Глава 5

В школе-интернате среди взрослых детей царили совсем другие законы. Если в детдоме для наведения порядка достаточно было строгого возгласа воспитателя, то в школе учителя почти не вмешивались в повседневную жизнь учеников, и во всем верховодили старшеклассники. Сильный обижал слабого, слабый вымещал обиду на слабейшем. Младшие могли противостоять старшим только коллективно, поэтому значение приятельства и дружбы возрастало многократно. Для сносной жизни требовалось быть своим в избранной компании лидера класса, который определялся отнюдь не по оценкам в дневнике, а по крепким кулакам и умению быть полезным старшеклассникам. Одиночкам здесь была уготована роль объекта насмешек или изгоя, которого каждый мог обидеть.

Марк Ривун не отличался физической крепостью и игнорировал любую душевную близость, поэтому его изначальная участь в жестоком коллективе малолеток была незавидной. Однако из разговора в кабинете заведующей он вынес важную мысль: голос – это инструмент, которым можно влиять на настроение людей.

До семи лет Марк не имел собственного голоса, он только слушал. В его своеобразной изощренной памяти сохранились мельчайшие оттенки сотен голосов самых разных людей. Начав говорить, Марк обнаружил, что может скопировать практически любой голос из фонотеки своей памяти.

Для начала он заговорил голосом солиста детского хора. Голос был чистым, звонким и тонким. Он принес ему успех в кабинете заведующей, помог завоевать расположение многих девчонок. Но со сверстниками-мальчишками всё получилось иначе. Первый всплеск интереса к заговорившему «немому» сменился злобными шуточками и подлыми тычками. Рыжик обозвал Ривуна Писклей. Прозвище тут же приклеилось к Марку.

Но ненадолго.

Марк быстро догадался, что тонкий голос мальчика-солиста вызывает умиление лишь у женской половины общества, а у мужской – порождает брезгливое отторжение. Марк стал экспериментировать. Однажды утром он заговорил голосом героя Гражданской войны Чапаева, любимого всеми мальчишками. Марк копировал голос артиста из бешено популярного кинофильма. Он произносил самые обычные фразы, но эффект был потрясающим. Это был голос, которому охотно подчинялись. Мальчишки обалдели, Рыжик стушевался. Прозвище Пискля уже никто не вспоминал. Что бы ни предлагал Марк этим голосом, его слушались и соглашались, будто перед ними был сам прославленный командир.

Но постоянно говорить взрослым голосом было подозрительно. И Марк Ривун нашел выход.

Он вспомнил известного предводителя мальчишек Лешку Черного, которого три месяца назад усыновила важная тетка в шляпе с вуалью. И на следующий день Лешкин голос вновь зазвучал в стенах детдома. Но знал об этом только Марк. Никто не понял, что бывший «немой» присвоил чужой голос. Такое и в голову никому не могло прийти. Но для Марка это было так же легко, как надеть куртку с чужого плеча. Со сменой голоса изменилась и жизнь Марка Ривуна. К нему стали прислушиваться сверстники, спрашивали совета, и часто его мнение, каким бы поверхностным оно ни было, становилось решающим.

С этим голосом в сентябре 1937 года семилетний Марк Ривун перешел в школу-интернат. Школа располагалась в другой части города, ближе к реке и шумной стройке большого завода. Сюда свозились дети и из других городов. В первые дни каждая компания держалась обособленно, сплачиваясь вокруг своего лидера. Таким среди бывших детдомовских был крепыш Сенька Рыжиков. Он привлек в свое окружение Марка как пацана, которого слушают остальные. Рыжик олицетворял силу, Марк – умение убедить. Благодаря такому тандему и сплоченной массовке, детдомовским Острогожска удалось с наименьшими потерями утвердиться в новой жесткой среде. Ведь каждая мальчишеская драка или стычка неизменно заканчивалась переговорами, а в обоих аспектах компания имела сильных лидеров.

Но постоянно быть в центре внимания, вести пустые разговоры, играть в дурацкие игры Марка отнюдь не прельщало. Ему больше нравилось одиночество, когда можно было предаться любимому занятию – слушать и запоминать звуки. Но как остаться одному и не быть униженным безжалостными сверстниками? Надо обладать колючками, к которым больно прикоснуться. В природе так выживают ежи и репейник.

