Под крутым обрывом на пересохшей речной отмели лежали бесчувственные тела вендских дружинников. Посиневшие руки сжимали рукояти мечей, которые воины так и не успели выхватить…

Ничто не предвещало беды. Тихий безоблачный вечер незаметно перешел в ночь. Потрескивали дрова в небольшом костре, над ним в закопченном котле варилась уха. Люди отдыхали. Кто-то водил камешком по лезвию меча, ведя неспешный разговор, или просто лежал, глядя в небо. И вот…

Протяжный тоскливый вой несся над ночною рекой. Гулкое его эхо, отражаясь от холодных волн, уносилось вдаль, стихало. И вслед, на противоположном пологом берегу появилось нечто. В скупом свете луны трудно понять – что именно. Долетал треск ломающихся ветвей, тонких стволов. Нечто ширилось, подминало чахлый осинник. Издавая глухие клокочущие звуки, неспешно ползло к береговой кромке.

Казалось, там растекается вскипевшая смола – так же вязко и неторопливо. Но только уж слишком много ее набралось – этой смолы. В какой-то миг нечто замерло – будто вслушиваясь, вглядываясь в ночь. Тишина длилась недолго. Снова заломило уши. Теперь уже не вой – а невыносимый рев. Нечто опять ожило, заколыхалось и двинулось к берегу. Затрещали деревья.

– Это леший кричит, дядька?! – вжавшись в камни шептал мальчишка лет двенадцати. Он обращался к седому старику, сидевшему рядом. Мальчишка испытывал невыразимый, ни с чем несравнимый ужас.

Такой трепет вспыхивает в предсмертный миг у загнанного животного. Клыки врага смыкаются на шее, прокусывают дрожащую жилу – вспарывая ее. Затем – сначала теплым ручейком, потом кипящим потоком хлещет кровь, – по капле унося жизнь… И нет уже сил – ни вырываться, ни защищаться. Остается только замереть – дожидаясь избавительницы-смерти.

Впрочем, крови не было. Не было и клыков на шее. И, несмотря на запредельный страх, мальчишка храбрился изо всех сил. Ему казалось недостойным, что кто-нибудь из дружинников заметит, как он напуган. Воины сидят рядом. Полтора десятка… Все храбрые люди. Лучшие из лучших… Дружинники не должны видеть, как ему плохо. Однако храбрился мальчишка напрасно.

– Леший? – ослабевшим голосом шептал он. А потом мальчугану стало совсем худо. Лицо застыло. Стало синюшным – как у утопленника. Дрожащая рука сжалась на рукояти меча с такой силой, что казалось – из-под ногтей брызнет кровь.

Но воины не видели. Весь этот морок начался так неожиданно! Так внезапно! Никто не успел понять, что случилось. Тем более нет времени что-либо предпринять! Да и кто знает – куда отходить? Как защищаться? Где укрыться? Сначала в вышине что-то прошелестело, уносясь на полуночь. Быстро – быстрее сокола. Затем… Затем мертвящая тишина. Лес замер как перед грозой. Только глухо, как отпущенная тетива, гудел ветер в вершинах сосен. А вслед…

Звуковой удар, прилетевший с дальнего берега, обладал такой силой, был настолько могуч, что всех находившихся на отмели вогнал в ошеломление. Будто кузнечным молотом по головам прошелся! Камни под ногами показались бы мягкой травкой в сравнении с мощью этого звука!

Визг тысяч нетопырей и грозовые раскаты; грохот океанского шторма и завывание нечисти у кромки мира; все неведомое и жуткое – то, чему нет названия, – все смешалось в ужасающе-сильном, громовом и мертвящем таране. А потом пронесся вынимающий душу вой.

Два дружинника, собравшиеся ополоснуть руки, сейчас валялись в беспамятстве. Тяжелый, как гранитный валун, звук отбросил их от воды на добрый десяток саженей. У одного дружинника из-под головы сочилась кровь, рядом лежал товарищ с неестественно вывернутыми ногами. На долгие недели дружинник останется недвижим. И затем – на то время, что отмерят для жизни милосердные боги – останется колченогим калекой.

Дружинники сидевшие поодаль, у костра, чувствовали себя немногим лучше. Они не стояли рядом с рекой. Удар прошел выше голов. Никому всерьез вроде бы не перепало. Но… Кто-то схватился за шею – пронзенный удушьем. Кого-то скрючило в три погибели страшнейшим ударом подвздох – и сейчас мучительно выворачивало наизнанку. Причем выворачивало так, что казалось: вся утроба – все нутро! – бесконечно и мучительно лезут горлом.

