Спасение замерзающих-дело рук самих замерзающих

Хорошо, что погода стояла теплая. В конце осени, если повезет, наступают такие удивительно ясные и солнечные дни. Неожиданно, вопреки собственным законам, природа замирает, не решается сделать последний шаг в зиму. Собственно, зима уже стоит, уже декабрь и полагается выпасть снегу. Но нет. Небо набирает торжественную синеву, деревья застывают проволочными жгутами, яркий свет, тронутый прозрачной желтизной, окутывает мир. Не остается ничего лишнего, природа оставляет самое важное, как старуха одежду для собственных похорон. Палитра составлена скупо и точно. Зелень неуместна, как шампанское на поминках. Вместе с затухающим багрянцем сметены последние всплески цвета. Уходят компромиссы

между светом и тенью, легкомысленные блики, блуждание розовых пятен. Теперь они ни к чему. Прозрачные воды становятся темными и глухими, как занавешенное зеркало. Природа погружается в сонное оцепенение, будто возвращается сама к себе, в изначальное состояние, и на смену радужной симфонии праздника приходит холодный и трезвый белый цвет.

Пока в вечерних новостях синоптики недоуменно разводили руками, извиняясь за капризы погоды, Вера пыталась обогреть квартиру. Сосредоточение обогревательных приборов достигло опасного предела. Пробки выскакивали. Оживились мыши. Вечерами, когда Лиля Александровна ложилась спать, а Вера устраивалась работать или перебирала рисунки, они живо носились по кухне и коридору. Около двери Вера прикармливала одну из Марфушиных кошек. Кошка – здоровая, упитанная, уличного вида перебирала едой и заходила посидеть бескорыстно. Экстрасенсы отвадили кошек от Марфушиного флигеля, но источники питания где-то оставались, и кошка охотой на мышей не увлеклась. К тому же ее смущали острые запахи живописных материалов. Кошка заглядывала Вере в глаза, никак не сочувствуя ее бедам, и уходила, равнодушная к посулам и просьбам.

Жильцы выехали почти все, третий этаж был пуст, окна выбиты и, лишенные рам, подсвеченные скупыми уличными фонарями, смотрелись пугающе. Но и днем пейзаж оставался печальным. На втором этаже, примерно над Вериной квартирой, одиноко светилось окно. Художник Толя работал, допоздна, выгадывая каждый час, но ночевать не оставался, и потому жильцом мог считаться лишь условно. Такие наступили времена, приходилось рассчитывать на спасительную малость. В мастерскую вела наружная деревянная лестница, придававшая дому своеобразный колорит, и Толя существовал отчасти автономно. Понятно, что не совсем, но все-таки. А в дом вход вел из глубины подворотни. Вера повесила на подворотную дверь замок, вернее, для начала простой замочек. Она никогда не сомневалась в лучших свойствах человеческой натуры. Подтверждается это, однако, не всегда. Для следующей попытки Вера раздобыла большой замок, примерно такой, каким запирают ворота средневековых крепостей. По крайней мере, в мирное время. Ключ Вера повесила у себя дома и почему-то решила, что победа будет за нами. Был такой лозунг. Когда-то, но не сейчас. Замок распилили на третий день. Замочные дужки были в палец толщиной, так что работали люди основательные. Вера обратила мысленный взор в сторону ЖЭКа, грустно вздохнула и оставила входную дверь беззащитной.

Теперь таинственные ночные перемещения ощущались вполне отчетливо, и носили какой-то мистический характер. При здоровых нервах к ним можно было привыкнуть. Кашляли часто, наверно, курили. Вера здраво решила, что вредное привидение кашлять не станет. У нее даже возникла мысль, отнести наверх стакан теплого молока, она даже встала, но именно тогда, как назло, молока в доме не оказалось. Расхаживали много, но осторожно. С Верой считались. Постепенно выяснилось, в дом можно попасть с улицы, через окно первого этажа, и выносят туда, а дверь со спиленным замком используется для громоздкой поклажи. Этим занимались днем, Вера часто выходила, в брошенном доме можно было спокойно хозяйничать. Однажды, услышав шум, Вера поднялась на третий этаж и встретила знакомого жэковского мастерового. Тот ломом корчевал тяжелые дубовые половицы. Дом когда-то выстроили на совесть.

– Что вы делаете? – Закричала Вера. Природное человеколюбие готово было изменить ей. – Живут здесь… Ведь протечет… потолок на голову… Совесть у вас есть?

Неуместность вопроса поразила обоих.

Рабочий в ответ виновато кивнул. Значит, совесть была. – Мы с ребятами с другой стороны… Пока до вас дойдет, может, выедете…

Мотив

Ситуация нелепая, и мысли ей соответствовали. Вера отчаянно искала другие, более простые слова. А работяга незло думал, что теперь придется приходить снова, когда эта вздорная тетка угомонится. Или отложить на месяц, когда она, наконец, выберется. Значит, сейчас можно не спешить. Но потом явятся строители и пошлют их – жэковских подальше, потому что у каждого свои планы и своя законная добыча. Как не крути, но по жизни это так…

За прошлый месяц Вера, наконец, добралась до Ивана Прокофьевича – того самого зампреда, которому подчинялся ушлый Сергей Сергеевич. Здесь Вера была принята хорошо. Кабинет был, что надо, со шкафами вдоль стен, с деревянными панелями и портретами. Вождь (Вера их не различала) висел позади зампреда, глядел ему в затылок, а со стены напротив отечественный классик в тулупе и бараньей шапке уставился Ивану Прокофьевичу в лоб с утренним недобрым выражением. Классика Вера помнила еще со школы и относилась уважительно.

