Евгений Федоров

Судебное дело

1.

С того дня, когда Касторий Баран получил повестку, приглашающую его в Горбулевскую волостную земельную комиссию на разбор судного дела о покосе, ему не было покоя. И какой может быть после этого покой? Отбери у него Алексей Страшный спорную луговинку – хозяйству Кастория Барана конец. Какое это хозяйство, пять десятин подзола и семеро едоков, а покосу ни горсти.

До большевиков Баран ежегодно снимал у этого самого Алексея Страшного одну десятину в «Кувшинках», и за это он отрабатывал натурой. «Кувшинки» в то время было непроходимое болотце над глухим озером, – а как стал Баран отрабатывать за покос Алексею Страшному: рыл канавы, драл кочки, боронил, чего только ни делал за десятину покосу, – что после этого с «Кувшинками» сделалось?..

Мужики на деревне смеялись над Бараном:

– Глядите, вон поехал наш Болотний к крестному отцу в гости…

За три года аренды Баран из болотца сделал такую луговинку, что давала укосу пудов на полтораста-двести с десятины…

Случилась в Октябре революция. Пришла только под самые рождественские святки. Мужикам столько работы наделала, мозгованья, что не приведи бог. Народ в этих краях смирный, беднота испокон веков придавлена. Кругом деревень фольварка шляхетские именьица мелких дворянчиков, а со Столыпина хуторов крепких много народилось.

Стояла зима. В логах, в буграх, в пуховиках снеговых спали именьица дворянские и хутора богатые. А в деревнях шмелиные рои гудели: толковали и горланили мужики. Ходили толпами, как стая голодных волков от именьица к именью, от хуторов к хутору, выбирали земельку, одетую в боярский парчевой сарафан…

В волости старшину убрали солдаты, вернувшиеся с Германского фронта. Вывеску «Горбулевское волостное правление» сняли в первый черед и вывесили красное кумачевое полотнище. Писарь Акакий Акундинович стал именоваться секретарем Горбулевского волревко-ма. А председателем ревкома избрали Яшку Вавилова, того самого, который по многу раз удирал с фронта и урядники которого не раз ловили… Такой забубенный парень был, высокий, как тополь, нос большой с горбинкой, а говорит – рубит с плеча.

– Ловите не ловите, а воевать не буду…

Начальником волземотдела выбрали Комара. Какой это был человек? Человечишка. Маленький, бородка ершиная, глаза, как мышонки, бегают – юла настоящая. Начальствовать страсть любил. Первым долгом притащил из поповского дома бюро старинное, поставил в отдельной комнате и засел за него. Начальствовать любил, но всякому угодить старался. И вашим и нашим: и кулаку и бедняку. Никого обидеть не хотел.

Волревком, комитеты бедноты по деревням учредил. Мужики стали в гости ездить в заснувшие в пуховых зимних перинах именьица, богатые хутора. Ездили, забирали по мешочку ржи, то овсеца…

Заснувшие в логах именьица, богатые хутора проснулись, зашевелились… Эге… подбираться стали… Хватит, ребята, спать…

Съезжались богатеи друг к другу, беседы вели. Что и как… Как это царь сдрейфил и что теперь после этого всего будет… Только толку от этого мало жди. Яшка Вавилов, язва ему в бок, неспокойный человек, каждый день надумывает, да все новое и новое. И откуда это у него берется, как из прорвы сыпится! Декреты совнаркомовские на стенах волревкома наклеил. И все по декретам, да по декретам норовят… Мужики, как шмели, на сходках: айда, наше право, – дождались… Ловкий мужик Ленин этот самый, больную жилку нашу нащупал…

Из именьиц и богатых хуторков слухи плели, с Германии его подослали…

А Влас седой, борода по пояс, над глазами брови, как мох на березе – косматые да корявые опустились. Глаза серые, добрые из-под лохматой шапки смеются народу. Стоит он на сходе, хлопает большими замусоленными кожаными рукавицами и смеется:

– Шалишь, ребята! Германцы такую голову не сделают… Кендовая голова, крепкая голова… В ревкоме видал, на стенке висит. Такая голова либо в Алтае завсегда родится, либо на Волге-матушке, потому силы в тех краях много и народ там родится особенный…

Снова он хлопал рукавицами и щурился со смешком серыми глазами на мужиков.