Иным чудилось, будто их охватило огромными невидимыми жерновами. И сейчас эти жернова неторопливо выдавливают плоть и кровь. Выдавливают через поры кожи. Изнутри.

Словом, каждого терзало свое – самое мерзкое и тяжелое ощущение. И не передать его никакими словами – нет таких слов. И не описать! Никто из дружинников ничего подобного никогда не испытывал. А ведь эти люди пережили немало. Все они закалены жизнью, все суровые воины и охотники. Каждый видел столько невзгод, что иному хватило бы и на десяток жизней.

Хотя было в этом тяжком мороке и общее – то, что ощутили все. Сильным, здоровым мужчинам казалось, что их – как маленьких детей – помимо желания усадили на огромные уходящие к звездам качели. И сейчас их до рвоты раскачивают. Перед помутившимся взором прыгает небо; сквозь обрывки косматых туч несется полная, невозмутимая луна; мелькают черные воды реки и каменистая земля. Кажется, вот-вот соскользнешь и превратишься в большое мокрое пятно.

Все наважденье прекратилось в один миг. Морок исчез. Только тяжелый медный котел, в котором булькала готовая уха, странным образом не был сшиблен звуковым ударом. Он все так же висел на распорках, крепко вбитых в каменистую отмель. Но повел он себя самым странным образом: его край медленно клонился все ниже и ниже. И вот, через закопченный обод в зашипевший костер ударила тугая струя дымящийся жидкости. Казалось, чья-то невидимая рука медленно опорожняет котел. Костер зачадил и угас.

Раздался неожиданно глумливый взвизг и скрежет невидимых когтей, оставивших глубокие борозды на выпуклом краю. Вслед – хлопанье призрачных крыльев и тихое хихиканье. То ли женщины, то ли ребенка. Опустевший котел закачался, затих. Наступила звенящая тишина, а вслед – бездумье… Обессиленные и прибитые люди смотрели в никуда застывшими глазами. Дружинники ничего не видели, не чувствовали. Мысли исчезли.

Первым опомнился старик. Хотя, какой там старик! Лет шестьдесят, не больше. Просто волосы не ко времени поседели – от невзгод. Старый дружинник, которого звали Любомысл, мотнул кудлатой головой и согнал тошнотворную одурь. Ему не впервой: бывалый мореход, искушенный боец – умело отражавший натиск врага на скользкой палубе; путник – исходивший все ведомые людям водные просторы и благополучно переживший не один ураган; странник – умудрившийся не только побывать в неизведанных далях, но и вернуться оттуда без видимых глазу увечий. Любомысл многое видел и испытал на своем веку. И сейчас бесценный опыт пригодился – чутье не подвело.

Помутневшие серые глаза Любомысла прояснились. Неожиданно цепкими и быстрым взглядом – он оценил последствия страшной напасти.

Что-то до боли знакомое! Опасное и до жути настоящее следовало за прекратившимся наважденьем-мороком. Далекий рокот и шум напомнили ему о давних бедствиях. В глубине сознания, сметая остаток одури, вспыхнула тревога. Любомысл окончательно пришел в себя.

Вглядевшись в дальний берег, он вскочил. Резво – не по стариковски. Взвился – будто хищный зверь от ловушки отпрыгнул. Не говоря ни слова, Любомысл схватил обмякшее тело мальчишки и без видимых усилий бросил себе на плечо. После взревел зычным и сильным голосом – схожим с ревом лесного быка-тура во время гона:

– Волна наступает! Все наверх! На обрыв! Быстро! Бегите отсюда! За мной! На обрыв! Бегом!..

Не теряя времени, Любомысл с неожиданной для его возраста прытью кинулся на полуночь. Вдогон стихшему эху. В сторону крутого каменистого обрыва, на вершине которого покачивались исполинские сосны.

Дружинники, очухавшиеся от его крика, увидели, что от дальнего пологого берега Ледавы идет невиданная по высоте волна.

Водная громада выглядела так, будто разом снесло запруду небывалой исполинской мельницы. В далеких морях мореходы иной раз встречают такие валы. Любомысл его как-то видел. Но только вот редко какому кораблю удается спастись от такого вала.

А вода катила на людей. Вал стремительно набирал высоту. Размером он достиг высоты добротных каменных хором, а все рос и рос. Хищно изогнутый пенящийся гребень вала мог уже скрыть с верхушкой вековую сосну, если бы она стояла перед ним.

