И Федюк подозрительно глянул. Чего это купцу звать Софрона-пьяницу, да полтину платить! Пошли своего батрака. Даром сделает.

– Стало, так нужно… У него ельнику в саду нету. Лесов своих нету. Есть, да за двадцать верст отсюдова. Кланяться опять нашим мужикам не хочет. Он с ними ныне из-за потравы летошней на ножах, судиться хочет. Вот он меня и сговорил.

– Батрака бы послал. Даром бы…

– Батрака? Ох ты!

И Софрон думает про себя, как же купцу с своего двора слать человека – и пакостить. Из-за плевого дела. Ведь в лесу-то и накрыть могут. Как на грех, встренутся с села свои мужики.

– Тут, дядя Софрон, дело, стало быть, негоже. Эдак-то и я с тобой попадусь, – догадался мальчуган.

– Хошь три пятака?! – заорал Софрон отчаянно.

Задумался Федюк. Три пятака… И ведь не обманет. Пьяница и на руку нечист Софрон, а не обманет. Этого за ним не слыхать.

– Да ты один бы… – выговорил Федюк, подумав.

– Не могу я один. Ты лошадку запряги и топор припаси. У меня ничего нет. Один Бог на тесемочке.

– А ты у самого Агапа Силантьича попроси коня да топор. У него коней много…

Злится Софрон и сопит даже со зла.

«Ох, глуп мальчуган, – думает он. – Станет купец на воровское дело, хоть и малое, давать лошадь да свой топор. Накроют мужики да учинят мировой спрос: „Чей конь? Чей топор? Купца, мол, Брюхова…“ Ах, глуп мальчуган».

– Ты, паря, глуп. Этих делов не понимаешь. Я вот тебе, думаючи, умный ты парень, три пятака нажить даю, а ты артачишься да ломаешься. Будь матка твоя дома, сейчас бы к ней…

И стал дядя Софрон пояснять мальчугану, как они дело справят.

Как ночь придет, проедет Федюк все село, а он его у кабака ждать будет. Доедут в лес, живо елочку срубят – на дровни, и рогожами прикроют, и до усадьбы. Тут он на себе ее дотащит во двор, а Федюк домой поедет. А после сам купец будет хвастать, что елка у него была из мирского леса. А кто рубил? Батраки, а то и сам рубил – не накрыли. Прозевали. И дело с концом.

– А коли нас накроют?

– Ты скажешь – себе рубил. Матка послала. За дровами. А я тебе в помочь был. Вам не запрет рубить, да еще махонькое деревцо. Ему цена – грош.

Подумал, подумал мальчуган и согласился.

– Так бы скорее… – решил Софрон. – Как ночь, приезжай к кабаку. Да не становися. Мимо проезжай да посвистывай таково. Я буду на крылечке ждать да поглядывать, на свист выйду и догоню.

– Ладно.

Мальчуган побежал домой и всю дорогу думал да рассуждал, что ему на три пятака купить. У Еремки три кона бабок купит он. Да стрючков осьмуху в воскресенье на базаре. Пятак матке отдаст. Скажет… А что скажет? Откуда он? Нашел. Да нешто деньги по земле валяются? Ну, подброшу ей же, пущай ходит, спрашивает: чей пятак? Все откажутся. Себе и возьмет… Дело-то не совсем гоже. Да небось сойдет. Софрона выпорют, может, на сходе. А его и не тронут. Он махонький. Софрон-пьяница подучил. А то и не узнает никто. Ночь-то темная будет. Да и метель, никак, собирается.

V

Смерклось… Пришла и ночь, хоть и безлунная, но светлая… Небо все ясное рассыпало над землей тысячи тысяч звездочек, и все они блещут, искру сыпят, будто дрожат и мигают.

