Здесь, на берегу Невы, Глеб впервые принялся мечтать о путешествиях. Уже не отвлеченно, а с четким практическим применением своих знаний. Все, что не касалось математик, давалось Глебу легко. Более того – от некоторых предметов он получал удовлетворение. И чувство причастности. Да что там от предметов – даже от слов! Не каждый может со знанием дела говорить о скорости адвекции…

Еще он проникался уважением к преподавателям. Многие из них были учеными с мировыми именами. При этом вместе со студентами дымили в курилках и иногда маялись с похмелья на первых парах. От такой сопричастности Глеб чувствовал себя молодым перспективным специалистом. Конечно, усмехался этому… А после опять чувствовал.

Когда начинало темнеть, Глеб уходил с берега. Темнота была благодатной почвой для нездоровой тоски, а от одиночества в голове образовывались ненужные, неполезные вещи.

Вспоминалась осенняя симпатия. Еще несколько приятных взору женщин. Если не уйти в это время и остаться сидеть до темноты, вспоминалась Лена. На Лену стоял запрет.

Табу!

На ее все – от пахнущей лаком блондинистой прически и ало выкрашенных губ до… Если не остановиться и на этом – то, что после «до», окончательно сбивало Глеба с нужных мыслей. И хотелось рычать и выть одновременно. Добраться до ее бедер и рвать кружевную ткань, чтобы грубой рукой добраться до мокрого…

Глеб сплевывал в воду от отвращения.

Он позвонил ей один раз потом – выпивший был. К счастью, линия была занята.

Он сплевывал еще раз.

«Все будет», – раз за разом повторял он. И то и другое – результаты работы. Обычно эти два явления идут рука об руку, и чем больше у тебя денег, тем пушистее у тебя женщины.

«Все будет», – говорил он себе и, стиснув зубы, вставал со ступенек набережной, чтобы уйти до сумерек.

С Корнеевым Глеб общался все меньше. Потому что с некоторых пор пределом мечтаний Корнеева был теплый портвейн и задушевные разговоры где-нибудь на крыше. У Глеба все-таки были иные приоритеты. Да и прежний Корнеев, не имеющий очевидных вредных привычек, был Глебу немного ближе. Тот Корнеев напоминал Глебу себя лет в пятнадцать. Еще до женщин.

И все же преступал рамки алкогольного запрета он теперь в основном с Корнеевым. Только в отличие от Глеба Слава переступал эти рамки почти каждый день.

К тому же Корнеев совсем влюбился. И вел себя порой так глупо, как может вести себя человек, влюбленный первой любовью. В своей жизни этот период Глеб с удовлетворением и охотой подзабыл. Потому что тоже вел себя очень глупо.

На вопрос Корнеева о первом чувстве как-то отреагировал:

– Да… Противно вспоминать…

Соответственно, пытался этого не делать.

Когда мать-и-мачеха, помелькав и исчезнув, сменилась одуванчиками и в недалекой перспективе замаячила сессия, Глеб был к ней подготовлен.

В этот раз он зубрил материал совсем один. Оставил на потом даже белые ночи. Несогласные с этим белые ночи одна за другой заглядывали в окошко общаги, где до утра не гасла настольная лампа.

Сосед Глеба спал крепко и невозмутимо. Он учился на другом, менее престижном факультете и получил свои тройки просто так – за посещение.

Первой – с удовольствием и не без определенного блеска – Глеб сдал историю. Даже помещение, в котором проходил экзамен, а до того читались лекции, хранило на себе отпечаток прошлого. Помещение до революции являлось домовой церковью, тогда как все здание до своего советского прошлого – богадельней.

Густобородый преподаватель долго слушал Глеба, бесшумно жуя губами, словно лошадь. Потом снял очки и положил их перед собой.

– Достаточно, – заключил он и долго и кругло рисовал в зачетке Глеба «отлично».

Довольный Глеб вышел из кабинета. Минут десять подождал Корнеева, которому история тоже не могла причинить неприятностей.

– Отметим? – засуетился Корнеев, доставая из заднего кармана весомую купюру.

– Все сдадим и отметим, – оборвал его радость Гончаренко.

– Да по пиву… – не понял приятеля Слава и даже замер, не донеся купюру обратно в карман.

– Нет. Я не буду, – жестко отрезал Глеб и пошел к выходу.

Он чувствовал, что переиграл. Переборщил. Отрезал чересчур резко. Корнеев ведь не предлагал ему банкета, да еще и за его, Глеба, деньги. Элементарно предложил выпить пива.

Если бы Глеб получил три, он бы согласился. Если четыре – подумал бы. Но здесь на карту было поставлено самоощущение. Психология победителя.

Глеб удалялся, и удивленный Слава не бросился его догонять.

Глеб отдалялся от Корнеева.

«Слабого – подтолкни».

Корнееву только-только исполнилось восемнадцать.

Через неделю, перед последним экзаменом, Глеб не раз ловил себя на мысли, что не входящая в его планы тройка сейчас пугает его больше, чем, наверное, отчисление из института полгода назад. Тогда это было естественным. Сейчас он делал все для того, чтобы тройки не случилось.