Марк Ривун вспомнил дворника-истопника из детдома. Старый подтянутый мужчина с острой бородкой академика и странным именем Карп вел себя как хотел, будто он самый главный во всем детдоме. Походил он на состарившегося писателя, автора «Каштанки». Эту книгу несколько раз читала детям воспитатель Нина Петровна. Карп появлялся и исчезал, когда ему вздумается, по крайней мере, так казалось Марку. Вопреки слякотной погоде, в чистых, на удивление, сапогах он бесцеремонно проходил в любой кабинет или палату, щупал трубы, проверял окна и не обращал ни малейшего внимания на недовольные взгляды заведующей и воспитательниц. Карп мог пресечь любую прогулку детей во дворе, заставить всех освободить дорожки или песочницы, и никто ему не смел перечить.

Говорил он глухим язвительным голосом, прямо на вопросы не отвечал и чаще всего бубнил: «Я не индивид. Я есть функция поддержания жизненной среды. Если вам не нужна сия функция, милости прошу, в расход старого Карпа». Глаза старика при этом укоризненно пялились на обувь или деталь одежды собеседника, от чего тому становилось неуютно за мнимое или настоящее пятнышко. «Милости прошу» сторож вставлял в любой ответ, и эта формально вежливая фраза скребла пилой по сердцу каждого, осмелившегося делать старику замечания. Но таких смельчаков находилось немного, разве что новенькая воспитательница в первую неделю работы или строгий областной проверяющий. Получив ответ, со скрипящим «милости прошу», они неизменно замолкали, фыркали в сторону, но больше недовольства не проявляли. Считалось, что до революции Карп служил камердинером у влиятельного князя, но многие верили, что он сам был важным барином и с приходом к власти пролетариата ловко сменил обличье. Так это или нет, но старика старались обходить стороной и лишний раз не тревожить.

Голос этого неудобного «ежика» Марк и постарался перенять. Но в этот раз он поступил расчетливее. Слепо копировать хрипотцу пожилого человека Марк не стал. Он разбил гамму звуков на несколько составляющих, убрал старческие признаки и вычленил ту неприятную для слушателей полосу, которую хотел присвоить. Сам того не ведая, он перенял частоту модуляций, сменив тональность. Для полноты картины Марк на всякий случай сохранил в своей речи слова-якорьки, заменив устаревшее «милости прошу» на современное мальчишеское выражение «прямо сейчас».

Сначала Ривун опробовал новый голос на ближайшем приятеле. Сенька Рыжиков как-то оттащил Марка на разговор перед обедом.

– У Мерилы из второго класса карты понтовые есть с голыми тетками. Я знаю, где спрятаны. Можно стырить или отнять. Ну?

– Ага, прямо сейчас, уже бегу, – огрызнулся новым голосом Марк, уставившись на свежую дырку в рубашке Рыжика.

– Ты чё, Марк, заболел? – Рыжик, морщась, как от зубной боли, странно смотрел на Ривуна.

– Ага, прямо сейчас к доктору.

– Я говорю, карты понтовые. Если тырить, то лучше во время жрачки. Поиграем, а потом Бешеному отдадим. Он оценит.

– Мне по фигу. Стукани Бешеному прямо сейчас, и все дела.

– Так позыркать же хочется. Тетки, говорят, ядреные.

– Я есть хочу. – Марк равнодушно отстранил Рыжика и направился к столовой.

Странное дело, когда Марк ушел, Сеньке Рыжикову сразу стало спокойнее. Только пальцы с обгрызенными ногтями некоторое время нервно прижимали оторванный треугольник ткани на рукаве.

Приятели, как и прежде, еще пытались привлекать Марка в свои сборища. Но каждый раз он находил повод устраниться. Вскоре желающих выслушивать его объяснения не нашлось. Даже учительница все реже и реже спрашивала Марка на уроках. «Какой неприятный мальчик», – думала она, объясняя свое отношение к подростку мерзким шрамом на его шее.

Марк Ривун внутренне торжествовал очередную победу. Всего лишь изменив голос, он получил то, что хотел – свободу слушать и изучать многообразный мир звуков.

По воскресеньям из городского парка доносилось механическое звучание радиорепродуктора. Новости и речи вождей перемежались музыкой и песнями. Марк с первого прослушивания запоминал любую мелодию. В школе-интернате имелся старый рояль. Пожилая равнодушная учительница Софья Леонидовна в строгом костюме с накрахмаленным белым воротничком иногда вела уроки музыки. Чаще всего они были приурочены к очередному празднику, когда требовалось разучить бравурную детскую песенку и исполнить ее перед гостями из городского отдела образования. Учительница укрепляла над клавишами тетрадь с непонятными знаками и, глядя в нее сквозь треснутые очки, ударяла негнущимися пальцами по клавишам. В остальные дни комната с роялем закрывалась.

