Продвигавшийся в глубь галереи комбайн жрал и жрал сокрушенную массу угля, оставаясь при этом голодным: пропускал сквозь свою громовую утробу и уголь, и цепь, сам себя и тянул по конвейеру, чьи скребки выгребали у него из-под брюха добычу. Подгрызаемый пласт разрушался причудливо, по таинственной логике собственных внутренних связей: от изломистой черной груди отпадали пластины, кирпичики, даже как бы обрубки квадратных колонн, даже как бы отломки костей допотопных животных, даже словно бы углистые наконечники стрел и ершистых острог, колуны и зубила первобытных охотников и собирателей. Непрерывно ломясь в рештаки, утекала из лавы в невидимый штрек смоляная, стеклянная, отливавшая синью горючая речка, порою так сверкавшая при свете безопасных ламп и коногонок, словно это и вправду не уголь, а шумящая на перекатах слоистая, граненая вода.

Мерный рокот комбайна, грохот угольной массы задавили противный конвейерный скрежет, а теперь уж и сами приглохли. Всем этим звукам было некуда лететь – до того туго сдавлено было пространство забоя, до того оно было мало, до того сам Шалимов с комбайном ничтожны перед неизмеримой громадностью шахтного тела и вообще всем земли. Вот в такой тишине гроз и вправду начинал слышать землю уже не ушами, а кожей. Да и видеть уже не глазами, а проросшими в манипулятор оголенными нервами. Висячая пыль затуманила перспективу – на расстоянии протянутой руки не видно ни шута. Не придержишь комбайн, и шестнадцать тонн стали и слепой поступательной силы уползут далеко за пределы железной времянки. И Шалимов не просто крушил мягкий пласт в ощущении собственной силы и власти, в раскаляющем радостном чувстве простоты бытия, обретаемой им только здесь, под землей, – ощущал плавный ход балалайки, и всегда точно маленький колокол ударял в середине груди в ту секунду, когда нужно было давать останов или, наоборот, оттормаживать… И, услышав знакомый сигнал, железяку свою заглушил и, вглядевшись сквозь угольный полог, различил, что комбайн только на сантиметр не дополз до последней клинстойки. «То-то вот, отойди кто не рубит», – усмехнулся Шалимов, любуясь собой.

Он ощупал лучом коногонки всю стойку: квадратная стальная набалдашина едва не насквозь продавила деревянный верхняк, влепившись в него, как печатка в расплавленный воск. Прижатая к кровле лесина разбухла, извилась под нажимом, как червь в бесконечном ползучем усилии, не ломалась в своем серединном прогибе, а рвалась, размочаливалась, как веревка, распуская сырые волокнистые лохмы. Шалимов ужом отполз от комбайна, нашарил в потемках кувалдочку и, на коленях возвратившись к стойке, постучал по запорному клину бойком. Ну как этот… короче, как врач по коленке больного своим молоточком. Звук такой, словно не по железу потюкал, а по мерзлой земле: так давила порода, что стойка утратила звонкость.

– Эй, Валек! – хрипнул он, сдернув пыльный намордник. – Сюда!

– Ставь ее на колени, Петро, – полоумно-азартно блеснул на него голубыми белками Валек – как будто два вкрутую сваренных яйца облупились на черном лице. – Только чур с одного! – Как ребенок, ей-богу.

Петро помялся на коленях, приноравливаясь, и, занеся кувалду сбоку, молотнул по клину. Выдвижная кость стойки с хлестким звоном упала в квадратную полость. Кровля тут же раскатисто крякнула, и обоих Шалимовых окатило сорвавшейся рассыпухой породы. Петька даже чуток пожалел, что забыл про намордник, и, закрыв нос ладонью и жмурясь, дожидался, когда опадет и развеется пыль.

– Ух ты ё! Чисто как по инструкции! – восхитился Валек.

Отшуршала короткая осыпь, но в глубине набухшей кровли продолжалась кипучая трескотня разрушений, словно масло шипело и лопалось на сковородке. Разрасталось, ветвилось, ползло паутинное дерево трещин – расколовшая камень корявая черная молния, чья незримая вспышка длится многие сутки подряд. По-борцовски облапив граненую стойку, Петька волоком потарабанил ее в глубину черной лавы.

– Шевелись! – рявкнул он, и Валек снова начал подводить выдвижную железную кость под конец верхняка. Та засела в своем основании, и пришлось бить кувалдой по ее набалдашнику. Уперли, заклинили, покачали с нажимом: стоит?

– Донбасс придавит, – сверкнул Валек оскалом.

