– Ээйй! Потише! – Засмеялся молодой кингаль, узнав бродяжку, но увидев взволнованность на ее лице, тоже забеспокоился.

– Там старик, он прогнал нас, я не знала, что там нельзя. – Затараторила Нин, оправдываясь с виноватым видом. – Я не хотела, я случайно…

– Погоди-погоди: – «там», это при храме Шульпаэ?

– Да. Я не знала, что там молятся. Честно.

– Да погоди ты. Ты, должно быть, видела Лугальанду – прежнего правителя, он здесь обитает.

– О, неет, – с суеверным страхом протянула Нин.

– Что случилось?

– Это же не к добру, встретить призрака.

– Призрака???

– Ну, его же, прежнего правителя, убили.

– Да кто тебе такое сказал?! – Начал терять терпение Кикуд. – Посмотрел бы я на это зрелище.

Бродяжка облегченно вздохнула:

– Так он живой?!

– Живехонек, как видишь. – С нескрываемой злобой к старику, процедил молодой кингаль.

Нин за свой страх стало стыдно, и она, покраснев от неловкости, прыснула в ладонь; глядя на нее, ее спаситель тоже не удержался от улыбки, и маленькая виновница переполоха тоже смеялась, не понимая еще, но просто радуясь общему веселью.

Нин, все же не оставляли в покое слова свергнутого лугаля:

– Но он же старый и жрец.

– Если б каждые жрецы имели силу, на земле б и людей не осталось, одни жрецы. Да и не так стар он вовсе.

– Каак???

– Его неприкормленная жадность и бессильная злоба, сделали его таким.

– Он проклинал нас.

– Это он любит. – Ухмыльнулся Кикуд, уводя юную бродяжку с ее непоседливой подопечной. – Кого он только не проклинал, мне самому раза три довелось подвергнуться его пожеланиям. А ведь поначалу он был тише воды, пока все боялся, что его казнят. А какой ласковый был со всеми. Ровно до той поры, пока не понял, что родича новой царицы никто трогать не станет.

Затем вдруг, будто о чем-то вспомнив, передав малышку обратно в руки Нин, рванул к храмовой горе, откуда только что те бежали. Но Нин обеспокоившись, предчувствуя неладное, поспешила за ним, все так же держа на руках малышку.

– Эй ты! – В сторону храма на вершине, закричал Кикуд стоя у подножия. – Живой еще, храмовая крыса?! Не надоело еще, повсюду разбрызгиваться своим ядом?! Когда ты уже угомонишься?! Сколько можно терпеть твое зловоние?! Мало ты крови попил?! Выходи, судить тебя будем! Думаешь, ты спрятался тут, и все, всё забыли?! Я – ничего не забыл! Люди – не забудут! Думаешь, легко отделался?! Ошибаешься! Я – тебя еще не судил! Люди – не судили!!!

И хоть все происходящее было скорее страшным и было не до созерцания красот, Нин невольно залюбовалась молодым кингалем, в нем было столько неуемной страсти, а глаза горели огнем благородной ярости, что казалось это сам – ее любимый Ишкур, спустился, чтоб судить неподсудных на земле, судом небесным. И видом он был прекрасен, как прекрасен может быть только бог, в своей стройной и могучей стати; столько благородства было в нем, когда он метал гроздья гнева, и он был страшен в этом гневе, и был красив. Наверно так же в бою, он налетал на врагов подобно ястребу, что вороны безвольно опускали перед ним свои крылья.

– Ну, где ты?! Чего молчишь?! Отвечай! – Кричал юноша, напоследок в отчаянии швырнув в сторону храма камень, отзвуками простучавшимся по ступеням, но никто не отвечал ему, и только едва уловимый скрип прикрываемых ворот, говорил о том, что он был услышан, и тот, к кому были обращены те слова, их слышал, но трусливо прятал нос за створами. – Выходи!!!

Нин была перепугана еще сильнее, чем прежде и взмолилась к разгневанному воину, обычно спокойному и немногословному: «Не надо! Оставь его, тебя схватят! Уйдем отсюда, прошу, пожалуйста!». А к ним уже бежали храмовые стражи, чтобы пресечь самосуд какого-то безумца, посмевшего встать против решения высших. И Нин все умоляла, все уговаривала, а Кикуд взявший из ее рук малышку, готов был увести их, и только сама малышка уже мирно посапывала, на его большом и сильном плече.

