И никогда, ни разу в жизни, полковница да, скорее всего, и никто из жителей Карлстада слыхом не слыхивали, что бокал хорошего вина к праздничному обеду может считаться предосудительным. Или что нельзя спеть застольную песню на стихи, сочиненные самой хозяйкой. И никто им не говорил, что Господь наш приходит в ярость, когда застает кого-то за чтением романа или у театрального подъезда. Полковница обожала домашние спектакли и сама в них частенько выступала. Для нее было бы большим ударом, если бы ей запретили пробовать себя в лицедействе. Но кто в Карлстаде мог ей запретить? Она же создана для сцены. Если госпожа Торсслоу^[16] хоть вполовину так хороша в своих ролях, как полковница, нечему удивляться, что в Стокгольме носят ее на руках.

Карл-Артур – кто бы сомневался после такой романтической прелюдии! – успешно сдал экзамен, но оставался в Упсале еще целый месяц. Он очень сблизился с Понтусом Фриманом. А Фриман был не только рьяным сторонником пиетистского направления, но и выдающимся ритором. Легко представить, как его пылкие проповеди действовали на впечатлительного юношу.

Нет-нет, речь об окончательном обращении в пиетисты пока не шла, но воззрения Карла-Артура заметно изменились. Он вдруг обеспокоился рассеянным образом жизни в своем родном доме и в первую очередь обилием светских развлечений.

Вы уже поняли, между матерью и сыном отношения были на редкость близкие и доверительные, поэтому он, нимало не остерегаясь, сказал ей, что его смущает и что он находит неприемлемым. Например, карты – и полковница пропустила ближайший же роббер, уступив мужу место за ломберным столиком. О том, чтобы вообще отменить игру, речи не было. Она не считала себя вправе нанести такой удар настоятелю собора и советнику ратуши.

Дальше – больше; Карла-Артура смущало, что мать танцует, – и она перестала принимать участие в танцах. Когда, как обычно, в воскресный вечер в доме собралась молодежь, полковница с улыбкой объяснила: ей уже скоро пятьдесят, и отныне она танцевать не будет. Она даже не предполагала, как огорчит этим своих молодых поклонников. В утешение села за рояль и до полуночи играла вальсы и польки.

Карл-Артур приносил ей книги, которые она, по его мнению, должна прочитать, – и она читала, находя их поучительными и интересными. И все бы хорошо, если бы полковница смогла удовлетвориться высокопарными и нравоучительными пиетистскими проповедями. Но она была дама образованная, следила за литературными новинками, и как-то раз ее сын заметил, что под молитвенником, который она якобы читает, лежит «Дон Жуан». Повернулся и вышел, не сказав ни слова. Ее это огорчило куда больше, чем если бы он разразился упреками. На следующий день она сложила все свои светские книги в сундук и приказала отнести на чердак, повторяя про себя волшебные строфы лорда Байрона.

Короче, полковница делала все, что в ее силах, чтобы не мешать новому увлечению сына. Дама она была очень неглупая и одаренная многими талантами, поэтому прекрасно понимала – пройдет. Со временем пройдет, и пройдет тем быстрее, чем меньше он будет встречать сопротивления. Дух противоречия быстро испаряется, если противоречить нечему.

К счастью, время было летнее. Все состоятельные граждане Карлстада разъехались на воды. Приемов почти не было. Развлекались долгими прогулками в лес, сбором ягод, катанием на лодках по особенно пригожей в это время года реке и игрой в салки.

К концу лета была намечена свадьба Эвы Экенстедт с ее подпоручиком, и полковница немного нервничала. Понимала, что вынуждена устроить настоящую, пышную свадьбу, иначе опять начнут перешептываться, что к дочерям она совершенно равнодушна, мало того, завидует их молодости. С другой стороны, как отнесется к этому Карл-Артур?

И тут она с тайным удовлетворением заметила: ее уступчивость принесла плоды. Карл-Артур не возражал ни против традиционных двенадцати блюд, ни против тортов и конфет, ни даже против привезенного из Гётеборга вина и других напитков. Согласился на венчание в соборе, согласился с гирляндами цветов по пути свадебного кортежа. На берегу расставили смоляные бочки, соорудили плотики для маршаллов^[17], подготовили фейерверк – Карл-Артур не возражал. Мало того, сам работал в поте лица вместе со всеми: плел венки, развешивал флажки.

Но вот что касается танцев на свадьбе, тут он был непреклонен. Никаких танцев. И полковница согласилась. Решила сделать мальчику приятное, ведь он так старался, трудился, делал все, о чем бы его ни попросили.

Хорошо, танцев не будет.

Полковник и дочери попытались протестовать. И что мы будем делать с молодыми офицерами гарнизона, с карлстадскими девушками? Для них же самое главное – возможность потанцевать ночь напролет, они же только это и предвкушают! Но полковница решительно возразила: Бог даст, вечер будет ясный, все пойдут в сад. Послушают полковой оркестр, посмотрят, как взлетают в небо шутихи и петарды. Полюбуются, как отражаются в черной воде тихо покачивающиеся на своих плотиках маршаллы. Будет так красиво, что никто и не вспомнит про танцы. И уж, конечно, куда достойнее и приличнее, чем скакать по паркету.