Молод был он, Валек, у стариков-то, полных кавалеров ордена Сутулова, зубы точно мазутом замазаны, да уже и не зубы – гнилые пеньки.

– Носом, носом дыши, – посоветовал брату Петро. – Три дня жить собрался?

– Ну а ты почему без намордника?

А чего тот намордник? Он сопит минут сорок, а потом забивается. Остальные свои пять часов дышишь так, непосредственно. Было время, стояли на том, чтоб на смену выдавали хотя бы по два-три намордника. Так на это теперь у хозяев один был ответ: лезьте в копанки, там здоровье поправите. Был ответ в виде этих… штрейкбрехеров. Валом, валом валили с Волыни и Львовщины битюги-гастарбайтеры, готовые руками уголь отколупывать, по горло в мачмале барахтаться, как выдры, потому как у них там, на западе, жить было нечем, разве что огородом-картошкой, и причина того, что не выдавили коренных бандерлогов из шахты, заключалась лишь в их недоразвитости. Комбайнеры они, трактористы – ну какое еще «простирание», когда всю жизнь, как лошади в сохе, не поднимали глаз от борозды?

Засморкался Петро, и не слизь из ноздрей его порскнула, а кудрявенькие облачка, как у сказочного Сивки-Бурки на детских картинках. К балалайке обратно пополз, запустил ее снова, и опять винтовой гребень шнека крушил мягкий уголь, и опять он, Шалимов, тормозил свой комбайн, брал кувалду и полз выбивать замертвелые клинья из временных стоек, и опять запускал железяку, сострадая замученной частыми пусками древней машине. Пережечь можно было пусковые обмотки, и от этого жгуче свербило под ребрами, словно прямо в груди у Петра и раскручивались тяжеленные роторы.

Всякий раз исторгали моторы тягучий стон-жалобу, и немедленно следом за горячим приливом досады и жалости он ловил себя на понимании, что болеет нутром за машину, как болел бы отец, что вообще в нем, Петре, с каждым годом все сильней проступает их с Валькою батя, хоть казалось, нигде и ни в ком ничего от отца не осталось. Да, отцовскую кровь гонит сердце по шалимовским жилам, но сначала казалось, что кровь ничего не несет, кроме жизни самой, а вот суть человека, душа пропадают и ни в ком уже не повторяются.

Пристывая к домашнему зеркалу взглядом, он порой поражался, как сильно похож на отца, даже страшно чуток становилось: как по слепку отцова лица были вылиты шишковатый надбровными дугами лоб, горбатый вислый нос и твердо загнутая челюсть, так же точно раскрылились брови, так же косо прорезаны были угрюмые, с антрацитовым блеском, глаза… Даже руки во всех козонках и ладонных буграх повторяли, казалось, отцовы. Но вот то, что и злиться он будет от того же и так же, так же мыслить себя и свой труд под землей, что отцовы повадки, характер прорастут в нем на тех же правах, что и кости лица, изумляло Петра. Это значило что? Что отец и не умер, то есть умер не весь, не умрет целиком, пока жив его сын…

Десять раз останавливал и запускал он комбайн, десять раз выбивал из-под кровли и утаскивал в глубь сжатой лавы тяжелые стойки. Сердце больно гоняло по жилам горячую кровь, и казалось, что каждая новая стойка налита неуступчивой тяжестью всех предыдущих, и даже его нечувствительные, как копыта, ладони, нахватавшись колючего от заусенцев железа, начинали гореть как ошпаренные. Приставшей пылью запечатало все поры кожи, и казалось, не воздух тянул ты в себя, а крутой кипяток. Троекратно и взмок и просох от макушки до пяток, и уже не признательным, сладостным звоном наполнились все его мышцы, а тугой, садной болью, тянувшей к земле.

«Чисто в каменном веке работаем. На горбу крепь таскаем, а машина стоит, – думал он, упирая клинстойку набалдашиной в кровлю. – И хребет сейчас треснет, и товар на-гора не течет. Механизировались, блядь. Донецкая, блин, трудовая колония. Где все деньги-то, а? Направляли которые?..» И поникал, придавленный тоской, и не боль трудовая ломала его, не усталость сама по себе, а обида и стыд, налегающее на хребет понимание, что вот так они с Валькой и будут ползать на четвереньках, махать балдой, бурить шпуры под анкерную крепь, обниматься с рудстойками, таскать на горбу рештаки и скребковые цепи, чуя, как с каждым вздохом спекаются легкие, а потом харкать кровью на серой от угольной пыли постели, словно не человек умирает на ней, а уже отгоревшее в головешку бревно.

