«Премьер-джентльмен»

Роспуск Думы, который, как всерьез опасались в правящих верхах, может вызвать новый виток революционных волнений, был исполнен Столыпиным «технологично» и безболезненно – и в управленческом, и в политическом смысле. Властная элита, не сумев найти конструктивный выход из политического конфликта с оппозицией, господствующей в Таврическом дворце, тем не менее при роспуске этой Думы действовала формально с соблюдением законов и внешних признаков «конституционности».

Столыпин, продумывая до мелочей «спецоперацию», накануне публикации указа о роспуске, намеченной на воскресенье 9 июля, сообщил по телефону председателю Думы С. А. Муромцеву о своем намерении выступить в понедельник. Таким образом он рассчитывал усыпить бдительность лидеров оппозиции на фоне и так циркулирующих слухов о возможном разгоне представительства. Исходя из этих же соображений, Петр Аркадьевич попросил Коковцова не отказываться в субботу от привычного отъезда в деревню, на что обращают внимание репортеры.

Грамотно был проведен роспуск народного представительства и с точки зрения полицейских методов, позволивших избежать беспорядков в столице. Таврический дворец, оцепленный полицией ранним утром в воскресенье, оказался просто закрыт для депутатов. Между тем в воображении многих народных избранников, психологически готовившихся, по мере усиления конфликта с властью, к вероятному разгону, складывались более героические и эффектные сценарии – вплоть до отказа покинуть зал заседания и осады здания войсками. Неожиданным оказался «замок на дверях», помешавший устроить в Таврическом дворце яркое политическое зрелище. «Жизнь ввела только поправку, на вид незначительную, но оказавшуюся роковою по своим последствиям. Мы ошиблись в одном – мы были уверены, что указ о роспуске объявят нам непременно в самой Думе», – с сожалением вспоминал один из лидеров кадетов М. М. Винавер. Но самым сильным шоком стала массовая пассивность населения после известия о роспуске, хотя, как внушали себе оппозиционные политики, люди сразу устремятся на защиту парламента: «Сонливые пешеходы, сонливые лошади, сонливое солнце. Безлюдье – никакой жизни, никакого признака движения. Кричать хотелось от ужаса и боли… Мы сидели в Петербурге; не только столица – вся страна уже знала о роспуске. И ни откуда живого отклика: народ хранил гробовое молчание»⁴².

Предусмотрительным шагом, затрудняющим превращение бывших депутатов в «мучеников», стало решение Столыпина не препятствовать их массовому отъезду в Выборг, где парламентарии приняли знаменитое воззвание, а затем – возвращению в столицу. «Приехав в Петербург, мы крайне удивились, даже отчасти огорчились тому, что нас не арестовали, – признавал кадет В. А. Оболенский. – Со стороны правительства это было весьма мудро: оно показало этим, что мы ему не страшны, и тем еще больше подчеркнуло наше бессилие в борьбе с ним»⁴³. Выдвинутые позже обвинения против подписавших Выборгское воззвание оформили с соблюдением юридических тонкостей, процессуально корректно был организован и открытый судебный процесс. Символические – по нескольку месяцев – сроки заключения в тюрьме, полученные всеми экс-депутатами, имели лишь одно, но очень важное последствие – лишение права участвовать в дальнейшем в любых выборах. Подобная мелочная мстительность власти внесет свой вклад в накапливание политико-психологической напряженности в обществе – не только на следующих витках политического процесса, в «столыпинскую эпоху», но и позднее…

Начало «эры Столыпина» – 8 июля 1906 года, с подписанием указов о роспуске Думы и назначением председателем Совета министров, – не напоминало триумфальное восхождение на властный олимп. В обстановке сохраняющейся революционной нестабильности и острой политической конфронтации, при всеобщем недоверии к власти фигура нового премьер-министра воспринималась неоднозначно и настороженно. «Вера наша без дел со стороны гр. Витте оказалась мертва, но и дела П. А. Столыпина не будут ли мертвы без нашей веры?» – задавала риторические вопросы либеральная печать. Перспективы деятельности правительства представлялись пессимистично. «Каковы же могут быть у страны при торжестве воззрений г. Столыпина надежды на будущее, если и впредь, невзирая на политический смысл народа, Думу будут распускать всякий раз, как в ней найдутся „нежелательные“, „опасные элементы“»⁴⁴.