Полковник и дочери сдались – как всегда. Мир и покой в доме – что может быть важнее?

Наступил день свадьбы, и все шло без сучка и задоринки. Денек выдался превосходный, венчание было на редкость торжественным, за столом произнесено множество прекрасных тостов, из которых, разумеется, самым прекрасным был тост полковницы. Она написала очень красивое стихотворение, и его спели за столом под специально сочиненную капельмейстером музыку. Полковой оркестр играл марши, поражая гостей столичным разнообразием репертуара: к каждому блюду – новый марш. Особенно отличился трубач: запустил такую высокую ноту, какой в Карлстаде, наверное, и не слыхивали.

Гости, пока сидели за столом, наперебой хвалили еду, музыку, молодых и их родителей и пребывали в самом радужном настроении.

Но вот съеден праздничный обед, кофе выпит, уже поднялись из-за стола… и тут всеми овладело неодолимое желание потанцевать.

За стол сели в четыре. Все было хорошо и умело организовано, прислуживали бесчисленные служанки и лакеи, и в результате управились к семи, намного раньше, чем ожидала полковница. Может показаться странным: двенадцать перемен, тосты, застольные песни, марши, а застолье продолжалось всего три часа. Полковница втайне надеялась, что встанут из-за стола по крайней мере в восемь, но надежды не оправдались.

И что же? Времени всего семь часов. До полуночи гостей надо чем-то занять – раньше не разъедутся, можно и не мечтать.

Гостями овладело уныние. Пять долгих, скучных часов…

– Если бы потанцевать… – вздыхали они втихомолку.

Все уже знали печальную новость. Полковница на всякий случай предупредила загодя: танцев не будет.

И куда деваться? Час за часом сидеть за столом, как истуканы, и вымучивать темы для беседы.

Девушки, проходя мимо зеркал, грустно поглядывали на свои воздушные светлые платья, на белые шелковые туфельки – и то и другое создано для танцев. Надеялись, наверное, что полковница отменит свой странный запрет.

Думаю, все знают: когда надеваешь такое платье и такие туфельки, желание потанцевать возникает само собой. Ни о чем другом и думать не хочется.

И конечно, молодые лейтенанты Вермландского гарнизона – разве может кто-то превзойти их на балу? Нет и не будет партнеров желаннее. Зимой было много балов, и совсем непросто было выманить одного из этих красавцев на танец. Но сейчас, летом, не так уж много возможностей потанцевать, и лейтенанты сами с вожделением поглядывали на юных фей. Их тоже можно понять: не часто увидишь в одном месте так много красивых девушек. Весь цвет Карлстада.

И что за странное решение? Собрать в одном месте молодых людей и юных красавиц и не позволить им потанцевать!

Заскучали не только молодые. Гости постарше охотно полюбовались бы, как веселится, скачет и кружится в танце молодая поросль. А так глянуть не на что. Что за нелепая прихоть? Музыка – лучший оркестр во всем Вермланде. Танцевальный зал – поискать. Уму непостижимо почему бы не поплясать?

И знаете, эта Беата Экенстедт, при всем своем несравненном очаровании, большая эгоистка. Думает только о себе. Наверное, посчитала, что ей-то самой в свои пятьдесят танцевать уже вроде бы неприлично, и теперь из-за нее молодые люди должны весь вечер подпирать стены…

Полковница прекрасно чувствовала растущее недовольство. Для нее это было страшным испытанием. Она, славящаяся своими веселыми и щедрыми приемами, должна смириться с мыслью, что не только завтра, но и послезавтра, и через месяц, и через год будут вспоминать эту свадьбу с отвращением – мол, ничего тоскливее в жизни не видели.

Она постаралась пригласить известных в Карлстаде рассказчиков, сама изобретала остроумнейшие реплики – ничто не помогало. Ее не слушали. Даже самые скучные и невзрачные тетушки, обычно глядящие ей в рот, отворачивались. Наверняка судачат: ох уж эта полковница. Сама небось рада до обморока, что выдала дочь замуж, так почему бы не порадовать и гостей, не дать молодым поплясать? Да и не только молодым, мы бы тоже, глядишь, тряхнули стариной.

Полковница подошла к молодежи, пошутила и предложила сыграть в догонялки. Лучше бы она этого не делала – они уставились на нее с таким недоумением, будто она им предложила соску или погремушку. Если бы она не была полковницей, если бы не ее слава известной по всей стране светской львицы, они бы засмеялись ей в лицо.

Объявили фейерверк. Кавалеры предложили дамам руки, и гости неохотно двинулись к берегу Кларэльвен. Рвались шутихи, со свистом взлетали в вечернее небо петарды, но многие даже головы не подняли. Давали понять, что никакие выдумки хозяйки не заменят им вожделенных танцев.