***

– Солнце перестало светить как прежде Уруинимгина сын Энгильсы, от человеческого вероломства солнце уже не светит как прежде. Уруинимгина сын Энгильсы, твой отец был боголюбивым человеком, почитавшим их и слушавшим советы божьих людей, и боги в ответ любили его, и мы думали, что и детям его передалось это богопочитание и послушание и мы доверились тебе Уруинимгина сын Энгильсы. Уруинимгина сын Энгильсы, слушай нас! Мы дали тебе волю в твоих начинаниях; мы призывали народ идти за тобой; мы помогли, мы низложили с тобой зарвавшегося самодержца, мы вместе радовались этому; мы позволили тебе творить угодное Нингирсу по твоему разумению. Мы свое призвание выполнили. Теперь мы ждем, мы надеемся, мы требуем, что и ты начнешь исполнять свое.

По пустынным просторам, одиноко разносятся голоса сонма жрецов Нингирсу, отдаваясь от стен громовым раскатом.

– Святейший совет несправедлив ко мне. Разве я, не следовал нашим уговорам? Разве храмы, не получили обратно земли, когда-то произволом присвоенные Энентарзи и его наследником? Разве я, не вернул вам попранные права и преимущества? Разве не избавил от поборов? Разве божье не вернулось божьему? – Возражает совету, восседающий на престоле человек.

– Как смеешь ты, долг свой перед богами, называть уговором?! – Грозно вещали ему.

– Да простят меня досточтимые старцы и святейшие мудрецы, но долг свой перед богами я стараюсь выполнять день ото дня, не уговариваясь со служителями храмов, которые такие же люди как и все.

– Да как ты посмел…! – Начал браниться один из жрецов потрясая посохом, но знаком был остановлен старшим, давшим понять, что говорит здесь он.

– Да, мы лишь простые люди и нам с нашего ничтожества даже низко не стоять рядом с великими анунаками, и мы сознаем это, обращаясь, всякий раз к высшим за их волей и помощью. Но мы помним также про то, что от них нам ведомо то, что неведомо людям живущим. Мы люди, но мы наделены великими знаниями высших; мы люди, но обладаем правом вещать божью волю. Потому, говорим мы тебе: слушай нас и услышишь речь господа.

– Чем же я мог прогневить Нингирсу? Я во всем следую его заветам.

– В своем стремлении угодить бедным, ты обижаешь богатых; отнимая, ты не даешь удовлетворения в праве; твои люди в своей безнаказанности сами творят беззакония и потакают хулителям вельмож и богов.

– Кто посмел, творить беззакония от моего имени?! – Нахмурившись, спросил Уруинимгина.

– Поступок молодого кингаля, не имеет оправданий.

Дальнейших пояснений не понадобилось, побледнев, лугаль ответил не сразу:

– Я знаю, что Кикуд достоин всяческого порицания, и он будет наказан за своеволие. Но стоит ли, это вашего внимания? Ведь он никого не убил, не ограбил.

– Он нарушил покой бога и грозился его слуге! Он пытался осквернить дом божий! – Не выдержав, вскричал с места жрец Шульпаэ.

– То, что Лугальанда там прячется от гнева народа, не значит, что он стал вдруг жрецом вашего храма....

– Богохульник! А ты не забыл, что лугаль это тоже слуга божий?! Это и тебя касается, ты кажется, стал забывать о том!

– Я помню. Я помню также, что лугаль старший над всеми жрецами, и потому, жрецы должны внимать ему и следовать его воле. А вы, кажется, стали забывать о том!

– Мы помним. – Вновь взял слово верховный жрец Нингирсы, встряв в перепалку. – Но не забывай, что и Лугальанда был когда-то старшим над нами, но свернув на тропу несправедливости и беззакония, он встал против бога, и был нами низложен за это.

– Не вами, но народом! И потому он не лугаль больше, и не слуга божий. Где вы были, когда люди голодали от непосильных поборов, а богачи, о которых вы сейчас так печетесь, жировали и веселились? Где, я спрашиваю?! Лишь немногие из вас, были недовольны этим. Вы же с упоением служили этой несправедливости, оправдывая ее и принуждая людей смиряться с ней.

– Мы тем старались, укреплять основание строения земли нашей, чтобы всякие смутьяны не расшатывали его на радость врагам!

– Землю зыбучими песками не укрепить. Что сделал Кикуд такого, что вы требуете его наказания? Я люблю его как сына, и я не позволю возводить на него напраслину и наказывать по надуманным обвинениям. Кто видел его богохульство? Кто освидетельствует и поклянется в том перед богами? Кто пройдет через испытание водой?

Никто из жрецов не осмелился ручаться за свидетельства храмовых стражей, но старший среди старших, но главный жрец бога Лагаша Нингирсу которому служил и Уруинимгина, и к чьим речам должен был прислушиваться, насупившись, потребовал:

– Ты стал слишком мягок Уруинимгина сын Энгильсы. Нингирсу недоволен тем, что преступники не получают заслуженной кары за свои злодеяния. Не для того мы избирали тебя, чтобы ты поощрял несправедливость.

