В первый день 1828 года – к торжественному столу Сипягина были приглашены находившиеся в Тифлисе пленные сардары персидские: Магомет Эмин-хан Аббас-Абадский и Гассан-хан Эриванский, а также некоторые почетные ханы, – вожди возмечтавшие несколько месяцев пред тем поработить Грузию, а теперь в столице ее пившие за здравие и благоденствие Царя Русского, великодушного их Победителя. В то же время были снова угощаемы, особенным обедом, все пленные сарбазы и офицеры их. Вечером дан был великолепный бал, от которого пленные были в восхищении. «Таким образом, – говорил современник^[45],– здешнее начальство на каждом шагу доказывает азиатцам, что русские не только оружием, но и ласковостию и благодеениями своими умеют покорять народы. А мы, обитатели отдаленной Иверской страны, загражденные от Европы необозримыми Кавказскими горами, при виде столь великолепных, необыкновенных здесь пиршеств, часто почитаем себя переселившимися в какую либо из столиц России».

Окончим эти сведения описанием торжества, данного Сипягиным, по случаю славнаго Туркманчайского трактата^[46]. 22-го февраля, в 7 часов пополудни, гром пушек известил жителей Тифлиса о заключении мира. Нужно ли говорить, с каким всеобщим восторгом принято было это известие? Грузия, которая от внезапнаго вторжения персиян претерпела столько бедствий, которая на оружие Русское возлагала все свои надежды – могла ли без живейшей радости торжествовать мир, коим упрочивалось ее благоденствие? Старцы, жены, дети – все спешили поздравить друг друга с блистательным окончанием войны; все молили Бога, да сохранит и прославит Он Всеавгустейшего Монарха, Виновника их благополучия.

23-го числа, военные и гражданские чиновники собрались в доме Военного Губернатора, откуда верхами, вместе с нашим героем, отправились в Сионский собор.

Экзарх Грузии, Митрополит Иона, по совершении Божественной литургии, произнес приличное торжеству слово, и потом, при пушечной пальбе, принесено было им благодарственное Господу Богу молебствие. Из Сионского собора Сипягин, со всеми чиновниками, отправился в Армянский монастырь, где престарелый Патриарх Армянский молил Бога о здравии Незабвеннаго Монарха. Восьмидесятилетний старец, испытавший в течение своей жизни непостоянство судьбы, с чувством живейшего восторга произнес прекрасную речь народу, и на коленях у Престола Всевышнего благодарил Провидение, что оно соделало его свидетелем благополучия своих соотчичей.

25-го числа, Александровская площадь, на которой назначен был парад, покрылась многочисленными зрителями. В 10-ть часов прибыли сюда все находящиеся в Тифлисе аманаты для принесения поздравления Сипягину. – Николай Мартьянович, ласковым обращением с ними и заботливостию об их положении успел расположить к себе этих разноплеменных жителей Кавказа, которые начинали уже гордиться званием аманатов, и поведением своим старались снискать доверенность к себе Правительства. – В 12-ть часов более десяти тысяч народа собралось на площади против дома Главноуправлявшего, где назначено было угощение для аманатов, ремесленников и персиян. Сипягин находился уже на балконе, куда прибыли также Митрополит, знатнейшее духовенство, почетные граждане и приглашенные к столу персидские ханы: Алим, зять шаха, Гассан, бывший сардар Эриванский и другие. Более полуторы тысячи пленных персиян, в совершенном порядке и, что замечательнее всего, почти без малейшего караула, пришли на площадь и заняли приготовленные для них места. На террасе близ дома разостланы были ковры для аманатов и ремесленников, в зале же Главноуправлявшего приуготовлен был стол на полтораста особ. Когда все аманаты и ремесленники заняли также свои места, Сипягин приказал начать угощение. Музыка, в некоторых местах раставленные песельники, барабаны, трубы, которые употреблялись при Грузинских Царях в торжественных случаях, плясуны, национальные песельники, одним словом все, что только могло служить удовольствием народу, соединялось на этой площади. Аманаты и пленные персияне, имея скоромный стол, и вместо вина, по их обычаю, щербет, с удовольствием пили его за здоровье Государя Императора, за здоровье Шаха и благодарили Бога за восстановленный мир между двумя державами. Ремесленники, роскошно угощаемые, с восторгом душевными при громких восклицаниях «ура!» пили вино за здоровье Монарха. Не можно вообразить картины величественнее, прелестнее. Весь город собрался сюда, чтобы быть свидетелем пиршества, в котором участвовали и верные сыны Грузии, и побежденные бывшие враги ее. Пред окончанием угощения, в то время, когда начались национальныя пляски, Сипягин, со всеми приглашенными им гостями, вошел в залу, где приготовлен был великолепный стол. В какой восторг приведены были пленные ханы персидские, когда они в зале, рядом с портретом Незабвеннаго Государя нашего, увидели изображение своего государя! «Это портрет Шаха!» – сказал им благосклонный хозяин. «Слава и долголетие Монархам!» – отвечали они и, по обычаю своему, наклонением головы приветствовали изображения Владык. В продолжение всего стола, беспрерывно играла музыка. При пушечной пальбе и громких восклицаниях народом «ура!» пили за здоровье Императора, всего Августейшаго Дома, за здоровье Персидскаго Шаха, корпуснаго командира. При этом нельзя умолчать о разительной сцене, которая тронула все общество.