В углу стояло свернутое в рулон знамя, а на столе приткнулся вымпел с гербом города Флоренции. Флоренция была городом-побратимом, Иван Прокофьевич отвечал за крепость родственных уз и ездил знакомиться, так сказать, на хлеб-соль. Или пиццу, если сравнивать с Италией…

Кабинет был официальный, но отчасти и демократический, Иван Прокофьевич старался ступать в ногу со временем и даже чуть впереди на те самые доли секунды, которые приносят победу бегуну или велосипедисту. Новым элементом, сближавшим наше отечественное заведение с буржуазным офисом, было массивное вертящееся кресло на металлической ноге. Полцарства за коня – призывал когда-то шекспировский персонаж и большая, извините, сволочь в одном лице. Не нужно удивляться, в Англии так бывает. Чтобы оценить образ, нужно в него вжиться. Полцарства у Ивана Прокофьевича пока не было, хотя кое-что он поднакопил, и вошел во вкус. Но много отдал бы (тем более из казенных) за это кресло, слитое с седоком в единое целое, не слабее шекспировского коня. Можно было, меняя посадку от полулежачего до строго вертикального, поддерживать правильное пищеварение, дремать, не замедляя ход директивной мысли, но, главное, уворачиваться от назойливых посетителей, которые так и норовили сыграть с Иваном Прокофьевичем в гляделки, пронзить страдальческим взглядом, призывая к сопереживанию. Иван Прокофьевич был джигит, что надо. Не зря до своего вертящегося он годами маялся в обычном полумягком, задубил седалище, а прежде протер не одни штаны о крепкие стулья с прямыми спинками и жесткими сиденьями. Прошлое не могло не сделать из Ивана Прокофьевича философа, и конь тут только в помощь. Не будем упрощать образ, странно (а может быть и нет), несмотря на длительное пребывание в рядах бюрократии, Иван Прокофьевич оставался романтиком, вопреки обывательскому мнению, будто все чиновники взяточники и мироеды. Что нас губит? Соблазн – подзуживали щелкоперы, все бросить, хлопнуть дверью, чтобы портреты со стен посыпались, отказаться от привилегий, и укатить в народ на трамвае, как индус, в набедренной повязке и шапке из ондатры. А чего? По дороге в поликлинику заглянуть за справкой. Должны дать, если дышать в сторону. Гуд бай, май лав, гуд бай… Вот до какого сумасбродства жизнь может довести… Все с этого начинали…

Но уберегла Европа. Вдохновительница наша до мечты и поэзии, до зуда в самых немыслимых местах. По-разному открывается мир, распахивается окно. Надышавшись свежим итальянским воздухом, нагулявшись через реку Арно, наглядевшись на поучительные музейные аллегории в нескромных туалетах, Иван Прокофьевич вернулся обновленным, крутнулся в духоподъемном кресле, и воспрял – все только начинается.

– А что, если отбросить всю эту наглядную агитацию, бесконечные лозунги и призывы, сплюнуть по-ковбойски всю эту жвачку. И услышать, наконец, гимн радости композитора Бетховена, как слышит его критик Пугель, с которым Иван Прокофьевич познакомился во время флорентийской поездки. Ведь свобода. Все эти формалисты и модернисты безбедно существуют и кормятся от набухших сосков той же Флоренции или кого там еще… в Риме кормятся, и тоже от сосков. И держатся за них всеми измазанными в красках лапами. А чем мы хуже?

Пугель высказывал мысли, вчера еще крамольные. Искушал змеем, лез в душу, пользуясь неопределенностью момента, в котором, однако, важно не ошибиться. Иван Прокофьевич прислушивался. Насчет Мекки искусств Пугель, пожалуй, загнул, передавят друг дружку в той Мекке, как басурмане. Мало нам своего, так еще там… Но, в целом, мысли критик приводил здравые, и Иван Прокофьевич попросил набросать, как оно может быть при либертэ.

Вчера еще… А сегодня, проезжая по району, увидел, рабочие обновляют перед райкомом Доску передовиков, и приуныл. Не рано ли? Пролетарии шли грозными волнами, будто в растянутых мехах громадного баяна. Эту доску Пугель предлагал убрать прежде всего. Каково тут с Бетховеном? Тернист и опасен наш путь. Иван Прокофьевич вздохнул и даже обиделся на критика. Тот, если что, удерет на историческую родину, а ему – славянину необрезанному выпадет нести крест. Под белы руки и на бюро. Пожалте бриться… Так с головой и побреют. Потому синагога понадежнее выходит. Вон, заметим, та же художница. Живет – не тужит, еще и квартиру себе требует…

Иван Прокофьевич отогнал вредные мысли. Пока нужно закрепиться на достигнутом и выжидать. Кстати, эта художница… Иван Прокофьевич навел справки. Отзывы благоприятные, не конкретно, но и так видно. С мухами, не иначе, но безвредная. И что с того?.. В смутном настроении Иван Прокофьевич встретил Веру.

– Я думал, у вас уже все в порядке.

– Ничего не дают. – Жаловаться Вера не умела, изложила фактическую сторону дела. Адреса оказались никуда не годными.

– Да. – Иван Прокофьевич немного опечалился. – Мы ведь не строим. А что есть – все начальству достается. Так и здесь. Недавно полковник вломился и самочинно занял. Я, говорит, дворцы брал, а тут квартира. Пришлось отдать. Спросите у вашего Макарова. Наверно, он и навел. Вы ведь так не сможете. Или сможете? Вот, видите…