Никого из дружинников подгонять не пришлось. Не маленькие – сами беду видят!

На сборы ушли мгновения. Сказалась длительная воинская выучка. С оружием воины не расстаются даже в мирное время во время сна. Оружие – оно всегда под рукой. Остальное добро – наживное.

Четверо дружинников, не раздумывая, бросились к раненым. Надо вызволять – сам погибай, а товарища выручай. Этот закон свят. Остальные венды побежали к спасительному обрыву.

Успели не все.

Вал неожиданно быстро прикатил к обрыву. У самого берега его гребень взметнулся брызгами, чавкнул и жадно слизнул замыкающих дружинников. Они несли раненых…

Затем мутная пенящаяся бездна, крутя и перемалывая их тела донными валунами, древними корягами и прочим речным хламом, сотрясла обрыв. Земля не выдержала. Отломился широкий толстый пласт. Медленно и величественно осел – погребая под собой то, что осталось от людей.

Никто не понимал, сколько прошло времени. Может – проскользнул миг, а может – пролетела вечность. Дружинники чувствовали себя так, словно только что вышли из тяжелого боя. В бою времени не существует. Его не отмерить. В бою час – как мгновенье, и не понять, какое сейчас время суток – утро или вечерняя заря?

Ошалевшие люди тяжело дышали, понемногу приходили в себя.

– Да-а… – хрипло выдохнул кто-то, глядя, как вал, принятый могучей рекой, исчезал. – Еще б немного и отправились бы мы по лунной дорожке, да на велесовы пастбища! Спасибо, Любомысл! Спасибо старик! Сообразил…

Любомысл тем временем уложил мальчика на мягкую землю, подоткнул ему под голову свою суму, задрал рубаху и принялся проворно растирать грудь и щеки паренька.

– Спасибо, Любомысл! – смахивая со лба холодный пот, отозвался еще кто-то. – Удружил!

– Ладно уж! – буркнул старик. – Успокойтесь! И не такое бывало. Подумаешь – волна! Эка невидаль… Отодвиньтесь, бугаи. Не заслоняйте Добромилу дыхания! Столпились!

Дружинники послушно отступили. Старик дело говорит. Молодой княжич Добромил дороже всего. Дороже собственной жизни.

– Уф-ф! В самом деле, Любомысл! Ты молодчина! – воскликнул молодой дружинник по имени Милован. И судорожно сглотнув, добавил: – Когда вернемся – пир ради тебя закатим. Великий пир! А? Как, други? – обернулся Милован к остальным. Дружинники молчали, тяжело дышали – отходили.

Любомысл тоже не ответил. Старик сосредоточено занимался делом – бодро растирая мальчика и попутно вдувая ему в рот воздух и умело давя на грудь, – восстанавливал слабое дыхание. Так делают наглотавшимся воды.

Наконец, мальчик глубоко вздохнул, медленно раскрыл дрожащие веки и непонимающим взглядом обвел окружающих.

– Ну вот, Добромил, – ласково пробурчал старик. – Что ж это ты затеял, что ж ты нас пугать надумал! Такой сильный парень! Почти взрослый!

– Любомысл… – узнавая старика, прошептал мальчик и, неожиданно для самого себя, разрыдался. – Так больно было! Так страшно… Так давило…

– Ничего, княжич! Ничего! – старик нежно гладил голову Добромила. – Все прошло! Все кончилось!.. Ты поплачь, княжич, поплачь! Вмиг полегчает! Уж я-то знаю! Дело известное! Любой тебе скажет! – и Любомысл бодро подмигнул мальчишке.

Долгих увещеваний Любомыслу не понадобилось. Детские невзгоды быстро забываются. Мальчик быстро успокоился, смахнул с глаз остатки слез и стал подниматься. Любомысл протянул руку, подставил плечо…

– Не надо, Любомысл! Я сам! – воскликнул княжич Добромил. – Сам встану!

Мальчику стало заметно лучше – он самостоятельно сел, отвергая помощь старика и здоровенного дружинника по имени Прозор.

– Ну, сам – так сам! – обрадовался Любомысл. Его воспитанник оживал на глазах, это замечательно! – Только резво не вскакивай – соизмеряй силу. После такого передела осторожность нужна. Не спеши! Поспешность ни к чему. Что там у вас? Все успели? – Любомысл обернулся к воинам. По мрачным лицам понял – дела плохи. Тихо спросил: – Кто?