Однажды в конце второго года обучения Марк услышал, что уборщица не закрыла на ключ музыкальную комнату. Он проник в нее, приподнял крышку рояля и поочередно нажал пальцем на каждую клавишу. В памяти четко зафиксировались все звуки, которые может извлечь громоздкий музыкальный инструмент. Марк припомнил песню, которая накануне звучала в городском парке, и одним пальцем воспроизвел мелодию.

– О, ексель-моксель, композитор, – раздалось за спиной восклицание Бешеного. – А еще какую песню знаешь, малец?

Марк недоуменно оглянулся на глупый вопрос Бешенного.

– Я помню всё, что слышал.

Бешеный вряд ли осознал абсолютную правдивость ответа. Он щелкнул пальцами и вальяжно приказал:

– Потренькай мне что-нибудь из «Веселых ребят».

Песни из этого кинофильма чаще других звучали по радио, и Марк без ошибок проиграл мелодии.

– Композитор, блин! – крякнул Бешеный и дружески похлопал по плечу Марка.

За спиной лидера младших классов переминались его верные вассалы. Они запомнили похвалу предводителя. С тех пор прозвище Композитор накрепко привязалось к невзрачному хлюпику Марку Ривуну.

Глава 6

После открытия музыкального таланта жизнь Марка изменилась. Покровительство Бешеного принесло ему популярность среди сверстников и предоставило некоторую свободу. Он мог посещать музыкальную комнату хоть каждый вечер. Бешеный с легкостью добывал ключи от любых помещений интерната. Но дружбу с хулиганом приходилось отрабатывать. В любой момент предводитель мог прислать верного пацана с приказом «стренькать что-нибудь для души». Марк повторял на рояле известные мелодии, хотя, после изучения возможностей огромного черного ящика с клавишами снаружи и струнами и молоточками внутри, сразу потерял к нему интерес.

Ему больше нравилось улавливать и накапливать в памяти новые звуки, тона и шумы, чем бесконечно воспроизводить ранее услышанные. Он, как сумасшедший коллекционер, стремился схватить и присвоить всё, что влетало в его оттопыренные уши из многообразного мира звуков. Каждую находку он любовно изучал со всех сторон и откладывал в нужную ячейку памяти.

Однажды за исполнением блатной «Мурки» компанию застала врасплох учительница музыки Софья Леонидовна. Она выгнала из музыкальной комнаты всех, кроме Марка, и строго спросила хриплым прокуренным голосом:

– Мальчик, кто тебя научил играть на рояле?

Марк не понял вопроса. Разве учат специально говорить или ходить? Человек видит и слышит, как это делают остальные, и повторяет сам. Так же и с мелодией. Он прекрасно слышит, из каких звуков она состоит, знает, за какими клавишами скрываются эти звуки, и просто ударяет по ним в нужной последовательности. Чему тут учиться?

По интонации учительницы он уяснил, что виноват, поэтому самым покорным голоском ответил:

– Извините, Софья Леонидовна. Я больше не буду.

– Ну что ты! – всплеснула руками пожилая женщина и погладила нескладного мальчика по голове. – Это хорошо, что ты умеешь играть. Только кто тебя все-таки научил?

– Я сам, – тихо произнес Марк и вжал голову.

– Самородок. Природный талант! – похвалила учительница сухими губками. – Тебе развиваться надо. А ты можешь сыграть что-нибудь более сложное, например из Чайковского?

Марк Ривун недоуменно молчал.

– «Лебединое озеро» слышал? – допытывалась учительница.

– А по радио эту песню передают?

– Это не песня. Это балет, – непривычно ласково улыбнулась Софья Леонидовна. – Чайковского, мальчик, лучше всего слушать в театре. Но театра в нашем городе пока не построили.

Марк смутно представлял себе, что такое театр, и совсем уж не понимал, почему слово «балет» учительница произнесла с благоговейным придыханием. Пацаны под балетом подразумевали непристойный танец на вытянутых носочках. Ни один звук с этим танцем у Марка не ассоциировался, поэтому не представлял для него ни малейшего интереса. Он уважал только те слова, которые хоть как-то помечали то, что можно услышать. Однако человеческий язык был слишком беден для обозначения неисчерпаемого многообразия звуковых колебаний. Например, слово «скрип» применяли и по отношению к двери, кровати, сапогам, чернильному перу, снегу под ногами и в десятках других случаях. Но даже разные двери скрипели по-разному, не говоря уж об остальных предметах. В памяти Марка в условной ячейке «скрип» хранились сотни вариантов этого удивительного звука.