В логах богатые именьица и хутора не спали: ссыпали золотое зерно в мешки и прятали куда кто: и в навоз, и в снег, и в лес возили, только бы не досталось мужику.

А мужики смирные были: не били, не ломали и в округе пожаров не делали…

Касторий Баран в ревком чуть не каждую неделю ходил, прислушивался к декретам. Декреты земельные – милое дело. Богатые мужики стращали, что все это смехота одна, курам на потеху… Что вот пройдет неделька, другая и все переменится… Будут вам, мужикам, декреты-то… Зачешете затылки…

2.

Прошли святки, подкатила масленица. В этом году такая масленица, что дым коромыслом стоял. Мужики блинов горы напекли, самогон в моду ввели. Яков Вавилов ругал на сходах мужиков:

– Что это вы, ироды, надумали революцию в сивухе утопить? Погодите же, я до вас доберусь!.. Поймаю кого, бороды выдеру ваши козлиные…

Архип бородатый по пояс, плечи косая сажень. Ладошка, ежели в кулак сложить, молот выйдет, давай только наковальню. Гладит ладошкой бороду и Яшке умилительно, как девица, ответ держит:

– Яков Семенович, комиссар наш ты милый… Нельзя, Яков Семенович, допрежь нельзя… праздник такой вышел… Земля, и хлеб, и слобода, и все тут… Потешиться, стало быть, надо…

– Я те потешусь… – погрозил Яшка Вавилов, а сам засмеялся.

Мужики загоготали весело, раскатисто.

По логам эхо тоже загоготало, а на колокольне вороны шарахнулись…

Закружили, завертели снега. Парчу серебряную, боярскую копытами коней вздыбили, взметнули, раскидали. А в розвальнях парни (с фронта германского вернулись) развеселые, а девки – ягодки земляничные. Щеки алые, губы алые – ребят дождались, колокольцами смеются.

По дорогам, по запушкам поезда масленичные бубенцами сыпали. Сыпали, хохотали, разливались-потешались… А гармоника, как пьяная, пиликала и визжала, номера с коленцами потешными вырабатывала…

А по избам половицы со стенами-переборками ходуном ходили. Фронтовики откалывали плясовые.

В небе, как золото червонное, смеялось пьяное солнце и все ближе и ближе подбиралось к земле и шевелило золотыми раскаленными иглами ее боярские парчевые наряды в логах.

3.

Изба у Кастория Барана на краю села, словно село подпирает, чтобы с горы не скатилось, ушла по пояс в землю по самые окна. Груз большой, нивесть какой, приняла избушка, втопталась в земельку по пояс, уперлась корявыми руками-подпорками, нахлобучила шапку мужицкую мономашку-крышу соломенную на серые глаза-оконца. А за околицей солнце, как мужик в пестрорядной рубахе в колеснице с бубенцами со смехом раскатывается.

На дворе прогалы черные, а с крыши закапали серебро – капельки: руп… руп… полтинник… руп…

А под стрехой воробьи: Чир-вик… Чир-вик… Чир…р… Веснянка идет…

В хатке душно, семь едоков. Деду Амосу невтерпеж духота зимняя, избяная. Прокисла она овчинами, да кислой великопостной капустой…

Восемь десятков, как восемь галок, мелькнуло и улетело. И не воротишь больше.

А как веснянка улыбку свою покажет, так деда на завалинку тянет…

Сядет дед Амос на заваленку седой, борода длинная-длинная, клином в колени ушла… Волосы на голове лохматые, пожелтели от времени… Глаза щурятся от золота, в небе раскаленного.