Он, положим, согласен убивать свою силу, хоть кайлом по старинке породу ломить, ворочать лес, тягать железо и выгребать из лавы уголь хоть лопатой, но сколько тонн уже нахрястал – и кому? Себе? Украине? Народу? Что за страна такая – Украина? Ведь до сих пор еще никто не объяснил… Здесь, под землей, ворочал глыбами, был силой, а на-горах не мог подвинуть ничего. Никак не отражались на поверхности усилия – ни на личном его… этом самом, ни на городе малоэтажной застройки и хрущевских домов. Ровно так же, как не отражались они на Луне.

Раньше пели и верили, видели, что и вправду становится на земле и тепло, и светло от того, что шахтеры живут под землей. Раньше деды их думали как? Проживем на карачках свое, зато дети пойдут в школу в белых рубашках. И Петро с Вальком в школу в этих белых рубашках пошли, вознеслись надо всею землей на огромном колесе обозрения, надо всей белой кипенью и зеленым пожаром садов, над Кавказским хребтом терриконов, по сравнению с которыми все египетские пирамиды – куличи из песка. Эти древние серые и новейшие черные горы были явственно связаны с новизной белых школ, и со взмывом ракетоносителей «СССР» над планетой Земля, и с каждой сковородкой макарон по-флотски, которую мать утверждала на самодельной сетчатой подставке. И половина пацанов в их классе хотели стать шахтерами, а остальные – космонавтами. И никто не взмыл к звездам – все спустились под землю. И ведь тек на-гора из забоя товар, исчезая из виду, превращаясь в багровый передельный чугун, в громовые удары прокатанной стали, в миллионы нулей, а потом – как-то весь! – в золотые «феррари» малолетних столичных ублюдков, в череду недоступных богатых витрин где-то там и в зияющую перспективу разложения здесь, в бесконечный хрип-стон большинства: «Выживаем». Все ежедневные усилия давали непрерывный ток угля и в то же время не могли пробиться сквозь километровую базальтово-песчаниково-сланцевую толщу, дать хоть какие-то живые всходы в собственном шалимовском хозяйстве, ни в гараже, ни даже в холодильнике, и оттого Шалимов ощущал себя в забое похороненным…

– Бойся! – крикнул Валек, когтями вцепившись в него.

Над головами зашуршало, засопело, загуркотало будто бы в испорченном движке, страшно хрястнули внутренним сломом сразу несколько стоек, и, по-собачьи, как один, перебирая всеми четырьмя, братья вымелись из галереи, переполненной ласковым шорохом и курлыканьем, как голубятня. С крокодильим проворством отползли метров на семь и вслушались. И тут кэ-э-эк обломилось – даже сердце упасть не успело! Наковальней обрушился глянцевый корж на комбайн, на куски раскололся. Ну кормильцу-то что – он железный. Для него корж породы весом в триста кило ровно как комариный укус для слона.

Как бы перетекая в трещащую кровлю своим существом, сторожили они каждый звук. Там еще досыпалась шуршащая мелочь и как будто стреляли поленья в печи, но спустя полминуты все стихло, только где-то в далекой глуби-высоте все ворочался и умирал смутный гром.

Петька тут же подался к кормильцу и, включив его, дал задний ход. Мастодонт заурчал и попятился под невредимую крепь. Петька дал останов и обшарил глазами ребристую внутренность купола: в нем, отслаиваясь от массива, выпирал и держался на хиленьких связях еще один коржик.

– Не боись, брат, не сядет, – прерываясь на сиплые вздохи, заверил Валек.

– Да уж лучше бы села. Насовсем придавило, – рванулось из Петьки.

– Ну для этого, братка, особо стараться не надо. – Валек как будто бы ничуть не удивился.

А чего поражаться – слышишь это на каждом шагу. То один, то другой шахтный взмолится: «Пришиби меня, ну! Не могу больше так. Все, устал от труда».

– Хочу, не хочу – порода, она этого не слышит, – продолжал, улыбаясь, Валек. – Ты жизнь свою любишь, а она тебя всмятку. Ты – «жить не хочу», а она тебя милует. Вот говорят, что Шубин трусов метит, раздолбаев и тех, кто отчаялся, кто житуху свою проклинает и землю-кормилицу. Мол, не жить таким в шахте… А вот ни хрена.