Мороз все сильнее трещит… Снег на полях тоже засиял и заблистал. Будто и по ним малиновые и синие огоньки да искорки перебегают. Пуще всего злится мороз на человека, духу него спирает, будто душит, нос щиплет и за лицо, за руки хватает, будто кусается…

Запряг Федюк Сивку в дровни, захватил топор и, перекрестясь, отъехал от двора. Страшно ему, а чего – сам не знает. Матки нет, а он двор середь ночи бросил. Маша одна будет. Наказывала матка со двора и засветло-то не отлучаться, а он ночью в лес собрался с пьяницей Софроном. Негоже… Ох, негоже!

Миновал деревню Федюк, никого не повстречал. Спят мужики давно. Только в одной избушке огонек и светился.

Проехал мальчуган и мост, въехал в село. Тут огоньков побольше засияло в избах, народ богаче, да и живет по-купецки, ложится поздно, встает тоже со светом. Адо свету никто себя не тревожит, хоть и поздно рассветает зимой.

Среди села попался Федюку встречный, разъехались уж было, да увидел мужик парнишку одного в дровнях середь ночи и спросил зря:

– Эй, паря, кто таков? Откедова?

– Оттедова – где теперь нету! – крикнул Федюк, как часто слыхал. Аким так сказывает, когда ему соседи опросами прискучат.

– Вишь, прыткий… – сказал мужик и крикнул, уж разъехавшись: – В кабак, что ль?.. Раненько, парень, за сивуху принялся.

– Ладно! – кричит Федюк. – Тебе пора, вишь, бросить, вот я заместо тебя учал пить!..

Мужик расслышал, головой тряхнул и проворчал:

– Вишь, ноне и малые ребятки норовят кажинного облаять. И не сговоришь.

Поравнялся Федюк с кабаком и стал посвистывать… С крылечка сбежал мужик Софрон – и к нему. С размаху, с двумя рогожами в руках, как мешок, ввалился он в дровни и весело крикнул:

– Козырь ты, парень. Ей-богу! Сейчас мне издохнуть. Золотой!

Глядит Федюк, не напился ли уж дядя Софрон. Нет. Не пьян. Сел мужик, как должно, около парня и заговорил:

– Топор-от припас, Федюша?

– А то нет. Вот он…

– Молодца, парень. Гляди, как мы все объегорим. Чрез часок назад будем… Ну-тка трусцой…

Мальчуган нахлестал лошаденку. Она задрала хвост и пошла скоком тихо, без шума прыгая по гладкой морозной дороге. Только и слыхать, как хомут шлепает по Сивке да оглобли поскрипывают, свежим лыком прикрученные к полозьям.

– Вот до того буерака, Федюша, и сейчас вправо, – показал Софрон на лесок, что темнеет за белым полем.

– Я чай, занесло тамо-тка? Езды нет.

– Где? Как нынче зима. Только все трещит анафема мороз. А снегу и не видал. Беда это, Федюша, морозы эфти.

– Да. Хлебушка не прикрыт снежком, вестимо. Аким сказывает вот, что…

– Озимый-то?.. Верно… А я не про то. А вот нарежешься в эфтоть мороз, да на улицу выйдешь… И жарко-то тебе, и студено. И пуще тебя хмель разбирает… Будто бес тебя наущать учнет… Ляг, мол, ляг. А ляжешь на улице, тоись бултыхнешься ненароком, – и аминь. Готово…

– Что?

– Замерз…

– Да… А зачем пьешь? Не пей…

– Не пей! Ах, парнишка… Эка забавник! – захохотал Софрон. – Сейчас издохнуть, забавник!

И Софрон залился дробным сиповатым смехом.

– О-ох… – вздохнул он наконец. – Насмешил ты, паря.

И вдруг тут же Софрон насупился, мотнул головой и будто даже и пригорюнился малость.

– Не пить… – заговорил он, помолчав. – Нечто можно человеку да не пить… Что я? Тварь!.. Свиное рыло. Темнота. А выпьешь, так тебя вот и носит, будто птица, летаешь под небеса. Ей-ей! Я вот как захмелел – во мне душенька моя со мной сейчас возговорит. Я ей сказываю всякое вот такое… И она ответствует. Ей-ей… Часто спрашивают, смеются люди. Вишь, мол, сам с собой рассуждает спьяну. Враки! Не сам с собой. А душенька возговорит. И уж как это тебе чудесно все сдается во хмелю. Все-то распрекраснее, и сам-от ты не мужик – музлан. Сам-от сейчас храбер! Никто не трожь. Убью!.. Да!.. – Софрон прибавил грубым басом: – Убью-у!!!