Сидит, кряхтит дед. Ой, дед ли? Сидит, кряхтит древлянин, седой, мшистый.

Древлянин с городища… С киевского, с древлянского, с забытого-забытого бревенчатого городища… Вот что…

Изба лапами-подпорками облапила деда и щурится со стариком в небо.

А в небе Ярила огненный в колесницах золотых раскатывает. Раскатывает, будоражит, кружит головы, зажигает кровь…

Яр-хмель бродит в жилах…

Бродит, бунтует кровь, туманит молодые головы…

Блуждает весна солнцем… Целует весна солнцем…

А дед кряхтит на завалинке:

– Ох-хо-хо… Веснянка идет… Веснянка…

И гладит дед широкой ладошкой лысую, как слоновая кость, голову:

– Ох-хо-хо… Веснянка идет…

Маринка высокая, грудастая, сильная баба – жена Кастория – говорила мужу:

– Гляди, Касторка, весна идет… Кабы не прозевать. Мужики за шест взялись. Сходи к Комару. Попроси десятинцу покосцу в «Кувшинках». Сходи, мой добрый…

Касторий жил с бабой ладно. Оба, как пчелы, над землицей гудели, сосали с нее жизнь. Ребят здоровых четверню народили, хлебом ядреным от них пахнет. Работники скоро будут… А земли мало… Нахлобучил Касторий шапку – мужицкую мономашку и надумал к Комару сходить.

Дед на печи, как мальчишка задрал ноги, уперся ими в потолок и напутствие Касторию на дорогу кинул:

– Ты смотри, Касторий, перво-наперво выпроси в «Кувшинках» десятинцу с того самого, где кочки драл, потому без покоса зарез. Сдохнешь.

4.

Касторий шел дорогами, а дороги ручьями вспененными, неугомонными распевали…

Над прогалами почерневшими трепыхал-замирал жаворонок…

Солнце за ниточку золотую его подбрасывало, поддергивало.

На душе у Кастория смеялась радость.

Земля в прогалах, как конь вспененный, потела-дымилась испариной и ждала беременности.

По полям ходили мужики с шестами: землю делили.

А именьица в логах, хутора богатые совсем надели черный креп траурный и грачи на березах, как соборные певчие на поминках, горлопанили…

Горбули – большое село на горе. Под горой озеро. Налево взмахни – верст на пятнадцать оно ушло. Направо – взметни, – двадцать наберешь. На макушке горы церковь куполами зеленит, а на колокольне вороны с галками, как монашки, подворье открыли…

Улица по горбу горы протянулась веселая, нарядная.

А поперек ней – дом, дом большой, высокий с белыми колоннами. За домом сад большой. Дом – помещичий. Сельцо Горбули было когда-то помещичье. Да помещики все пораспродавали, оставили себе одно именьице десятин в триста… А по Рождестве Яшка Вавилов выжил последнего помещика из старого дворянского гнезда и вселил в белый помещичий дом волостной ревком…

В волостном ревкоме отделы разместил. Каких только отделов не было! Земельный, военный, продовольственный, народного образования, посевком и другие какие-то… Мужику голова от них кружилась. А все надо, потому вся власть на местах. И мужику самому надо дело ладить. Не все барину с портфелями ходить, – пусть походит и мужик.

Старый Архип головой качал:

– Дивно это, сколько в волости портфелей завелось, а надо, все надо…

Касторий Баран долго блуждал по барским палатам пока нашел волземотдел.

Комар сидел в отдельном кабинете за старинным бюро и начальствовал. Касторий Баран прямо к бюро, – так и так, товарищ Комар… Земельки бы мне надо… Семь едоков, – земли три десятины…

Комар шмыгнул по бюро мышиными глазами, выдрал со старой волостной книги лист чистый и спрашивает:

– Тебе где, Касторка, земли?.. И сколько ты запашешь?..

– Мне бы много не надо… Мне бы «Кувшинку»…

– Ту, которую ты корчевал?..