Почтенный, украшенный сединами семидесятилетний старец, отец тогдашнего вождя кавказцев, прибывший чтобы благословить сына на подвиг славный, здесь же торжествовал радостный день заключения мира. В восторге души, он, при питии за здоровье сына, невольно оставил занимаемое им место и, приближась к Николаю Мартьяновичу, с чувством нежного отца изъявил свою благодарность обществу и настоятельно требовал, чтобы оно пило за здоровье нашего героя, как главнаго помощника и сотрудника его сына. По окончании стола все возвратились на балкон, чтобы видеть продолжавшийся народный праздник. Окна, крыши домов, все было наполнено зрителями, и женщины, не всегда являющияся на шумные празднества, собрались на площадь, дабы запечатлеть в памяти своей тогдашнее торжество. В семь часов вечера окончилось шумное празднество, в продолжение которого, не смотря на чрезвычайное стечение народа, сохранен был должный порядок. Смело можно сказать, что жители Тифлиса никогда до того с большею веселостию не проводили дня, в которой участвовали вместе с ними все сословия.

Персидские ханы, восхищенные празднеством, с свойственным им восточным красноречием, изъявили почетному хозяину свою благодарность, и, прощаясь с обществом, повторяли опять: «Слава и долголетие Монархам!» В заключение всего, тифлисское купечество, всегда готовое для пользы общей жертвовать своим достоянием, ознаменовало славный для Грузии день новым подвигом: оно добровольно пожертвовало на устройство здесь Богоугодных заведений 46 тысяч руб. ассигнациями.

Постоянное Высочайшее благоволение сопровождало труды Сипягина и обильны были милости, излиянные на него Правосудным Государем, щедрым на награды верным слугам Своим. В течение двух лет Николай Мартьянович получил: столовые деньги по званию Тифлисского военнаго губернатора, аренду по 3000 руб. сер. в год на 50 лет и ордена: 2-го октября 1827 года Св. Владимира 2-й степени, – которым, – по словам Высочайшей грамоты, – Его Величество желал вознаградить отличное усердие и деетельность нашего героя по званию военнаго губернатора, и, 25-го июня 1828 года, Св. Александра Невскаго, при следующих милостивых выражениях в Высочайшей грамоте:

«Неутомимыми и успешными трудами по званию Тифлисскаго Военнаго Губернатора, вы совершенно оправдали назначение, Нами вам данное. Постоянною деетельностию, попечениями и заботливостию приведя все части ввереннаго вам управления в лучший порядок, вы, при всех многотрудных занятиях сих, успели в минувшую Персидскую войну оказать особенную распорядительность по устройству продовольствия для действующих войск Отдельнаго Кавказскаго Корпуса. В воздаяние столь похвальнаго усердия, отличных и полезных трудов ваших, Всемилостивейше жалуем вас кавалером ордена Св. Александра Невскаго, знаки коего при сем препровождая, пребываем к вам Императорскою Нашею милостию благосклонны».

Супруга Николая Мартьяновича удостоилась также пожалования в кавалерственные дамы ордена Св. Екатерины.

Н. Сипягин с супругой. Худ. А. Дезарно.

Признательность есть отличительное качество людей добродетельных: особенное благоволение, оказанное ему Незабвенным Государем, была награда – которую наш герой, – по письмам к своим ближним, – не знал как заслужить. Поэтому усердие Сипягина в последние месяцы его жизни, можно сказать, сделалось самоотвержением. На пользу горячо любимой родины, для славы боготворимаго им Государя, Николай Мартьянович не щадил трудов. Вряд ли найдется другой сановник, так много работавший лично, как наш герой!