Федюк даже рассмеялся голосу Софрона.

– То-то вот, паря, – заговорил мужик опять своим голосом. – Ты этого уразуметь не можешь. Трезвый-то маешься, маешься… Всяк то тебя выругает негоже, да велит молчать, а то пихнет, а то и по рылу… А ты терпи. Ты что? Бобыль, пропойца. Хуже тебя нету… Ходи да завидки закидывай. У кого изба, у кого скотинка, у кого жена молодуха. Кто на жалованье, кто шинкарь при деньгах, кто купец при капитале, кто сам становой… А ты вот… Тьфу! Голь непокрытая. И всяк тебя хуже всякой свиньи почитает… Вот тут, паря, первое дело – в кабак.

– Зачем?

– А вот вишь. Пришел ты в кабак. Темнота ты, голь, свинья… Хуже свиньи! Званья тебе нет такого скверного… А нарезался, вышел – и что тебе сосед-мироед? Что у него, вишь, пара коней? Важность?! Аль купец какой, аль барин, что кричит: «Куда лезешь, раздавлю!» А ты ему: «Я те сам раздавлю, такой-сякой…» Становой увидит: «Эй, Софронка, мотри ты, отдеру…» А ты ему: «Ваше благородие, не замай. Гуляю. Никто меня не трожь. Убью».

Федюк захохотал.

– Да что становой! Раз, паря, прошлым летом пошел это я в кабак раным-рано, еще к обедне не ударяли. Вышел, сел на крылечко… И мотает меня, и туды и сюды, и опять туды, и опять сюды. А солнышко прямо в глаза и режет, так вот наскрозь режет. Обозлился я, встал на ноги-то, да и заорал: «Я тебя, дьявола! Чего рыло-то свое на меня обернуло? Пошло прочь! Уходи! Убью…»

– Кому тоись?.. – не понял Федюк.

– То-то, паря… Вот! Кому? А солнышку Божью самому. Ей-богу! Грех даже.

Федюк покачал головой.

– Шел тут Аким ваш мимо кабака. «С кем ты тут говоришь, чего орешь?» – «А во, – говорю, – чего оно места своего не знает? На меня лезет». – «Кто?» – спрашивает меня Аким и даже диву дался. «Да вот солнце, – сказываю, – анафемское». Только тут Аким руками развел да плюнул на меня: «Тьфу, окаянный!»

Софрон гуторил всю дорогу, не горласто, не озорно, а будто жалился парню на себя. Будто не он пьет, а обида от людей в нем застряла и пьет. Ноет, ноет душа в нем от обид и захочет облегчиться, и пойдет Софрон в кабак, как сказывается, «душу отвести».

Выпьет – и весело. Все будто други-приятели. Все-то хорошо на свете, ладно да складно. А первое дело: никого он не бойся! Вот что!

«Молчать!» – орет хоть бы и становой, а сам знает, что ори не ори, а пьяного не тронешь, не ударишь, не выпорешь, как он ни согруби. Завсегда только плюнет и бросит. А коли чего и натворит Софрон, спросят трезвого… Скажет: «Виноват, выпимши был. Не помню…» И сошло.

VI

Проехав с полверсты по большой дороге, Федюк свернул влево на проселок, где чернелся поблизости лес. Дорога и тут была наезжена довольно. Тут мужики и в лес за дровами ездят, да и в волость проехать тут верст на пять ближе. Когда зима снегом богата – бросают тут езду, а когда малы сугробы – всю зиму ездят напрямки. Православный человек смерть не любить кружить, норовит все напрямки взять, через овраги ли, через брод. А пешком – через кусты шагает, через плетень и изгородь лезет.

