– Извольте. Государь император, восхищенный изделием британских мастеров – микроскопической танцующей блохой, сожалеет, что в его стране нет ничего подобного, придворные наперебой убеждают его, что превзойти английское изделие невозможно, царь-патриот, не желая в это верить, поручает тульским мастерам – через Платова – британское изделие превзойти, те долго что-то куют и мастерят в своей избушке, наконец, предъявляют результат, никаких изменений не заметно, видно только, что блоха перестала танцевать, разъяренный Платов тащит одного из мастеров к государю, тот смотрит на блоху в микроскоп, и тут выясняется, что тульские мастера эту блоху подковали. Всеобщий восторг, Англия посрамлена, Левшу посылают в Англию продемонстрировать свое произведение, его там с почетом принимают, восхищаются, он едет назад, по дороге на корабле спивается, а поскольку чиновники забыли выправить ему документы, умирает без паспорта то ли в больнице для бедных, то ли в ночлежке. Вот, собственно, и все.

– Превосходно. То есть все это, конечно, печально, но простой вопрос – о чем это произведение?

– Ну… о могучем творческом таланте народа, способном превзойти любые иностранные достижения, о его огромном скрытом потенциале, о неумении начальства его ценить, из-за которого этот талант погибает, о необходимости что-то сделать, изменить во внутреннем устройстве страны, чтобы этот талант высвободился, засиял и мог проявить себя в полной мере.

– Прекрасно. Абсолютно каноническое толкование. Все прямолинейно и просто, как отрывок из азбуки. А теперь, для разнообразия, зададимся предельно простым вопросом. Скажите, ведь если эта блоха действительно танцевала, то для этого внутри у нее – к примеру, в коленных суставах – в огромном количестве должны быть различные механические элементы – шестеренки, оси, шкивы, тяги – на порядок более миниатюрные, чем даже самый мелкий из гвоздей, что вбили ей в копыта эти тульские мастера. Не так ли?

Вадим на секунду задумался.

– Пожалуй. А если учесть зубчатые передачи и подшипники, без которых невозможна длительная работа поворотных частей, то, может быть, и на два порядка.

– То есть что получается – они никого не превзошли, они просто испортили вещь, ведь после их процедуры блоха танцевать перестала.

– Гм… получается так.

– То есть – назовем все своими именами – ничего не понимая в устройстве, не понимая принципов его работы, они варварски вмешались в него, попутно лишив его главного, наиболее ценного свойства – кому интересна нетанцующая блоха – и, не осознав даже этого, посчитали дело сделанным, а иностранное устройство превзойденным. Так?

– Так.

– Причем – и это здесь самое интересное – этого никто не понимает. Ни Платов, ни царь, ни придворные – среди которых наверняка масса прозападно настроенных – никому из них и в голову не приходит задаться этим простейшим вопросом, которым только что задались мы, и все искренне полагают – пусть даже с сожалением – иностранное устройство превзойденным. То есть руководство страны, которое, глядя на народ сверху вниз, самодовольно считая себя несравненно более просвещенным и культурным, чем руководимый им народ, в духовном смысле ощущая себя скорее частью Запада, а не России, на деле проявляет точно такое же варварство, само себя не осознающее.

– В ментальном смысле руководство – плоть от плоти народа.

– Безусловно. Прекрасно, пойдем дальше, заметив, кстати, что каноническая трактовка этого произведения на этой стадии уже с треском рухнула, говорить о творческом потенциале народа в свете сказанного, согласитесь, как-то не очень уместно, ну да ладно, к этому мы еще вернемся позднее. История между тем продолжается. Дальше самое интересное – эту блоху везут в Англию – под гром барабанов, с развернутыми знаменами, как доказательство превосходства российских технологий. Англичане – в восторге. Зная природный юмор англичан, можно себе представить, что они думали, глядя на эту блоху и преисполненных сознания собственной значимости российских представителей, и какое утонченное удовольствие испытывали, расточая по-английски вежливые комплименты Левше и его спутникам, причем удовольствие, прямо скажем, как эстетическое, так и политическое.

– Ради бога, остановитесь.

– Дальше… ну хорошо, щадя наши с вами национальные чувства, продолжать не буду.

– Крайне вам признателен.

Вадим мгновенье подумал.