– А чему ты так радуешься? Все время радуешься, придур! – С необъяснимой злобой зыркнул на Валька, лучом коногонки ударив в дегтярно-коричневое, как будто обмазанное глиною лицо с ослепительно-яркими голубыми белками улыбавшихся глаз. – Тебя и в хвост и в гриву, а ты рад! Хозяева кровушку нашу сосут – да берите, не жалко! Ведро пота выльешь за смену и ведро воды выпьешь – вот нам и весь обмен веществ. Денег только на водку хватает, да и то потому что не водка – отрава паленая. Восемь шахт, восемь было в районе, а остались «Глубокая» да «Первомайская». Половину народа из шахты метлой – и попробуй кто пикни. Народ вон сам остаться хочет тут, похоронить себя к хренам, чтоб ихним семьям дали пенсию, – а как им еще детей прокормить? А ты на бабе Лене с песнями катаешься. Вот смотрю на тебя – правда, думаю, дуракам жить легко.

– А чего же ты хочешь? – Валек смотрел так, словно понял о жизни что-то самое важное, что Петру еще только предстояло понять, и подумалось Петьке, что с такою же точно безболезненной жалостью и забывчивой лаской на него смотрел тот толстобрюхий улыбчивый попик, которого недавно привозили на открытие шахтной часовни. Вся и разницы, что попик был отрешенно-смиренный и вялый, а в Вальке сила жизни прямо так и стреляла.

– Жить хочу по-людски, – засмеялся наивности запоздалого требования, но продолжал с растущей злобой в голосе Петро. – Я тут хочу себе свободу добывать. Хочу вот тут на четырех костях стоять, чтоб на-горах всю жизнь поставить раком.

– Тут, значит, раб, а на-горах – хозяин жизни? А я вот думаю, что все наоборот. Свобода тут, а там… Там самое рабство и есть. И не поймешь ты этого, пока не спустишься сюда. Нельзя свободным быть частями. Гора, забой, дворец, хибара – человек либо всюду свободен, либо, значит, нигде. Тут с человека шелуха слетает вся. Как бы это тебе… – Валек примолк, соскребывая с плеч присохший штыб и угольную пыль, похожие на бородавчатую кожу какой-нибудь древней рептилии. – На Западном бремсберге, помнишь, рвануло? Меня тогда ванной накрыло, как наш «москвичонок» ракушкой. А ты ее вагою поднял, бугай. Она бы чуть-чуть по-другому упала – и все, нулевой я, кишки через жопу бы вылезли. А так – вот он я, как из мамки. С тех пор и начал шахту слышать, но это так, не главное совсем. А главное вот что: глаза на-горах открываю, а небо синее-пресинее, трава зеленая-зеленая, все то же самое как будто бы вокруг, но нет, не то же самое. Вся степь цветет, и ветер горький от полыни. Ромашки белые, у маков Первомай, а я как будто бы их раньше и не видел. Вот тут-то, брат, меня и прорубило: так я вот куда, оказывается, полз, так вот что я тут себе добываю, и ничего мне, кроме этого, по сути, и не надо. Гляди на небо, солнцу радуйся, баб красивых люби… А если б пришибло меня или, что еще хуже, хребет перебило, вот тогда бы я точно завыл, вот тогда я бы жизнь эту проклял. А разве понял бы я это, если бы тут не побывал? Мы всё думаем: рай где-то там. А красота, она одна, как и земля на всех одна. Мы думаем, рай – это что? Цветущий сад, бананы всюду, девки голые… все доступно, короче, и работать не надо. А рай это, может, и есть такое место на земле, куда по доброй воле никто и не полезет.

– А мы вот полезли, выходит. – И понимал Шалимов брата, и не понимал. – Как-то все у тебя больно уж по-божественному. Ну, в общем, будь доволен тем, что дали. Кому меньше всех надо, тот больше всех и счастлив. Я это от матери каждый день слышу – промыли ей в церкви мозги. Тухлятина это. Для нищих утешение. Ты с голым задом – ну и что, зато в природе, посмотри, какая красота. Вот и радуйся солнышку, как воробей хлебным крошкам. Ты по жизни никто – так и надо, пускай и дальше белые рубахи об тебя окурки вытирают. И вообще скажи спасибо, что живой.

– Ну а чего ж тебе такого не дали? – засмеялся Валек.

– Да все мне дали, все! Руки дали рабочие, силу в руках. Но мне это дали, чтоб я жизнь свою строил! В природе можно ничего не строить, там все построено и строится само, а жизнь человека, она не природа – самим надо строить. Я что, не работаю? Я что, не умею? Я не пьянь, не сачок, не дебил… Но ни хрена ж не строится, Валек! Что тут, под землею, свобода, я с этим, допустим, согласен. Тут я своей жизни хозяин, всей шахте хозяин. Но на-горах едва подымешься – глаза бы не смотрели.