Воины, над которыми только-что махала саваном близкая Смерть-Морана, молчали.

– Нет, не все, Любомысл, – отозвался молодой кудрявый парень по имени Борко. – Не все…

Старик обвел взглядом дружинников. Шестерых недосчитался.

Прозор поймал взгляд Любомысла, тихо сказал: – Рыбака нет. Ведени Водяного. Бедолага, когда эта жуть началась, в своей лодке рылся. Особую приправу искал для ухи. Я заметил – его первым скрутило, а потом и до нас дошло.

Снова нависло молчание. Люди пытались осознать неожиданную и такую глупую гибель друзей. Ведь смерть нелепа – если она не предрешена заранее. В голове не укладывалось – погибшие только что сидели рядом, делились едой, глотком крепкого хлебного вина. Разговаривали… перебрасывались незатейливыми шутками. Теперь друзей нет.

– Может, смогут выплыть? Как думаете? – терзался Борко. И с присущей ранней молодости самоуверенностью воскликнул: – Я бы наверно смог… Они ведь… Их ведь… Их ведь даже смерть не враз одолеет! – Борко отвернулся. Не хотел, чтоб видели его лицо с увлажнившимися глазами. Дружинника слезы не красят.

– Может и смогут. Никого не хорони, Борко! Не хорони, пока сам не снарядишь покойника к прародителям! Да не справишь по ушедшим достойную тризну! – прервал его высокий воин.

Плащ на нем иной, не такой как у остальных: более длинный, не доходивший до земли всего пару пядей. Густо-бордовый, с вышитой золотом застывшей в прыжке рысью. Он отличался от черных плащей воинов с серебряным шитьем на плечах. Этот дружинник предводитель отряда. Зовут его Велислав.

– Похожих случаев не счесть! – Голос предводителя поражал силой и твердостью. – И еще! Никто не видел их мертвыми! А раз так – надежда есть!

Уверенность Велислава возымела успех: поникшие дружинники воспрянули, Борко провел рукой по лицу, смахнул набежавшую слезу и повернулся. Напоследок, чуть слышно шмыгнув носом, постарался напустить на себя суровый вид. Княжеский дружинник не должен раскисать. Всё! Что было – то прошло.

Тем временем Велислав кратко распоряжался.

– Дружинники! Осмотрите лошадей! Им тоже перепало от этой мари. Все уходим в башню! Лошадей туда же. Все обсуждения потом!

Велислав оглядел дружинников, насторожился. Твердо на ногах стояло лишь несколько человек. Иных воинов шатало, их бил озноб. Плохо дело: хворые.

Велислав повернулся к здоровенному, выделявшимся ростом и статью воину.

– Прозор, друг! Помоги. Ты во тьме видеть горазд.

Богатырь пожал плечами, будто говоря: «Эка невидаль. Мог бы и не говорить – все сделаем как надо!» Оглядел дружинников, сразу определив: кто тверд, кого не сильно прибил морок. Махнул рукой – мол, за мной! – и стремительной тенью скользнул туда, где доносилось ржание и хрип перепуганных коней. Со стороны башни навстречу им уже бежали три воина – их оставили для присмотра за лошадьми.

– Мы в порядке! – на бегу крикнул Прозор. – С нами бегите, лошадей собирайте! В башню заводите!

Дружинники исчезли в ночном лесу.

Остальные, так и не отошедшие, прибитые, устало направились к башне. Она возвышалась неподалеку, темным зубчатым верхом нависая над соснами.

Велислав же неспешно подошел к обрыву, и какое-то время смотрел на темную воду. Река так нежданно взяла жизнь людей. Добрую треть воинов. Шесть человек из восемнадцати. Со своими дружинниками Велиславу много чего довелось пережить. Их связывала и крепкая мужская дружба, и воинское братство. И потому потеря каждого оставляла на сердце долгую глубокую рану, добавляла в темные волосы серебристый налет.

Река Ледава все так же неторопливо катила ночные волны. Уже ничего не напоминало о недавней беде. Только теперь сухой каменистой отмели, где они вечеряли, не существовало. Ее размыло, и сейчас из воды виднелись замшелые илистые глыбы и коряги. Луна же избавилась от рваных туч и вновь засияла. Перед мороком ночное светило как-то сразу спряталось в них, укрылось. На противоположенном берегу, откуда грянула нежданная гибель, сейчас и тихо, и спокойно. Лишь лунный свет заливает болотистое редколесье, которое в народе издавна звали метким словом – Гнилая Топь.