– Я вернул богам земли, чтоб общинники трудились на ней, не боясь умереть с голода или стать подневольными закупами; я отстраиваю вам для богов новые дома и молельни, чтобы люди возносили их величие и благодарили за блага. Что вы еще хотите от меня? Крови?

– Пора карать смертью за богохульство и безнравственность. Ты защищаешь близких тебе людей, мы же хотим, чтобы преступники получили заслуженное.

– А Лугальанда, входит в их число?

– Лугальанда неподсуден! Он под защитой богов и не совершал ничего неугодного им! – Вновь не удержался жрец Шульпаэ.

– Отчего же? Ведь он мой свойственник, и, не судив его, я поощряю несправедливость, защищая своего родича.

– Да как ты…! – Вновь взорвался жрец Шульпаэ, но вновь был остановлен старшим жрецом.

– Ладно. Пусть Кикуд завтра же покинет город и не появляется здесь более без надобности. – Примиряюще сказал старший жрец, дабы не допустить раздора внутри, кажется, благодарный увертливости лугаля.

– И он не понесет никакого наказания?! – Возмутился крикливый защитник Лугальанды.

– За свою дерзость, он должен сдать полномочия шестидесятника. Негоже богохульнику управлять воинами Лагаша.

Удовлетворенный благоприятным исходом, лугаль успокоил собравшихся священнослужителей:

– О том не беспокойтесь, он уже лишен этого почетного звания и вернется на заставу простым дружинником.

– А бродячие шуты?

– Чем вам бродячие шуты не угодили?

– Они в своих представлениях, выставляют благородных вельмож и богослужителей в глупом виде.

– Что ж делать – усмехнулся Уруинимгина, – коль благородные вельможи и богослужители, порой дают для этого повод?

– Они вносят в умы людей разврат и бездушие. Пусть возвращаются к себе.

– Они спасли моего сына, и я не уподоблюсь шакалу, выгоняя их как каких-то воров.

– Твоего сына спас юный ученик лекаря, он пусть останется. Остальным лежит дорога.

– Плохо вы знаете людей, особенно молодых и горячих. Их сердца еще не очерствели, а привязанностей слишком мало. Он не бросит их, для него они теперь семья. Меня удивляет возмущение служителей бога пиршеств и игрищ, представлениями бродячих игрецов. Разве вы в своих храмах и на площадях, не делаете то же самое?

– Как смеешь ты, сравнивать игру благородных служителей храма с этими безбожными бродягами?!

– Прошу тишины! Ладно. Этот вопрос мы пока оставим. – Грозный стук посоха и примиряющие слова, несколько остудили жрецов Шульпаэ и успокоили Уруинимгину.

– Все это хорошо, только святейший предстоятель видимо забыл свои слова о том, что Нингирсу, которому он служит верой и правдой, требовал наказания для преступников. – Разрезал голос пустоту, отдавшись по стенам, когда вздохнувший с облегчением лугаль привстал уже, собравшись уходить.

– Все мы только что слышали, как досточтимый Уруинимгина заверил нас в том, что Кикуд в наказание за свою дерзость будет служить простым дружинником.

Но жрец Шульпаэ, не удовлетворившись подобным ответом, продолжал настаивать:

– Святейший говорил о настоящем наказании для преступников.

– Да-да, мы все это слышали. – Подхватили другие, почувствовав слабину служителей Нингирсу.

Верховный жрец, не готовый к подобному повороту, совершенно растерявшись, не нашелся что ответить. Он понимал, что с падением Уруинимгины, как служитель бога падет и он. Решив грозными словами приструнить заносчивого царя, он сам загнал себя в угол.

На счастье, лугаль сам показал, что не зря занял свое место:

– Вы хотите настоящего наказания?! Хорошо, пусть будет, по-вашему. Вы все помните о законах наших отцов и о том, что многие из них давно не исполняются?

– Помним. – Не подозревая подвоха, согласились жрецы.

– А помнят ли святейшие, о том, что многие, в том числе уважаемые люди нашего города продолжают жить во грехе, вопреки запрету отцов? Что многие, продолжают брать мзду и обворовывать общее ради личного? А ведь от этого страдают слабые: вдовы и сироты. И вы святейшие, до сих пор допускали это, да и сами не гнушались взимать с людей сверхдолжного, хотя богами призваны блюсти их порядок. Вы не страшитесь их гнева? Боги да судят вас, я вам не судья, но вельмож, не обличенных священным саном, судить я еще могу. Вы требовали смертного наказания за богохульство и безнравственность: а что может быть богохульней и безнравственней, жизни наших лучших людей, забывших о праве слабого? Завтра на совете.....

– Да твой совет, сборище голодранцев!!!