– Между прочим – о самом страшном, что связано с этим произведением, вы так и не сказали. И знаете, в чем оно? В том, что та простая мысль, о которой вы говорили, не приходит в голову не только Левше и тульским мастерам, не только царю и придворным, но и миллионам читателей – ни в девятнадцатом веке, ни в двадцатом, ни в двадцать первом.

– А вот тут вы, безусловно, правы.

Мужчина остро взглянул на Вадима.

– Итак, о чем это произведение?

Вадим отмахнулся.

– В первом приближении понятно – о глубинном мистицизме русского народа, о каком-то особом отношении к тому, что приходит с Запада и о всем таком прочем. Вы мне лучше другое скажите – как по-вашему – сам Лесков-то все это понимал?

– А, по-вашему, это имеет какое-то значение?

– Гм… по-моему, основополагающее, ведь это показывает глубину его замысла, а опосредованно – и глубину его личности, знаете, если он действительно имел в виду все то, о чем вы говорили, то это такой гений, о котором даже и подумать как-то страшно.

– Возможно, и все же обратите внимание на нечто куда более важное – каждое поколение не понимает классику по-своему, причем объектом непонимания является именно то, что для данного поколения актуальней всего, – проявлением этого системного правила данная история и является.

– Ну не будете же вы утверждать, что каждое классическое произведение имеет такую же загадку и такое же двойное дно, выворачивающее его понимание буквально наизнанку – все-таки «Левша» – достаточно специфическое произведение.

– Ну почему же, именно это я и утверждаю.

– То есть что, я назову вам любое классическое произведение, и вы тут же, не сходя с места, докажете, что смысл его противоположен тому, что существует во всеобщем мнении?

– Ну разумеется.

– Ну, не знаю… «Война и мир».

– Не надо. Если мы начнем перечислять, чего мы не понимаем в «Войне и мире», то на это уйдет объем текста, многократно превышающий саму «Войну и мир». Назовите произведение более скромных размеров.

– Ну… хорошо – «Евгений Онегин».

– Прекрасно. Еще одно произведение, изученное вдоль и поперек и тем не менее вызывающее у многих самое искреннее восхищение, произведение абсолютно знакомое и известное, абсолютно без белых пятен, понятное и ясное до последней буквы. И тем не менее, если вы мне позволите, маленький вопрос – а чем заканчивается «Евгений Онегин»?

– Ну, как чем… Тем, что Татьяна ему отказала.

– Не соблаговолите ли уточнить – как именно она это сделала?

– В смысле – процитировать?

– Это я могу, я, – худенькая девушка, весело подняв руку, живо подалась к мужчине. – Я помню, мы это в школе проходили. Можно?

– Прошу вас.

– Так вот: Онегин ей признался, и она действительно ему отказала. Вот:

 
Но я другому отдана,
И буду век ему верна.
 

– Я так и думал. – Мужчина сокрушенно покачал головой. – Вы знаете, должен вас огорчить – у Пушкина этого нет.

– Как нет?

– Так, нет. У Пушкина написано нечто другое:

 
Но я другому отдана;
Я буду век ему верна.
 

– Вроде бы различие в одной букве, но, если присмотреться, между этими фразами огромная разница. Если в первом варианте – если бы, конечно, он был у Пушкина – сказано как отрезано, то во втором, настоящем, согласитесь, присутствует как бы некая демонстративность. Этим повторным «я» она как бы выпячивает, декларирует свой отказ – прислушайтесь, не находите? А демонстративность на то и демонстративность, что она не соответствует содержанию. Вам не кажется?

Мысленно проверив, Вадим непонимающе пожал плечом.

– Согласен, некоторая нарочитость есть – ну а что это значит? Вы что, хотите сказать, что она ответила ему согласием?

– Вот. А теперь спокойно и внимательно рассмотрим всю ситуацию. Не буду утомлять вас цитатами, но вкратце всю сцену можно разделить на несколько эпизодов. Вы их легко вспомните. Итак, сначала Онегин входит и, к своему изумлению, видит Татьяну без всякого светского лоска и без всякой маски, во всей естественности чувств:

 
Княгиня перед ним одна,
Сидит, не убрана, бледна,
Письмо какое-то читает
И тихо слезы льет рекой,
Опершись на руку щекой.
 