И даже луна в этот вечер, словно бы в честь собравшегося общества, оказалась особенной – совершенно круглая и выглядела не как блин, а скорее как надутый шар. Какой-то остряк тут же предложил поостеречься: будьте внимательны, вот-вот лопнет от удивления. Подумать только, так много стройных лейтенантов и обворожительных красавиц, вместо того чтобы танцевать до упаду, должны стоять и глазеть на пустую игру огоньков в ни в чем не повинном небе и слушать вредную для ушей пальбу, от которой даже собаки прячутся в свои конуры. Вот так и приходят в голову мысли о самоубийстве.

Мало того, поглазеть на свадьбу дочери полковника Экенстедта собралась половина Карлстада. Стояли и смотрели, как вяло, еле передвигая ноги, прогуливаются гости и удивленно переглядываются: наверное, самая скучная свадьба из всех, что мы когда-либо видели.

Военные музыканты старались изо всех сил. Но поднять настроение даже им оказалось не под силу – полковница запретила играть танцевальную музыку. Боялась, что молодые не удержатся и пустятся в пляс, и тогда никакая сила на свете не сможет их остановить. Оставалось играть марши, а количество маршей, как всем известно, ограничено, поэтому приходилось повторяться.

Сказать, что время тянулось невыносимо долго, было бы неправдой. Оно вообще не тянулось – стояло на месте. Минутные стрелки на часах решили отдохнуть и двигались с такой же скоростью, как часовые, если не медленнее.

У берега, прямо напротив усадьбы Экенстедтов, зачалили на ночь несколько барж. И на одной из них сидел пьяный матрос и наигрывал на визгливой самодельной скрипочке.

Одуревшие от скуки гости встрепенулись. Какая-никакая, но все же музыка для танцев! Один за другим потянулись они к калитке сада и уже через пару минут лихо отплясывали деревенскую польку на шаткой, клейкой от смолы палубе старой, доживающей свой век баржи.

Полковница, само собой, заметила беглецов и решила: этого допустить нельзя. Не пристало самым красивым, самым именитым девушкам Карлстада плясать на грязной барже. Тут же отправила посыльного – хозяйка просит всех вернуться. Но никто, даже самый юный подпоручик, призыву не внял.

И она поняла: игра проиграна. Она сделала все, чтобы угодить Карлу-Артуру, но сейчас речь шла о большем. Теперь надо было спасать честь дома Экенстедтов. Полковница подошла к капельмейстеру, попросила музыкантов перейти в большой зал на втором этаже и сыграть англез.

Не прошло и минуты, как она услышала на лестнице топот ног. Истосковавшаяся молодежь, отталкивая друг друга, ворвалась в зал.

И начался бал, подобного которому никто и никогда в Карлстаде не видывал. И понятно почему – все те, кто долго и бесцельно бродил по саду, торопились наверстать упущенное. Они кружились, прыгали, парили в воздухе и делали замысловатые пируэты. Никто не выказывал ни малейших признаков усталости, никто не отказывался от приглашения, самые невзрачные девушки были нарасхват.

И даже те, кто постарше, тоже не могли усидеть на месте. Но самое главное, полковница, та самая полковница, которая запретила себе играть в карты, перестала танцевать, отнесла на чердак все светские книги, даже любимого Байрона, – полковница тоже не смогла устоять на месте и пустилась в пляс. Она едва ли не парила над полом, легко, изящно, непринужденно – и выглядела так же молодо, а правду сказать, даже моложе, чем ее дочь-невеста. Гости вздохнули с облегчением. Наконец-то они увидели их любимую полковницу такой, какой они ее знали: легкая, веселая, приветливая – настоящая королева бала.

Радость и веселье переполняли всех до одного, ночь ласкала лицо душистой прохладой, луна перестала дуться, и даже река заискрилась серебряной лунной рябью – все стало так, как и должно быть.

И самым лучшим доказательством, насколько заразительна и неудержима радость танца, стал не кто иной, как сам Карл-Артур. Он тоже не удержался от всеобщего веселья. До него внезапно дошло: в движении нет никакого греха. Нет и не может быть. Нет греха в музыке, и самое главное, нет греха в юношеской беззаботности. Она естественна. Можете быть уверены – если бы он хоть на секунду заподозрил танец в греховности, если бы он не казался ему по-детски веселым и безгрешным, он ни за что бы не пустился в пляс.

Но как раз в тот момент, когда Карл-Артур мастерски выполнял очередную фигуру англеза, он глянул на дверь и увидел белое, как мел, лицо, обрамленное черными волосами и черной же бородкой. Увидел обращенные на него в печальном удивлении красивые, кроткие глаза.

Он замер. Уж не видение ли это, не знак ли Господен? Нет-нет… в дверях и в самом деле стоял его друг и наставник, Понтус Фриман. Он обещал заехать к Карлу-Артуру, когда будет проезжать Карлстад, и надо же тому случиться, что приехал он именно в этот вечер.

Карл-Артур прижал руки к груди, извинился, поторопился к другу, и тот без лишних слов взял его за локоть и повел в сад.