Среди многочисленных занятий по гражданской части, участие Сипягина в военных действиях не могло быть велико. Оно заключалось только в следующем:

В августе 1827 года, когда часть наших войск, под начальством генерал-майора Красовского, – впоследствии генерала от инфантерии, – действовала в Эриванском ханстве, Сипягин повел на усиление их отряд: из Грузии. Прибыв, 8-го августа, в Джелал-Оглу, – сборное место прибывшаго из России осадного парка, – он пошел с ним на соединение с Красовским, стоявшим в лагере, при урочище Джингули. Послав партии казаков к Гумрам, Амамлам и Караклису, чтобы тем обеспечить следование осадной артиллерии через Безобдал, он распорядился так удачно, что 12-го августа уже была она за этим хребтом. По приближении к Судагенту, Сипягин узнал, что дорога туда занята персиянами, в числе от 4-х до 5-ти тысяч конницы и пехоты. Поэтому он устроил свою пехоту в выгодном положении, а с кавалериею двинулся вперед. Толпы неприятельских всадников кинулись на нашу пехоту, но, быв встречены пушечным огнем, они скоро рассеелись. Однако, потом персияне еще несколько раз повторяли нападения, но всегда столь же для них неудачно, и, наконец, обезохоченные неуспехом, отступили за реку Абарань, и расположились между горою Алагезом и лагерем Красовского, куда, между тем, беспрепятственно привел Сипягин осадную артиллерию. Желая предупредить неприятеля, Красовский выступил ему навстречу, завязал с ним дело и опрокинул его. Сипягин послал для преследования бежавших прибывшую с ним борчалинскую татарскую конницу. Это дело, и особенно приведенная Сипягиным артиллерия, развязали Красовскому руки, дозволив ему идти на спасение богатого монастыря Эчмиадзинского. Вскоре потом Сипягин возвратился к прежним занятиям.

Вспыхнувшая летом 1828 года, в турецких владениях, чума вызвала опять Сипягина из Тифлиса. Предупреждая вторжение моровой язвы в Грузию, он отправился в Гумры, и устроил здесь карантин. Ежедневно посещал Сипягин чумное отделение, даже входил в разговоры с зараженными.

По возвращении его из Гумр, получил он известие о скором прибытии в Тифлис Главнокомандовавшего. Здоровый, добрый, веселый, как всегда, Сипягин занялся приготовлениями к торжественной встрече покорителя Карса и Ахалцыха. Поутру 4-го октября, за несколько часов до приезда Паскевича, – хотя чувствовал себе другой уже день не совершенно здоровым, – но, по неутомимой своей заботливости, не хотел оставаться дома и поехал осматривать военные госпитали и производившиесяв Тифлисе и за городом работы. Не смотря на предостережение окружавших его, Николай Мартьянович был в одном мундире и, обозревая новые строения, простоял на мосту через Куру около получаса, во время пронзительного ветра, и жестоко простудился. Возвратясь домой, наш герой почувствовал сильный лихорадочный припадок, лишивший его возможности встретить Паскевича, возвратившегося к ночи из действовавшего корпуса.

Это было начало ужасной желчной горячки. Врачи открыли кровь и предписали сильный прием Меркурия, – тогда единственное средство в Тифлисских болезнях, но лекарство не было вполне принято Николаем Мартьяновичем и это, по мнению пользовавших, имело важное влияние на неуспех в переломе болезни; ибо хотя в следующий день и убедили его принять остальное количество, однако и уже не оказалось должного действия. – 7-го числа больной почувствовал себя лучше и занимался в постели делами. 8-го был сильнейший пароксизм, продолжавшийся 24 часа, но 9-го он снова получил облегчение, и чувствовал себя столь хорошо, что делал распоряжения по службе, подписывал (на постели) бумаги и принимал тех, кто имел в нем нужду. В этот же день с окружавшими, близкими ему, с особенным чувством разговаривал он об искреннейшей дружбе, связывавшей его с родными, далеко, в благодатной России, по любви к Престолу и Отечеству им оставленными. Казалось, тогда возымел он полную надежду на выздоровление, хотя накануне, от мучительных страданий, отчаивался в жизни. В 2 часа Паскевич и многие другие посетили генерала, и нашли его даже в хорошем и веселом расположении духа. Но смерть уже витала над страдальцем. К вечеру он снова почувствовал себя хуже. Это было началом ужасного пароксизма, всю ночь и 10-е число до самой кончины продолжавшегося. Все медицинские пособия были тщетны, – страдания усиливались более и более; – в полдни руки и ноги начали холодеть; но больной сохранял всю память, иногда забывался, однако скоро приходил в себя, и от сильной боли с трудом отвечал на вопросы. Дыхание час от часу делалось медленнее и тяжелее. Он сам чувствовал приближение смерти, за несколько минут до кончины приобщился Св. Таин, простился со всеми приближенными, изъявил желание быть погребенным в Россиии тихо скончался. Главнокомандовавший, навещавший его каждый день, и бывший за несколько часов пред кончиною, приехал еще раз, но не нашел уже в живых усердного и деетельного своего сподвижника, только что закрывшего глаза, и был чрезвычайно тронут неожиданною его кончиною.