Въехали Софрон с Федюком в лес. Сначала мелкота пошла, а там выше, да выше, да гуще вырастал лес. Дорога пошла вилять, то вправо, то влево, обходя чащу иль высокие дерева. Наконец направо показалась прогалина и ельник на ней. Елочки все в одиночку, молодые, круглые, развесистые, не в тесноте, а на просторе выросшие.

– Стой, парень. Во наша елочка. Находка!.. Вертай.

Федюк направил Сивку на прогалину, сугробу была самая малость, на четверть, объехал кусты и, завернув коня назад, поставил мордой к селу, саженях в трех от дороги. И близко, да и с опаской. За кустами их с дороги не видно.

– Вот эвту… – решил Софрон. – Ахти-тельная.

Выбрал мужик елочку пряменькую да кругленькую и давай ее, аршина на два от земли, по стволу чикать да чикать потихонечку. Не ровен час, проезжие еще издали услышат топор.

А Сивка не стоит, ежится, дергает.

– Чего тебя разбирает! – сердится Федюк. – Тпру! Черт!

Софрон почиркает да прислушается и смеется, глядя на мальчугана. Даже Федюк понукает.

– Небось никого. Кому тут теперь разъезжать!

– На грех мастера нет, паря.

А Сивка опять с места… Фыркает да дергает.

– У, дьявол! – кричит Федюк. – Овода, что ль, крещенские кусают. Че-орт!

Свалил наконец Софрон елочку. Хрястнул ствол, завернулась маковка набок и тихо накренилась. Еще малость – и, шурша ветками об ветки, свалилась совсем, будто поклонилась Софрону в пояс.

Стащили Софрон с Федюком елку и бухнули на дровни. А Сивка фыркнула и прыгнула… Не поймай Федюк вожжу, побежала бы с места.

– Ишь ведь ее разбирает! Николи такого и не бывало.

– Леший, знать, щекочет, – смеется Софрон.

– Ну-те… – оробел мальчуган.

В лесу, ночью – да эдакое сказывает мужик, прямо пьяница бесстрашный.

Приладил Софрон елочку, пригнул все ветви к стволу, накрыл двумя рогожками, что припас, и полез в пазуху за бечевой, что раздобыл в кабаке.

– Просто диво. Сядешь и не видать будет, что под нами лежит, – хвастал Софрон, увязывая рогожи бечевой.

А Сивка проклятая вдруг «фырк» опять, да дерг с места. Софрон с одной-то ногой на дровнях, чуть с маху об земь не грянулся.

– Ах ты, дьявол!.. Тпррру… Чтоб те разорвало! – крикнул Софрон, ухватя вожжу, и заспешил уж обвязывать скорее.

Сивка стала, но приложила уши, поджала хвост, и будто всю ее коробит, будто ей и впрямь леший ноги выворачивает. Обернулась она из-за дуги, а глаза у нее просто вот огнем горят. Кровью налилися…

Фыркнула Сивка еще раз-два, да вдруг, как стояла, подобралась передом, села совсем на задние ноги по-собачьи да и взвилася, будто укушенная. Да как из лука стрела – шаркнула с места во всю ивановскую…

– Стой… Ах… Тпрру… Стой! Стой!.. Ах! Анафема… – заорал Софрон и бросился за дровнями.

Сивка на дорогу, мужик за ней, Федюк за ним… Бежит мужит по лесу что есть мочи, а догнать не может. Валяет Сивка вскачь, будто невидимая сила ее нажаривает кнутом по спине… Скачет лошаденка, откуда сила да удаль взялись, так и частит копытами по дороге…

– Тпрру!.. Тппрру-у! – надседается Софрон на бегу. Хотелось бы ругней засыпать ее, треклятую, да мочи нет, уж дух стало ему захватывать.

«Беда бедовая… – думает мужик. – Прискачет лошадь на село. Завидят, словят. Узнают Сивку Авдотьину. Дерево надровнях… Здорово выпорют на сходе. А то и хуже. Велико дерево… Подведут дело со зла под порубку заеды мирские».