– Далее, после долгого молчания Татьяна объясняется с ним – сначала она вспоминает свой ужас, когда Онегин ответил холодной отповедью на ее любовное письмо, хотя, впрочем, признает, что в чем-то он был прав:

 
…в тот страшный час
Вы поступили благородно.
Вы были правы предо мной:
Я благодарна всей душой.
 

– Дальше – важно! – следует довольно неожиданный и острый упрек – а не потому ли вы сейчас вдруг воспламенились чувством ко мне, что тогда я была скромной деревенской девушкой, а сейчас я – жена заслуженного генерала, богата, занимаю видное положение в свете, близка ко двору – так нет ли за вашими чувствами обычного мелкого тщеславия, желания пополнить свой донжуанский список громкой победой, так неужели вы не понимаете, как это обидно для меня, да и как вы сами могли опуститься до такого?

 
Как с вашим сердцем и умом
Быть чувства мелкого рабом?
 

– Далее в слезах она признается ему, что, не колеблясь, променяла бы всю светскую мишуру и блеск, да и вообще всю постылую ей жизнь на простоту прежней деревенской жизни, жалеет об упущенном счастье с Онегиным – «А счастье было так возможно…», жалеет о том, что уступила мольбам матери и вышла замуж, наконец, прямо признается Онегину в любви – «Я вас люблю (к чему лукавить?)» – и, наконец, произносит ту самую, неверно процитированную вами фразу. Прекрасно. Вот здесь две девушки. Простой вопрос: вас преследует некий давно известный вам и отнюдь не безразличный вам поклонник. Что у вас было раньше, другое дело, но вы для себя уже все решили, и сейчас у вас есть только одно желание – чтоб он ушел и больше в вашей жизни не появлялся. Что вы сделаете – в нескольких кратких, но предельно ясных фразах скажете ему, чтоб он ушел и больше не возвращался, или пуститесь в длительные излияния, в слезливые воспоминания, в жалобы на несчастную жизнь, наконец, прямо признаетесь ему в любви и только после этого попросите вас оставить?

– Ну разумеется первое.

– Но ведь это не просто поклонник, это тот мужчина, к которому вы неравнодушны, которого вы любите…

– Тем более! – почти хором чуть не прокричали девушки.

– Замечательно. Именно это и есть образ действий, естественный для сильной, обладающей достоинством женщины. Между тем, что же делает Татьяна?

 
А мне, Онегин, пышность эта
Постылой жизни мишура,
Мои успехи в вихре света,
Мой модный дом и вечера,
Что в них? Сейчас отдать я рада
Всю эту ветошь маскарада,
Весь этот блеск, и шум, и чад
За полку книг, за дикий сад,
За наше бедное жилище,
За те места, где в первый раз,
Онегин, встретила я вас…
 

– Что это? Вот вы, женщины – дайте объяснение.

Мгновенье помедлив, худенькая девушка, опережая другую, в напряженном раздумье подняла глаза на мужчину.

– Чтоб так говорить, надо что-то иметь в виду.

– Возможно. Ну, то есть не обязательно осознанно, не обязательно продуманно, но нет ли у вас ощущения, что, говоря с ним таким образом, желая того или нет, осознавая это или нет, она как будто на что-то намекает, как будто подспудно его к чему-то подталкивает? Ладно, все это пока не важно, отметим это и посмотрим, что случилось после – когда Татьяна ушла и «стоит Евгений, как будто громом поражен». Вспомните:

 
Но шпор внезапный звон раздался
И муж Татьянин показался…
 

– Итак: «звон шпор». Муж Татьяны – генерал. Генералы по дому в шпорах не ходят. Ну, то есть в шпорах по дому никто не ходит, но для генерала вообще быть в сапогах со шпорами – не такая уж частая вещь. Просто потому, что генералы не так уж часто ездят верхом. Генерал может быть в шпорах – на учениях, на высочайшем смотру, но после этого он переобувается и, как и все, едет домой в коляске. И уж тем более он не врывается в шпорах в комнату к жене – ведь действие происходит у нее в комнате, практически в ее будуаре – так что могло его заставить так поступить? Причина может быть только одна – находясь в шпорах на учениях или на конной прогулке, он получил какое-то известие – возможно, какое-то письмо, и содержание этого письма было таким, что он, забыв про все на свете, очертя голову, ринулся верхом к себе домой и, спрыгнув с коня, бросился как был, в сапогах со шпорами, в комнату к своей жене. И вот в этой комнате Онегин – в свете только что произошедшего объяснения с Татьяной, всего, что она ему сказала, надеюсь, вы понимаете, что все это значит для него?