– Завтра на совете! – Громче повторил Уруинимгина, давая понять, что окрики ничего не изменят. – Я оглашу приговоры для преступлений, и для преступлений забытых вами тоже. А чтобы никто не говорил, что новый лугаль, как и прежние, творит беззаконный произвол: отныне к каждой казни будут начертаны скрижали о злодеяниях, за которые преступник осужден.

«Сильный, да не обидит слабого». – Вот к чему призывает право отцов, и я стараниями своими тщусь исполнить эти заветы, предписанные нам сверху, пусть вам это и не нравится.

Уруинимгина рывком поднялся с места и твердой решительной поступью покинул заседание, оставив священный совет недосказанностью речи, в недоумении и тревожных догадках.

***

Чтоб как-то загладить свою вину перед Уринимгиной, Кикуд не захотел покидать столицы, не представ перед людским и божьим судом вместе с неподсудными, о котором во всеуслышание объявили глашатаи и вдавливали на столбцах писцы. Накинув на голову широкий сатуш, чтобы скрыть лицо от нежелательных взглядов, он стоял тут же среди всех этих убийц и мздоимцев.

Бродяги в силу своего обитания вблизи городских сует, тоже были здесь среди толпы. Узнав в осанистом преступнике молодого кингаля, Мул пробиралась к нему, чтобы поддержать в тяжкий час за заступничество: бессмысленное, безрассудное, но благородное и такое нужное для юной бродяжки. Сама Нин, не зная причины порыва подруги, ринулась за ней.

Шум стоявший над заскучавшей толпой, улегся, когда на лобное место поднялся Уруинимгина. Люди приоткрыв рты, ожидали от него речей, воодушевлявших их на свершения, но во взгляде их са-каля не было уже той искры, того огня, той веры, что вела их на неприступную крепость зарвавшегося Лугальанды, заставившей стражей склонить перед ними горделивые головы, а воинов встать в их ряды. Теперь в его глазах лишь громы чувства долга перед богом справедливости Нингирсу, которому он должен следовать.

– Свободные жители славного Лагаша! – Прокричал он, обращаясь в толпу, и смотрел в нее, словно ожидая поддержки в своем непростом решении, которое он собирался сейчас им объявить. – Наши святейшие старцы, в своей мудрости явили мне мысль о том, что боги хотят видеть в нас своих верных последователей, которые творя добро, однако не забывали и про зло, что еще окружает нас! Что каждый должен блюсти, чистоту нравов и установленный богами порядок, а преступивший их, должен понести заслуженное наказание! А этому, по законам древних, наказание – Смерть! – Пронеслось по площади леденящим приговором, это страшное слово.

Люди замерли, ожидая, что скажет их вождь.

– Вы знаете, что я не приемлю напрасного насилия, но правосудие должно вершиться и кто-то должен его вершить! Нингирсу! Он один может решать дела правосудия! И наши святейшие жрецы дали мне знать, что он дает нам право судить смертью преступников! Мы вынесли приговоры по самым злостным деяниям, но во избежание произвола, один я, не могу взять на себя эту ношу, а судьям нет веры у вас! Потому, я хочу, чтоб вы послушали и сами решили, правильно ли мы поступили, осудив тех преступников. Может кого-то мы осудили несправедливо, а кто-то достоин вашего снисхождения, судить вам! Только одно скажу вам: если вы чисты душой, каждый неправый приговор, ляжет на вас тяжким бременем, и будет гнетом давить на вас, всю вашу жизнь! Посему призываю вас, не выносите скороспелых решений, подумайте крепко, прежде чем помиловать кого-то или лишить жизни!

С этими словами он скромно отошел, дав возможность оглашать приговоры, вся остальная часть, уже ложилась на плечи собравшегося люда. По взмаху распорядителя выводили преступников, и глашатай называл их вину и полагающееся за это наказание, и уже народ должен был судить, как с ними поступить. Люд Лагаша, в отличие от толп Киша или Унука, научился мыслить имея голос в решении своей жизни, а не безропотно подчиняться решению высших, и потому к каждому обвинению старался подходить по совести, будто это их судьба там решается. Обсуждение обходилось без драк и лишнего шума, каждая сторона приводила свой довод, а другая или соглашалась с ним или приводила свой, пока обсуждение не приходило к единому мнению, устраивавшему всех или казавшемуся наиболее бесспорным. Так под общее одобрение, был помилован общинник, взятый по поклепу богатого соседа. Затем последовал насильник, божившийся в раскаянии и уверявший, что совершал деяния под давлением госпожи. Его недолго думая, отправили искупать свое преступление, раскапывая отводы вод для общего блага. В конце концов, дошла очередь и до тех, для кого и был устроен этот народный суд.