VII

Приложив уши и задрав хвост, ретиво выскакала Сивка из лесу. Но в поле, будто умаявшись, рысью пошла… Софрон отстал далече, еще только на опушке бежит, и в грудь кулаками уперся. Давно не бегал. Дух сперло морозиной, душеньку выпирает…

– Ох! Ох! Ох! – стонет он на бегу, будто от боли какой нестерпимой.

Выбежал мужик из лесу, а лошадь далеко в поле. Хотел он уж рукой махнуть: плевать!

Да вдруг смекнул мужик, что ему делать. Лошаденка проселком уж перестала скакать, рысцой пошла, а завернет на большую дорогу, поди, сейчас и шажком примет, отпрыгавшись, треклятая. А ему напрямки хватить, наперерез. Сивке более версты до села еще, а ему целиком четверти не будет. Сугробов, спасибо, нету совсем, чуть только пашня мерзлая прикрыта. И зашагал Софрон наперерез. Тяжело все-таки по снегу, да зато рукой подать до большой дороги.

Оглянулся мужик на лес. Парня не видать еще на опушке. Прошел мужик саженей двадцать целиной и взопрел наконец. Морозина страсть трещит, а у него из-под шапки пот валит и от рыла пар пошел. Смотрит он, и Сивка, знать, умаялась – видать, хоть и далеко, – не то шагом пошла поганая, не то вовсе стала. Напрыгалась… Пошел и Софрон с роздыхом.

«Выйду на дорогу много прежде треклятой», – сообразил мужик, и полегчало у него на душе. Лишь бы теперь словить коня да, обождав парня, доехать удачливо до двора Агапа Силантьича.

Оглянулся опять Софрон на лес. Все видно, светлехонько, вон и кустики малые видны… А мальчугана нету. Ишь ведь, ленивый какой! Бежать не может, барином пошел. Ау него так все нутро не то обмерзло, не то пожгло и распирает бока, будто распорки вставили в ребра поперек тела.

Добрался наконец мужик целиной до дороги и вернул уж коню навстречу… Прошел шагов сорок… Идет Сивка поганая, будто на смех, еле-то еле ногами передвигает.

– Акты, распроанафема! – встретил мужик Сивку и не стерпел, начал ее тузить по морде кулаками, даже назад попятил.

– Ишь ведь, ишь ведь, дьявола эдакая, распротреклятая! Напрыгалась, чертово твое рыло…

Оттузил Софрон лошаденку, и будто полегчало у него на сердце. Сел мужик на дровни, отодрал сосульки от усов и, сняв шапку, стал голову потную рукавами обтирать – за ушами у него на волосах, глядь, тоже сосульки висят.

– Ишь ведь, как нагрелся, будто на пожар драл. Что-ж это Федька-то застрял? Скажи на милость! Паршивый. Я тут намаялся, а он барином шагает.

Оглядел Софрон поле до опушки, не видать мальчугана, зато сзади на дороге показалось что-то темное да длинное.

«Ахти, никак наши мужики, обоз! – струхнул мужик. – Увидят тут, середь дороги ночью, беда! От одного отгрызешься, а от десятка – нельзя. Заедят. А то и изобьют до полусмерти».

И, недолго думая, тронул мужик лошадь с места рысцой.

«Не бойсь, не купец какой! Щенок! И пешком дойдет, – думает Софрон. – Далече ли тут, двух верст нету. Правда, вестимо, махонький тоже, напужаться может в лесу, а у нас волки тоже. Страсть что их ноне развелось, конпаньями ходят, окаянные! Будто девки за грибами! Нарвись на них в лесу – съедят, ничего тоись не оставят, шапку да варежки и те сожрут, дьяволы. А махонькому и совсем негоже. По лесу пешком, да ночным делом, и большому человеку жутко».

А сам мужик все знай настегивает вожжами Сивку, вот уж и в село въехал, вон усадьбу Купцову видать. Проехал Софрон мимо Миколая-Андреянычева кабака, поглядел в окна освещенные и вздохнул, будто по зазнобушке какой сердечной.