Вадим, хмурясь, медленно поднял глаза на мужчину.

– Погодите… Да не хотите ли вы сказать, что…

– Да у него на носу вторая дуэль – неужели не ясно? И в свете этого, неужели вы не понимаете, какое значение приобретают все только что произнесенные Татьяной слова, все ее признания, все излияния? И, главное, то, что все они были произнесены именно сейчас, в этот момент? Вы что, не понимаете, что все, что она говорила Онегину – вне зависимости от ее осознаваемых намерений и желаний, – это призыв о помощи? Она же прямо говорит ему: моя жизнь – кошмар, любовной интрижки с тобой я не приму, единственное препятствие – мое замужество, подспудно здесь: решай сам, ничего тебе не подсказываю, тем более, ни о чем тебя не прошу, выбор за тобой. Надо понимать – перед нами поведение доведенной до отчаяния женщины. И что в нем невероятного, что абсурдного?

На секунду задумавшись, словно сбрасывая наваждение, Вадим решительно поморщился.

– Ну, бросьте – не может же Татьяна так вот намекать Онегину – вызови на дуэль и убей моего мужа. Бред какой-то и пошлость несусветная.

– Не может. Но важно в данном случае не то, что она говорит, и даже не то, что она имеет в виду, а как он это воспринимает. Примерьте ситуацию на себя. Вы – сильный, взрослый мужчина. Вам женщина, которую вы любите, прямо говорит: я живу с нелюбимым человеком, моя жизнь – ад, я тебя люблю. И что, вы оставите ситуацию как она есть, уйдете в кусты или, прокляв все на свете, отбросив все правила и условности, приняв на свою душу все грехи, одним рывком перевернете свою жизнь и поставите все на карту – вы, взрослый, многое переживший человек?

Опустив глаза, потемнев лицом, Вадим секунду отрешенно смотрел в пространство.

– А вот это может быть правдой.

– Разумеется, и учтите другое. Татьяна не только горда и полна достоинства, она еще и умна. И давайте уж откровенно – ну не может она не понимать, как способен Онегин отреагировать на ее признания. Разумеется, она ни о чем не просит – об этом речи быть не может, но где-то, на самом дне сознания – ведь не первый же день, в конце концов, она думает обо всем этом – неужели не промелькнула у нее догадка, пусть мгновенная, пусть даже сразу отогнанная? Послушайте, это история о взрослых людях. Это история о человеке, который, вместо того чтобы выстрелить в воздух – а, зная характер Ленского, можно не сомневаться, что он сделал бы то же самое, – хладнокровно убил человека, своего друга, это история о женщине, которая – пусть под влиянием матери – согласилась на брак по расчету с нелюбимым человеком – в ситуации, когда отказ отнюдь не грозил ее семье разорением, да и вообще ничем не грозил, – не надо их приукрашивать; и конечно, когда Татьяна говорит Онегину поразившие его слова – понимает ли она, что она говорит и к чему это может его подтолкнуть? – конечно, понимает – бессонными ночами все додумав до конца, сознавая, какой страшной ценой может быть куплено вызволение, она понимает, соучастницей чего она становится. Она не выдает этого – даже в слезах исповедуясь Онегину, она держит себя в руках, но можно не сомневаться ни секунды – не привыкшая обманывать себя, сделав выбор и оставляя дальнейшее на волю Провидения, она уже вынесла себе приговор. Сознавая, что ради спасения любви она, возможно, жертвует спасением души, она все же открывается Онегину – вот что происходит в этой истории, вот что, прежде всего, мы должны понимать. И скромная, высоконравственная Татьяна, о которой написаны сотни литературоведческих томов, исчезает, и перед нами предстает образ воистину шекспировский. Другое дело, что Пушкин, конечно же, не мог обо всем этом прямо написать. Его цензором был Николай I, который даже в минуты высшего благоволения к Пушкину не мог бы этого пропустить. Щеголь и вертопрах убивает на дуэли заслуженного генерала – это не эротические шалости вроде «Гавриилиады», это настоящая, глубинная, подлинная безнравственность, и, конечно бы, он сказал: «Ну, брат Пушкин, что-то тебя не туда занесло, изволь, пожалуй, наведи порядок, приведи все в соответствие с законом и христианской добродетелью». Великое и смешное рядом. Но дело не в нем, а в нас. Часто ли мы задумываемся о великом? Способны ли мы хотя бы иногда выйти за пределы нашего мелкого, примитивного, ничтожного мирка, дерзаем ли узреть лежащее под глыбами, пытаемся ли хотя бы отчасти осмыслить, понять, что скрыто там, куда мы нашим ленивым взором, нашим праздным, поверхностным, текучим умом не можем или не хотим досягать? А если так, то не «невежество и трусость» есть ли сегодня наше имя?