В Высочайшем манифесте о роспуске Думы, написанном в основном Столыпиным, подчеркивались две идеи: борьба с революционным насилием и проведение реформ на пути совместной работы с народным представительством. Эта политическая стратегия в упрощенном виде зачастую и самим Столыпиным представлялась формулой, ставшей легендарной: «Сначала успокоение, затем реформы». Тем не менее именно Столыпин добился включения в Манифест принципиального тезиса, который отсутствовал в предложенном Николаем II «конспекте»: «Распуская нынешний состав Государственной думы, Мы подтверждаем вместе с тем неизменное намерение Наше сохранить в силе самый закон об учреждении этого установления». Был обозначен и ключевой конституционный принцип, касавшийся законодательных функций Думы, совместно с которой необходимо осуществлять преобразования: «Мы будем ждать от нового состава Государственной думы осуществления ожиданий Наших и внесения в законодательство страны соответствия с потребностями обновленной России». Сообщал Манифест, хоть и в довольно патриархальной стилистике, и об особом внимании государя к решению крестьянского вопроса: «…все дальнейшие заботы мои, как отца о своих детях, будут направлены к справедливому обеспечению крестьян землею».

Отчасти подобием атрибута «конституционности» могла показаться замена состава правительства, объявленная вместе с роспуском Думы. При этом уход Горемыкина, откровенно враждебного конституции, был усилен, по личному требованию Столыпина, увольнением наиболее реакционных деятелей – главноуправляющего землеустройством и земледелием А. С. Стишинского и обер-прокурора Синода А. А. Ширинского-Шихматова. Впрочем, на общем политико-психологическом фоне этот «реверанс» в сторону общественного мнения мог показаться совсем незначительным. Были предупреждены о возможных отставках также государственный контролер П. Х. Шванебах и министр юстиции И. Г. Щегловитов – их портфели Столыпин предполагал отдать представителям общественности, но, как оказалось, необходимости в этом не возникло…

Политически знаковой неудачей оказалась для Столыпина попытка в очередной раз привлечь в правительство либеральных деятелей. Возобновленные после роспуска Думы переговоры показали, что даже умеренные либералы склонны дистанцироваться от власти, несмотря на относительно лояльное отношение к Столыпину лично.

Встретившись 15 июля с приглашенными из Москвы Д. Н. Шиповым и кн. Г. Е. Львовым (будущим премьером и главой Министерства внутренних дел в первом и втором составе Временного правительства в марте – июле 1917 года), Петр Аркадьевич убедился в их категорическом неприятии факта роспуска Думы. Настрой Шипова и его единомышленников оставался неутешительным: «Была утеряна последняя надежда на возможность осознания единения государственной власти с обществом, на честное осуществление свобод, дарованных Манифестом 17 октября, и на мирный переход к обещанному стране новому государственному строю». Отказываясь от участия в «коалиционном» правительстве, Шипов и Львов выставили теперь требование, чтобы семь из тринадцати министров (помимо премьер-министра) были «призваны из общества» и «сплочены единством политической программы». Но при этом, как они дополнительно подчеркивали в письме Столыпину, резюмируя итоги переговоров, «главою кабинета должны быть Вы, ибо назначение нового главы явилось бы в настоящее время колебанием авторитета власти». Новое правительство обязано обратиться к стране с четким сообщением о поставленных кабинетом задачах и важнейших готовящихся законопроектах: «Реформаторство правительства должно носить на себе печать смелости и ею импонировать обществу. Поэтому мы считаем единственно правильной политикой настоящего времени открытое выступление правительства навстречу свободе и социальным реформам, и всякая отсрочка в этом отношении представляется нам губительной…»⁴⁵.

В ходе переговоров А. И. Гучкова и Н. Н. Львова с царем также подтвердилось, что для Николая II категорически неприемлема принципиальная установка либералов о необходимости вступления в правительство «целой группы лиц с какой-то программой». Царь специально подчеркивал это в письме Столыпину⁴⁶. Но премьер и сам откровенно предупреждал Гучкова и Львова перед приемом у государя 20 июля: мол, в России не может быть речи о парламентском режиме, и только от воли монарха зависит ограничение власти. Впоследствии Гучков вспоминал: «Он (Столыпин. – И. А.) очень желал, чувствовал необходимость ввести в бюрократическую среду новые элементы и не только дорожил личностью Львова и моей, но самим принципом чего-то нового. Он чувствовал, что это произведет впечатление. Мы, однако, сказали ему то, что говорили Витте: мы готовы идти, но только при двух условиях – программа, которая должна была бы связать правительство и характеризовать новый его состав в глазах общественного мнения, и затем мы настаивали на значительном расширении состава людей со стороны». Но Столыпин, соглашаясь пригласить большее количество популярных в обществе фигур (включая выдающегося юриста А. Ф. Кони, который был бы принят «с восторгом»), не горел желанием вырабатывать общую правительственную программу, «которая, может быть, связала бы это правительство более практически». Он был готов говорить подробно только об аграрной программе (достаточно приемлемой, на взгляд Гучкова). «Насколько Столыпин хотел введения новых элементов, настолько государь перестал этим дорожить», – отмечал он после встречи с Николаем II⁴⁷.

