо, смешно, безрассудно, волшебно… Генеральша Попова, не? Не помню, хоть тресни, хоть убей, не помню. Надо с бухлом завязывать, истинно говорю себе, надо. Ведь личность моя – это память моя. Но опять же, далась мне эта генеральша, будь она хоть ефрейторша. Да и правда, чего генеральша забыла в пьяных вертепах? Хоть бы и Попова, хоть бы и Сисько. Всех генеральш помнить, так о лейтенантихах забудешь. А ведь, скажу я вам по чесноку, иная лейтенантиха десяти генеральш стоит.

Теперь Философ. Написав ей извинения, я всё-таки решил повеситься, с чистой зефирной совестью и свинцовым грязным телом. Но сообразив, что имею все шансы вновь попасть в ад, из которого надысь кое-как выкарабкался, передумал, тем более Философ ответила почти сразу. Она приняла извинения, а вчера, оказывается, даже заочно отозвала заявление из полиции, в котором фигурировал я, исключительно как сексуальный маньяк (то есть моя личность в этом заявлении была раскрыта лишь с одной стороны, с тёмной, субъективно и предвзято), преследующий её по всему интернету и угрожающий неистовой мастурбацией под её окнами, под которыми, между прочим, растут кусты чудесной розовой сирени ("Белой, вообще-то!", – ремарка от Философа), осквернения коих допускать ей бы не хотелось. После такого отчаянного надругательства сирень станет пробуждать у неё неприятные и совершенно ей ненужные воспоминания, а также бередить старые раны и сыпать на них соль. Философ может начать злоупотреблять, впасть в депрессию и так далее. Вполне её понимаю, 20 лет – возраст чуткий, возраст нежный, гордость запредельная, эго зашкаливает. Весь мир у твоих ног. Лет в 35, когда все вышеперечисленные страсти, набушевавшись, смирно улеглись бы, она бы только поглумилась надо мной. Что сейчас я и делаю.

У нас состоялся замечательный по своей длине и наполнению разговор, завершившийся в четыре утра. Длился он часов семь. В разговоре с Философом меня смущало одно – её вежливость. Как по мне, вежливый человек очень скользкий. Никогда не поймёшь, то ли правду говорит, то ли врёт и отделаться хочет. Вежливость как бы смягчает и подрумянивает углы и шероховатости личности. Мне, как заядлому параноику, врачи категорически запрещают общаться с вежливыми людьми. Что у них в действительности на уме, один бог ведает. Да и тот вежливо хранит молчание. Вечное.

Философ поведала, что считает лошадь тупой. Не конкретно какую-то, а вообще, в целом. Гадит, жрёт, ржёт и спит. Ну как лошадь тупая? С точки зрения её, Философа, тупая. У неё, Философа, есть выписка из зачётки, медалька, аттестат. А лошадь дрянь, жрёт и срёт, где ни попадя. Весьма откровенный и милый эгоцентризм для представительницы философии. Ну, лошадь ещё могла бы поспорить, кто таки ест дрянь, жуя аттестат Философа.