Быстро опустив глаза, Вадим коротко кивнул.

– Согласен. «Мы ленивы и нелюбопытны».

– Не будучи классиком, замечу – мы еще просто болваны. Мы не достойны того, что нам завещано. Мы, в сущности, дикари, которые отпихивают письмена, смысл которых им не ясен. И практически все наши взаимоотношения с классикой укладываются в эту формулу.

Неслышно подошедшая Аля, опустившись на ковер, с осторожностью оглядела сидевших.

– Боже, вы прямо так по-взрослому разговариваете. И с такими одухотворенными лицами…

Быстро переменив выражение лица и мельком бросив на нее такой же мгновенно переменившийся, веселый взгляд, мужчина с тонкой улыбкой опустил глаза.

– Мы исправимся.

Открыв сумочку и порывшись в ней, Аля протянула кустодиевской девушке что-то завернутое в пластиковый пакетик.

– Вот, только что привезли.

Всплеснув руками, быстро взяв пакетик и заглянув в него, та, прижав его к сердцу, быстро повернулась к Але.

– Спасибо огромное. Прошлый раз в аптеке было, а я, представляешь, не догадалась про запас взять. Кулема.

Еще раз быстро заглянув в пакетик и удовлетворенно кивнув, она свернула его.

– Сегодня же ему укол поставлю.

– У Ирины котик болеет, – сообщил мужчина.

Аля покладисто потупила глаза.

– Мне обещали, что и дальше будут откладывать.

– Спасибо тебе огромное.

Худенькая девушка, потянувшись за чайником, разлила чай.

– Ходят слухи, – провокационным голосом произнес мужчина, – что Аля сегодня пришла в каких-то умопомрачительных туфлях.

Девушки, переглянувшись, прыснули. Аля со скромным достоинством отвела глаза.

– Туфли, в которые влезает мой подъем.

– Духоподъемные, – кивнул мужчина. Он наставительно поднял палец. – Влезший подъем вызывает подъем духа. В этом диалектика.

Кустодиевская девушка вздохнула.

– Хорошо, что у тебя хоть что-то влезает. У меня в этом смысле сплошное уныние. – Она покосилась на мужчину. – Метафизическое.

Мужчина, сдерживая улыбку, поклонился.

– Приятно, что мои уроки идут впрок.

Аля с кротким достоинством повела плечами.

– Ничего. Выше пояса мое уныние присоединяется к твоему.

– Фирмы по производству одежды нас игнорируют, – сказала кустодиевская девушка. – Чтоб им скиснуть. Уже сорок восьмой размер найти проблема, а про пятидесятый и выше уже и заикаться нечего. Хорошо, что я еще шить умею. И главное, я не понимаю, это что, дискриминация?

– Что до меня, – пожав плечами, заметила Аля, – то я другого не понимаю – какое им дело, когда я хочу худеть, а когда нет?

– Они вас ненавидят, – хихикнула худенькая девушка, – за вашу красоту.

Мужчина радостно замахал руками.

– Ну что вы. Они вас любят. Просто им некуда деваться – на них давят непреодолимые экономические обстоятельства.

– Это какие еще обстоятельства? – Кустодиевская девушка непонимающе посмотрела на мужчину. – Что, наши деньги плохие?

– Ваши деньги хорошие. Просто… – Мужчина на секунду задумался. – На самом деле это интересная история, занимательно иллюстрирующая, как глобальные процессы влияют на частную жизнь даже в таких сугубо отдаленных от мировых центров силы местах, как наше, – если вы, конечно, хотите знать виновных.

Кустодиевская девушка покрутила головой.

– Всю жизнь об этом мечтала.

Мужчина прищурился, вспоминая.