ОБЫКНОВЕННЫЕ ИСТОРИИ

ИСТОРИЯ ОДНОЙ КУКОЛКИ

Про неё совсем все позабыли. Может – потому, что потеряли. Или – спрятали. И забыли – где. А, может быть, и по совсем другим причинам…

Она этого не знала. Куколка видела перед собой сплошную густую непробиваемую темень. И совсем ничего не чувствовала. Только иногда слышала невнятные и почти уже позабытые звуки – голоса, лай, стук, скрипы, звонки, лёгкие или тяжелые шаги. Слышала их, когда вдруг просыпалась после короткого ли, долгого ли – она не знала – забытья.

Снаружи куколку было уже совсем не видно. Тонкий слой песка у самого края полусгнившего деревянного бортика детской песочницы почти что полностью скрывал её, как бы оберегая и пряча от многих ищущих глаз.

И когда осенний ветер разогнал всех по уютным и тёплым жилищам, к куколке пришла дополнительная защита от постороннего взгляда – в виде слоя скукоженных и почерневших листьев.

Листья эти, вначале совсем невесомым покровом, застилали всё вокруг. И саму песочницу, и две опрокинутые деревянные скамейки, и накренившийся диск карусели. Который, совсем перестав скрипеть под их нежной тяжестью, последний раз вздохнул протяжно-дребежаще – и замер до следующего лета. И только неугомонные качели продолжали, раскачиваясь от прикосновения холодных ладоней ветра, сбрасывать с себя падающие с деревьев листья… Приходящие дожди только уплотняли это лиственное одеяло – и звуки доносились до куколки все глуше и глуше. И просыпалась она всё реже и реже. А вскоре после того, как первые хрустальные снежинки с невесомо-неслышным звоном стали ронять свои узорчатые осколки на умершие листья, куколка заснула окончательно…

Ей снилось ласковое доброе солнце, мягко греющее сквозь сумеречно-зелёный полог раскидистых клёнов.

Высокая трава.

Зацепившийся за верхушку длинного стебля клочок прозрачной паутины – он, как флаг какого-то маленького травяного государства, развевался от малейшего дыхания тёплого ветерка.

Снились летние запахи, переходящие в упоительный аромат после лёгкого короткого дождика. Снились детские голоса. И голоса их пап и мам, дедушек и бабушек. Гавканье собак и мяуканье кошек. Снились огромные небесно-голубые глаза девочки на веснушчатом лице. Глаза эти глядели сквозь стебельки травы на куколку с таким восхищением и нежностью, что самой куколке, наперекор сну, захотелось вдруг снова увидеть их, и эту девочку, и траву, и весь мир вокруг…

Но сон почему-то не отпускал её. Он вдруг стал тяжелым и влажным. В нём стало так неуютно и страшно, что куколка изо всех своих крохотных кукольных силёнок стала выкарабкиваться из него. Стараясь побыстрее вырваться из этого сна. Из своего чёрного беспросветного и глухого плена…

– Анька, гляди, что я нашёл! – Солнечно-рыжий босоногий мальчуган в изгвазданных зелёным травяным соком шортах и жёлтой майке склонился над чем-то в самом углу песочницы.

Веснушчатая девочка в лёгком голубеньком сарафане, ловко соскочив с качелей, вприпрыжку подбежала к мальчишке.

– Ну, что ты там откопал ещё? – спросила она у него. – Своего потерянного прошлогоднего солдатика, что ли?

– Во, смотри… – и рыжий протянул ей что-то на ладони.

Девочка увидела перед собой лаково-чёрный, с прилипшими песчинками, лёгкий цилиндрический пенальчик с откинутой крышечкой на конце. Пенальчик был не больше её мизинца.

– Так это же наша куколка! – вдруг узнала она находку и подняла на мальчишку свои сияющие голубые глаза. – Это наша куколка, Вовка! Помнишь, мы её в прошлом году в траве нашли? А папка сказал тогда, что там, внутри, живёт Чудо. И нам надо аккуратно положить его куда-нибудь в укромное место. Иначе Чудо умрёт… Помнишь?

– Ну, да, что-то помню… – рыжий Вовка почесал затылок. – Мы её тогда в песочнице закопали. И – позабыли. Но, всё равно, Ань, Чудо, наверно, умерло. Вон, куколка-то пустая. И лёгкая какая-то очень…

– Нет, не умерло – мы же его хорошо спрятали! Наверно, просто оно выбралось как-то. Надо будет у папки спросить. Айда к нам!

И мальчик с девочкой, взявшись за руки, побежали к двухэтажному кирпичному дому, что почти совсем утонул в зелени окружавших его клёнов и лип…

А над ними, то вспархивая вверх, то планируя над самыми детскими макушками, летало, обмахивая летний воздух своими огромными радужными крылами, настоящее спасённое Чудо.

Бабочка махаон.

ДРАКОН И ДЕВОЧКА

Когда дракон открыл свои желтые, с зеленоватым отливом, глаза, то увидел перед собой только густо переплетенные сухие ветки когда-то, давным-давно, рухнувшего от урагана огромного вяза.

Было сумрачно и тихо…

Он не помнил, как попал сюда. И где был до этого. И что это за место. Все мысли вытеснял голод, прочно угнездившийся где-то в глубине тёмно-желтого, с коричневатыми пятнами, живота.

Где-то наверху, над головой дракона, начали вдруг раздаваться непонятные звуки, похожие одновременно на давно забытый треск рвавшейся яичной оболочки и на щелчки падавших с кончиков листьев в воду тяжелых капель.