Наблюдение Гучкова показательно, особенно в контексте дальнейшей половинчатости и непоследовательности реформ, которые удавалось проводить. Александр Иванович был поражен «полным спокойствием и благодушием государя», «не вполне сознательным отношением к тому, что творится», тем, что он «не отдавал себе отчета во всей серьезности положения». Складывалось впечатление, что у Николая II и его окружения уже начинало крепнуть «какое-то ощущение спокойствия, безопасности», того, что «революционная волна не так грозна и можно без новшеств обойтись». Вердикт Гучкова оказался неутешителен: «Я сказал Столыпину: „Если спасать Россию, самого государя, ее надо спасать помимо его, надо не считаться с этими отдельными проявлениями его желания, надо настоять“. Самое тяжелое впечатление [оставило то], что у него было полное спокойствие»⁴⁸.

Николай II, в свою очередь, считал, что именно он принял решение и отказался включать в правительство общественных деятелей, – на основе впечатлений от бесед. «Нечего падать духом», – призывал царь, сообщая Столыпину о результатах часовых встреч с Н. Н. Львовым и А. И. Гучковым: «Вынес глубокое убеждение, что они не годятся в министры сейчас. Они не люди дела, т. е. государственного управления, в особенности Львов. Поэтому приходится отказаться от старания привлечь их в совет мин<истров>. Надо искать ближе»⁴⁹. А в письме матери после встреч с Гучковым, Львовым, а также выборным членом Государственного совета Ф. Д. Самариным (кандидатом на пост обер-прокурора Синода) Николай II с облегчением отмечал: «У них собственное мнение выше патриотизма вместе с ненужною скромностью и боязнью скомпрометироваться. Придется и без них обойтись»⁵⁰.

Провал с приглашением в правительство видных либералов связывался в печати, в частности, с отсутствием у Столыпина в первые недели премьерства развернутой программы. «Во всяком случае, конечно, ни один истинно общественный деятель не согласился принять формулу, которую до сих пор поддерживал в своих выступлениях г. Столыпин: „прежде успокоение, потом – перемены“. Эта лукавая игра словами… находится в прямом противоречии с честным прямодушием, которого вправе требовать общество от каждого из деятелей»⁵¹. Журналисты с сарказмом писали после неудачи переговоров с Гучковым и Львовым: «Министерство г. Столыпина во всяком случае исполнено большой решимости – взять на свои плечи гигантскую теорему о спасении России без общественных деятелей»⁵². Правительство, сформированное в итоге из представителей бюрократии, иронически объявляли «кабинетом джентльменов», а самого Столыпина – «премьер-джентльменом». «Никогда еще Россия не имела такого молодого и красивого министерства, как нынешнее, дополненное вчера тремя – не касаясь их политических и общественных взглядов – чрезвычайно приятными в личных отношениях и корректно-изящными людьми. С премьером П. А. Столыпиным, В. Н. Коковцовым и И. Г. Щегловитовым образовалась бы настоящая ложа „министров-джентльменов“ в Государственной думе, если бы последняя существовала бы и не была распущена П. А. Столыпиным. К тому же все шесть умеют говорить, и прения в Думе представляли бы значительный, так сказать, даже литературный интерес, если бы только Дума не была распущена»⁵³.

Естественно, длительная, семимесячная отсрочка выборов во 2-ю Думу негативно влияла на авторитет власти и популярность Столыпина. Надеялись дождаться нормализации политической обстановки в стране, спада революционного радикализма и, как следствие, того, что выборы дадут более подходящий для конструктивной работы состав депутатов. Впрочем, некоторый оптимизм внушало то, что в Манифесте сразу указывалась точная дата созыва Думы – 20 февраля 1907 года; это позволяло рассчитывать на выполнение властью взятого обязательства. Знаком «конституционной» корректности Столыпина было и решение отложить до открытия Государственной думы созыв также и верхней палаты – Государственного совета.

Примечательна установка премьера максимально эффективно использовать период «междумия» для подготовки законопроектов, чтобы не повторять скандально-сатирический опыт правительства Горемыкина. В. И. Гурко вспоминал: «Первые слова, сказанные им мне после своего назначения главою правительства, были: „Перед нами до собрания следующей Государственной думы 180 дней. Мы должны их использовать вовсю, дабы предстать перед этой Думой с рядом уже осуществленных преобразований, свидетельствующих об искреннем желании правительства сделать все от него зависящее для устранения из существующего порядка всего не соответствующего духу времени“»⁵⁴. И действительно, Столыпин обеспечил 2-ю Думу массой материалов для содержательной работы. В. А. Маклаков вспоминал, что депутаты столкнулись с изобилием законопроектов: «В первый же день их было внесено 65; в другие дни бывало и больше; так, 31 марта было 150»⁵⁵.