– Ту самую…

– Сколь?..

– Десятинку бы одну…

– Изволь…

Комар наклонился над столом, обмакнул скрипучее перо, высунул язык и вывел крупными каракулями на вырванном из книги листике:

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

Дано это удостоверение свободному гражданину Горбулевской волости Касторке Барану на право покоса в Кувшинках. Одна десятина от Алексея Страшного, в чем и расписываемся и печать к тому.

Комиссар волземотдела Комар.

Касторий ног не чуял под собой, когда домой бежал.

Прибежал, а Маринка ласково к нему:

– Ну, как?.. Ну, чего Комар сказал?.. Дал?..

Касторий вынул из-за пазухи белый лист со штемпелем и показал:

– Вон… а… Дал Кувшин…к…у…

– Кувшинку?.. Ах, ты мой желанный!.. Теперь наша, стало быть…

Касторий убедительно вскинул глазами:

– А то чья же?.. Вестимо теперь наша… Комар так и сказал: земля – трудовому народу.

– То-то, – проворчал дед. Кряхтя он слез с печки, подошел к окну, огляделся и сурово позвал сына: – Дай-кось сюда бумагу… Надо посмотреть, што дали.

Касторий подал волостное удостоверение деду, тот долго приглядывался к нему, потом уставил большим корявым пальцем в печать и сказал:

– Самое што ни на есть настоящее… Потому печатка…

5.

Утром под ногами хрустел замороженный запуток, когда Касторий бежал к болотному озерцу, на «Кувшинки» свои глядеть.

Жаворонки в небе тараторили свои частушки переливчатые, а мужики ходили с шестами: все делили землю по едокам.

– Эй ты куда, Касторка?.. – кричали соседи.

– Как куда?.. На «Кувшинки»… И мне покосцу отвели…

– Ишь, ты… Погоди только радоваться: Алексей Страшный без бою не сдаст.

– Да я нешто нахрапом?.. Мне власть отвела, все есть как по закону и документы у меня.

Касторий показывал удостоверение.

– Это дело… Правильно…

Все утро ходил Касторий Баран по лощинке, высчитывал, высматривал, где больше теребки сделать…

– Ты што тут это делаешь? – спросил Алексей Страшный, так неожиданно, что тот вздрогнул.

– Ничего, луговину осматриваю. Канавку-то надо глубже прорыть…

– А тебе какое до этого дело?.. Нешто луговина твоя?

– А чья же, как не моя!.. Вот и бумага…

Страшный взял волостное удостоверение и чувствительно, раздельно прочел его:

– Так это неправильное удостоверение, похерить его надо…

– Как похерить? – разозлился Касторий Баран.

– Очень просто, – похерить. – Алексей Страшный хитро погладил рыжую курчавую бороду, а под глазами забегали в усмешке тонкие морщинки: – похерить… Не понимаешь што такое?.. Твое удостоверение выдано 5-го числа. Третьего дня мне мужики сказывали, что ты в волость бегал на счет моего покоса, а я вечером сам к Комару ездил, и вон он мне дал… Эта бумажка законная, настоящая, потому позднее выдана. 8-го числа… Читай.

Баран был немножко грамотен, взял бумагу и прочитал:

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

Настоящим удостоверяю, что документ, который выдан на десятину Алексея Страшного, на покос который гражданину деревни Топорки, Касторию Барану аннулируется.

Комиссар волземотдела Комар.

У Кастория забегали перед глазами зеленые круги.

– Как же это так?.. Разве это совестно?..

А Алексей Страшный гладил бороду и смеялся:

– Совестно, говоришь… То-то… А это не совестно, на чужой покос лезть?.. Чей это покос? А? Кто купил его?..

– Я же сделал его покосом…

– Было бы с чего сделать, я и сам сделал бы… Ловкий какой, на чужое зарится… Ну, и народ пошел…

Касторий шел черными полями к селу и думал:

«Как же это так, что это такое?»