Потом вдруг стало тихо. А сверху, неслышно шурша, вдруг начали осыпаться вниз мелкие кусочки отслоившейся коры и древесная труха.

Дракон повернул свою голову и вгляделся в этот мусорный дождь.

Прямо на него сквозь оседавшую пелену пыли из темноты смотрело бусинами черных блестящих глаз на белёсой приплюснутой морде непонятное чудовище. Мощные коричневые челюсти чудовища были слегка приоткрыты, а толстое, тёмно-серое в лесных сумерках, тело мерно сокращалось. Будто где-то внутри заводилась пружина, готовая в любой момент, распрямившись, бросить мускулистое тело на врага…

Но чудовище опоздало.

Повинуясь скорее многовековым инстинктам и голоду, чем не успевшему ещё зародиться страху и чувству опасности, дракон, оттолкнувшись задними лапами, рванулся вперёд. Миг – и голова чудища оказалась в красной драконовой пасти…

Покрытый древесными опилками и налипшими на пока ещё молодую коричневато-оранжевую кожу лоскутками сухой коры дракон сыто зевнул и неспеша стал пробираться под древесным завалом туда, где, как ему казалось, должна была быть вода. Полупрозрачный зелёный гребень, тянувшийся от головы до самого кончика хвоста, уже почти почернел, став более грубым и совсем уже нечувствительным к царапавшим его сучкам и веткам. А две серебристые полоски по обеим сторонам мощного и длинного хвоста начали потихоньку мерцать в неверном, с трудом пробивавшемся сквозь полог уснувшего ночного леса, лунном свете.

Юля проснулась от того, что бабушкин кот Матвей вдруг вздумал поиграть на лёгком одеяльце, гоняясь по нему за солнечным зайчиком. Зайчик беленьким пятнышком бойко прыгал с Юлиной кроватки на стенку и обратно – в такт маятнику старых бабушкиных настенных часов с давно уже сломанной кукушкой.

– Что, соня, проспала петухов-то? – крикнула бабушка из кухни, услышав возню внучки с молодым игручим котом. – А к тебе уж друзья твои заходили, Анютка с Вовкой. Всё хотели, чтоб ты с ними за опятами пошла. Но я их прогнала. Неча рано ребёнка будить!

Последние слова бабушка произнесла, уже входя в маленькую комнатушку, куда, кроме деревянной кровати, старого венского стула и плетёного из лозы комода у окна, ничего уже нельзя было проставить.

– Ба! Что ж ты наделала-то! Надо было меня разбудить – я ж им вчера обещала, что вместе пойдём! Они ж за мной приходили!.. А ты – прогнала! Эх… – Девочка, обиженно махнув ручкой, спрыгнула с кровати и босиком пробежала мимо стоявшей у двери бабушки. Прошлёпав вдоль длинного бока русской печки, она завернула за угол, надеясь, выскочив из кухни на крыльцо, позвать или догнать ушедших друзей…

И резко остановилась, схватившись за тёплый печную стенку.

За небольшим кухонным столом, над которым огромной пузатой сверкающей каплей навис самовар, сидели мальчик и девочка. Не обращая никакого внимания на вбежавшую Юлю, гости уплетали за обе щеки толстые ароматные блины, поминутно макая их в ещё прошлогоднее земляничное варенье. Налитый в расписные глиняные кружки чай головокружительно пах шиповником и облепихой…

– Вот значит как? Вы и не ушли, да? – девочка подошла к столу.

– Да куда ж я их прогоню, внученька? Да нешто я злыдня какая? Я вон спозаранку блинов спекла – гору целую. Нам с тобою их столько и не осилить. – Подошедшая бабушка подхватила девочку под мышки и усадила на лавку рядом с жующий очередной блин гостьей. – Давай, не зевай! Хватай блины-то! Вона Анька с Вовкой как чавкают – того и гляди, тебе не достанется…

Вовка перестал чавкать, пододвинул Юле блюдо с блинами, и расплылся в улыбке.

– Что, испугалась? Вот, ешь давай. А то я страсть как блины с вареньем люблю!..

Дракон лежал на старой растрескавшейся коряге у ручья.

Солнце только что показалось из-за верхней кромки леса.

В листве деревьев копошились птицы, писком, свистом и щелчками переговариваясь друг с другом. В их разговор вплетался шелест ещё зелёной листвы, переливчатое бормотание водяных струек говорливого ручейка, обегавших почерневшую корягу, и далёкий, временами затихавший, гул, доносившийся с щебеночной дороги, идущей в полукилометре от леса. Да где-то под корягой пока ещё несмело начинали свою утреннюю перекличку лягушки.

Дракон дремал, чуть приоткрыв правый глаз, обращенный в сторону освещённых солнечными лучами густых прибрежных зарослей, сквозь которые он пробирался ночью, ориентируясь на лёгкое журчание воды.

В утреннем полусне ему вдруг неожиданно пригрезились совсем забытые картины его рождения. Он видел, как рядом с ним вылуплялись, смешно раскрывая пока маленькие, но уже голодные, рты его две сестрички и один братик. Сам новорожденный дракон, упираясь задними лапками, совсем выбрался из гнезда и, неуклюже извиваясь всем своим пока ещё не окрепшим тельцем, старался отползти как можно подальше от своих вылупляющихся родственников.

Огромный мир вокруг манил, притягивал его своими новыми звуками, запахами и красками.

Внезапно громадная тень накрыла и дракона, и всё гнездо.