Учительница закончила горевать об отсутствии театра, опустила глаза на тощего мальчика со шрамом на шее и поинтересовалась:

– Как тебя зовут?

– Марк Ривун, третий класс.

– Ах да, совсем память теряю. Что же мне с тобой делать?

– Отпустите, – ангельским голоском попросил мальчик.

– Нет, – лукаво погрозила женщина. – Помимо театра, Марк, музыкальные шедевры Чайковского можно услышать еще и на пластинках. У меня дома есть много хороших пластинок. Тебе надо их послушать.

Марк внешне остался невозмутимым, хотя его черствая маленькая душа затрепетала от радостного предчувствия. Он не понимал слова «шедевры», но возможность «слушать» являлась для мальчика самым главным стимулом. Это было смыслом его жизни. Что может быть лучше, чем новые мелодии и звуки, добавленные в копилку памяти. За неполных три года в школе-интернате он изучил и втянул в себя все окружающие звуковые волны, и иногда с раздражением смотрел в ночное небо, возмущаясь немыми звездами. Он страдал, если несколько дней не подпитывал ненасытную память очередной порцией новых шумов.

– Где? Где я могу послушать? – нетерпеливо спросил Марк. – Граммофон есть только у директрисы.

– Это исключено. В интернат я пластинки не дам, – решительно заявила Софья Леонидовна и вновь улыбнулась. – Ты пил когда-нибудь какао?

Марк замотал головой.

– Я так и думала. Приходи ко мне в субботу после обеда. Я поговорю с директором, она отпустит.

С тех пор раз в неделю Марк бегал в покосившийся деревянный домик учительницы музыки, расположенный у оврага напротив большой стройки. Софья Леонидовна заводила граммофон, доставала с полки одну из пластинок и бережно опускала на нее блестящий валик с иглой. Вместе с благородным механическим хрипом из медного рупора в маленькую комнатку врывались десятки музыкальных инструментов и мощные голоса солистов. Тонкий слух мальчика тут же разбивал слаженное нагромождение звуков на отдельные составляющие. Если качество записи позволяло, он легко определял, сколько инструментов в оркестре, и даже сколько струн или клавиш на каждом из них. Он «видел», как напрягается горло певца, дрожат связки и вздымается его грудь. Марк не воспринимал мелодию целиком, его интересовали ее отдельные составляющие. Огромную пирамиду музыкального произведения он разбивал на мелкие кубики и любовно откладывал их в глубины своей памяти.

В эти же часы Софью Леонидовну неизменно посещала старинная подруга Нинель Владиславовна. Две пожилые женщины совместно колдовали над плитой, стремясь снять кастрюльку с закипающим какао в момент поднятия пенки, долго пили его из тонких чашек с китайскими узорами, курили папироски сквозь длинные мундштуки, смаковали самодельную малиновую настойку из хрустальных рюмок и бесконечно пережевывали одни и те же воспоминания из дореволюционного прошлого. Их заскорузлые пальцы передавали друг другу пожелтевшие фотографии, на которых застыли гордые лики усатых офицеров и нарядные барышни в шляпках.

Иногда женщины замолкали и внимательно слушали музыку. Они словно погружались в нее, пропитывались ею, и, в зависимости от характера произведения, разительно менялось их настроение. На старческих лицах отражался весь диапазон эмоций: от морщинок негодования до слез умиления. Больше всего женщин завораживали мощные объемные голоса оперных исполнителей.

– Божественно, – шептала Софья Леонидовна, притрагиваясь платочком к уголкам глаз, – это Бог поделился с ним своим голосом.

Такая реакция удивляла десятилетнего Марка. На его эмоциональное состояние музыка не оказывала никакого влияния. Он ясно видел ее изнанку, пристроченные другу к другу обрывки звуков и грубые швы между ними. Ни тени восторга всемирно известные музыкальные произведения ему не дарили. Он чувствовал их по-другому. Это всё равно что стоять перед величественным собором и видеть вместо него лишь неровные кирпичи, потрескавшиеся плиты и раствор цемента. Однако он наблюдал и старательно запоминал, как тот или иной музыкальный фрагмент или яркий голос влияют на настроение обеих женщин.