Земля, как кобылица загнанная, дышала испариной.

Ручьи по дорогам убрались в землю, а на меже поглядывала первая зеленеющая травинка…

…Баран пришел в земельный отдел рано, народу в ревкоме было мало, за бюро сидел один Комар и читал газету. При входе Кастория, Комар поднял голову и мышиные глаза его забегали.

– Што ты?.. Документ?..

– Авсей Ерофеич, что же ты это наделал?.. Рази так можно?..

– Што?..

– Документ мой аннулировать…

Бумага в руках Барана дрожала, на душе у него была досада и обида.

– Рази так можно?..

Комар остановился мышиными глазками на бороде Кастория, потом привстал, протянул руки и приказно сказал:

– Дай-кось сюда бумагу!..

Касторий послушно положил удостоверение на бюро. Комар снова наклонился над столом, обмакнул скрипучее перо и, высунув язык, вывел каракулями на обороте удостоверения.

СПРАВКА.

Дана гражданину Касторке Барану из деревне Топорков, нашей волости, что луг, за ним взятый у Страшного, подтверждается, а документы, выданные Алексею Страшному, аннулируются.

Подписью и печатью настоящее удостоверяю.

Комиссар волземотдела Комар.

– На, получи… Обманул меня Страшный… Аннулировать надлежит тот документ. Аннулировал, изволь…

Баран бережно сложил документ, запрятал за пазуху и снова пустился в путь.

Дома Касторий никому о своей были не рассказал…

6.

Через три дня на Кувшинке снова стоял Касторий Баран, а Алексей Страшный вновь размахивал перед ним бумагой:

– На, читай… Ты думаешь, выдал тебе бумагу и все… Выкуш… и у меня есть…

Баран прочел удостоверение Страшного:

УДОСТОВЕРЕНИЕ.

Дано настоящее удостоверение Алексею Страшному о том, что луга Кувшинки за ним закрепляются, а прежде выданные документы на Кувшинки гражданину деревни Топорки Касторию Барану аннулируются.

Комиссар волземотдела Комар.

У Кастория закружилась под ногами земля. В ушах зашумело, а в уши лез насмешливый голосок Алексея Страшного:

– А ты думаешь как?.. Ох-хо-хо… Не наживал и не лезь… Ох-хо-хо…

Касторий взмахнул большой, как черное крыло ночной птицы, рукой, выхватил у Алексея Страшного бумагу и бросился бежать.

Черными прелыми полями бежал Касторий, приседая хватался за землю, сгребал комки сырой земной мякоти, клал ее на язык и пробовал. Соленая и холодная была мякоть земная…

Бежал Касторий к селу. Беспомощно по ветру развевалась его редкая бороденка, а глаза слезили.

Впереди грохотали-шипели льдины. Горбулевское озеро рвало зимний наряд.

А бежавшему Касторию казалось, что за ним гонится Алексей Страшный и смеется едко и жутко:

– Што ты думал и получишь землю?.. Шалишь!..

7.

Касторий направился к предволревкома Якову Вавилову.

– Яков Семенович! помилуй; что это?.. Пожалей, кормилец?..

И бухнулся Яшке в ноги.

Яшка сидел за поломанным письменным столом, притащенным из барского кабинета и диктовал бумажки секретарю. На нем было широкое серое галифе и френч, на плечах накинута ремянная сбруя, военкомовская и на боку наган висит.

Яшка прыснул от смеха:

– Ты што это, Касторка, – али не узнал меня, что в ноги бухнулся?..

– Яков Семенович, замучили… Ей богу замучили… Застрамили на весь честной мир, стыдно глаза на деревню казать…

Голос у Кастория дрогнул, борода странно дрыгнула, ресницы быстро-быстро заморгали и из глаз выкатились две большие горошинки – мутные слезы.

Яшка вскочил.

– Ты чего это?.. Что с тобой?.. Слезу пущаешь?.. Рази так можно?.. Обидел тебя кто? Вставай…