Математика опять оказалась последней, и поэтому до конца сессии вся группа находилась в напряжении. Исключая, может быть, двух-трех отличников и стайки безнадежных, которым было вообще все равно.

В зачетке Глеба к «отлично» по истории присоседились две вполне объемные, отвечающие требованиям Глеба четверки. Присовокупить к ним третью близняшку значило на полгода обеспечить себя карманными деньгами.

Глеб по-настоящему готовился.

Две или три ночи подряд он листал конспекты. Часто слюнявя указательный палец, слизал с него все отпечатки. За неимением кофе выпил пачку турецкого чая, доводя его крепость до бензиновых разводов в стакане. Даже практически не курил.

Накануне экзамена Глеб лег спать попозже. Потому что до этого ложился пораньше – в четыре и в пять утра. На этот раз – около двух ночи.

Проснулся – уверенный. Отдохнувшая голова сохранила около десятка доказательств теорем из просмотренных вчера тем. Результат более чем впечатляющий!

Когда Глеб понуро вышел из аудитории, то увидел сидевшего на подоконнике Многодеева.

– Глебыч, не сдал, что ли? – окликнул его тот.

– Да ну… тройка, – выдавил Глеб и выругался.

– Да ладно, Глебыч! Зато лето! – и приятель картинно обвел рукой оконный пейзаж, где на фоне сочных июльских красок сидели на траве перед институтом праздные студенты.

– Лето, – согласился Глеб.

На родину он собирался в начале июля. Никто же не знал, что экзамены кончатся так быстро. Время сессии закладывается студентами с учетом времени пересдачи. Да и деньги, которые Глеб планировал потратить на билет, родители пришлют только в последних числах месяца.

Лето уже не было так плотно связано с югом, как в первое полугодие. Оказалось, что лето существует и на севере. И мшистое, ягелевое лето Петербурга, о котором он составил мнение на родине, оказалось фантазией.

Менее жаркое лето включало в себя все летние атрибуты – высокие температуры и быстрые ливни, буйство листвы и яркость красок. И белые ночи, о которых он не имел полного представления до сих пор.

Домой уже не тянуло, и Глеб с оттенком неприязни вспоминал свою осеннюю тоску по родному городу. С неприязнью же откровенной, без оттенков, он думал о словах Влада, сказанных ему однажды:

«Дома хоть телевизор был. И матушка готовила…»

К тому же Влад особо не изменился. Потирал руки, когда речь заходила о доме. На насмешливый вопрос Глеба, задаваемый десятки раз, Влад отвечал почти одно и то же – ответ допускал небольшие вариации:

– Как дома нечего делать? Пива взять. На пляж пойти и на телок смотреть.

Если на улице погода была дождливой, Влад менял занятие, оставив только место действия.

– Да я пива наберу и пойду на море бычков ловить…

Тяга к крупному рогатому скоту довольно четко прослеживалась в его ответах.

Иногда, и все чаще в последнее время, Глебу вообще не хотелось ехать домой. Заставать там пьющего отца и задерганную, уставшую от этого мать. Беззащитного младшего брата, который был на восемь лет младше Глеба. И еще он почему-то стеснялся себя – теперь столичного и совсем не такого, как раньше.

Местное лето можно провести с гораздо большей пользой. Тот же Корнеев звал к себе на дачу, которая северной своей стороной выходила чуть ли не прямо на Финляндию.

Пока Глеб задумчиво поглядывал в окно, дымя стрелянной сигаретой, из аудитории вышел Корнеев.

– Ну? – заинтересованно спросил Глеб.

– Не поверишь – пять! – ухмыльнулся Слава и щелкнул пальцами в воздухе.

– Не поверю… – произнес Глеб.

– На, смотри… Я специально в сумку не убираю, – и он сунул Глебу зеленоватую книжечку зачетки.

В графе и вправду стояло «отл.».

И Глеб огорчился. Причем огорчился трезво, четко понимая, что зависть – чувство бессмысленное и дурное. Только вот что-либо сделать с этой завистью у Глеба пока не получалось.

Да и чувство было новое.

Если раньше Глеб играл на чужом поле и по чужим правилам – приезжий, еще не обученный и не обстрелянный, – то сейчас все они были в равных условиях. При том что Глеб, как ему казалось, прилагает больше усилий.

Поэтому зависть… вернее, обида была. Только вот сам Корнеев был в этом не виноват.

Когда горстка закрывших сессию счастливчиков превратилась в толпу, они долго решали, как следует отмечать событие.

Финансово обеспеченные предлагали открытое кафе с зонтиками. Остальные – бродить по городу… Выпить на набережной Невы… Сфотографироваться на фоне Петропавловки…

И только Глеб вдруг произнес:

– А пойдемте гулять… ночью!

Выбор был сделан. Когда Глеб вернулся в общагу, чтобы переодеться, у вахты, в деревянных ячейках для телеграмм, он обнаружил клочок бумаги, адресованный ему. «Приезжай зпт погиб отец тчк»