Из близких при Николае Мартьяновиче находился только родной брат первой его супруги, камер-юнкер (ныне в должности гофмейстера) Никита Всеволодович Всеволожский, за два дня перед тем приехавший в Тифлис. Супруга его, Елисавета Сергеевна, незадолго перед тем отправилась в Москву и в это время также лежала на одре болезни и скончалась чрез три недели, 31-го октября, в цветущих летах, не зная о смерти любимаго мужа.

Таким образом пал, если не на поле брани, то на поле службы и чести, – посреди ревностных забот, способствовавших успехам храбрых Кавказских полков и посреди попечений о благе вверенного ему края, достойный воин времен Благословенного и прозорливый правитель первых лет царствования Незабвенного, – на 44-м году своей общеполезной, драгоценной отечеству жизни.

«Неудивительно – говорит современный некролог^[47],– что все с душевным истинным прискорбием оплакивают невозвратную потерю генерала Сипягина. Можно смело сказать, что Отечество лишилось в особе его одного из первых граждан своих; общество – прекрасного и добродетельного человека; подчиненные – лучшего начальника; окружающие – благодетеля; близкие знакомые – благороднейшего друга. Высокими качествами души своей он успел снискать и заслужить от всех любовь и уважение. Но Грузия, и особенно Тифлис, обязанные ему всеми улучшениями по внутренним и внешним частям, навсегда сохранят его память».

Это было мнение общее всех коротко знавших Николая Мартьяновича^[48]. Многолетний друг его и некогда сослуживец по Семеновскому полку, граф Дибич, – на следующий год перешагнувший непроходимые Балканы, – как бы в доказательство, что для русского солдата нет местностей неприступных и внесший знамена Николая в вторую столицу Османов, – искренно жалел о рановременной кончине нашего героя и считал смерть его потерею государственною.

Сипягин был высокого роста, сложения крепкого и стройного, имел голос приятный и обладал примечательным даром слова. С подчиненными своими обращался он чрезвычайно ласково, но в отношении к старшим вел себя с холодною вежливостию. Дружба его была чистая, благородная. Никакия обстоятельства не могли ослаблять его приязни. – Обряды Церкви Николай Мартьянович соблюдал свято. Деетельность его была изумительна. От семи часов утра до ночи он был постоянно в трудах. Гибкий и образованный ум его не знал покоя.

Одним словом, везде находил Сипягин пищу деетельности своей: новые предположения, преобразования, улучшения беспрестанно роились в его голове.

Одно из душевных его качеств было то, что он был ревностным ценителем других. «У Кутузова, – говорил он, – и в старости виден был полет гения». Всегда и охотно напоминал он о подвигах сподвижников своих и никогда не упоминал о том, что к нему самому относилось.

Заботливое внимание ко всем отношениям жизни человеческой, было также одним из главных качеств Николая Мартьяновича. В разлуке с супругою и семейством, он с непоколебимою точностию оживотворял их письмами, не упуская никакой подробности и никакого обстоыятельства.

Как будто по предчувствию, что скоро расстанется и с семейством и с светом, наш герой написал краткое наставление для воспитания детей своих от первого брака. Если изложение мыслей высказывает внутренность души, то это наставление есть живое свидетельство, что торжество любви почитал он первым торжеством. Приведем собственные его слова: «Я полагаю, – написано в завещании, – что наставник должен действовать более всего на сердце. Наставник, прибегающий к излишней строгости, никогда не внушит к Себе ни любви, ни доверенности; он возродит страх, с которым прекращается чистосердечие воспитанников».

Дети Сипягина – Всеволод и Мартемьян. Худ. А. Дезарно.

О любви Сипягина к словесности, наукам, просвещению – мы уже говорили. Здесь прибавим, что, одаренный чувством изящного, Николай Мартьянович особенно любил также зодчество. Нередко указывал он инженерным офицерам и архитекторам ошибки в планах и сметах их, и предлагал им улучшения в постройках, обличавшие вкус и сведения его в строительном искусстве. Любил он также живопись, и хотел казаться знатоком в картинах, зато музыкальнаго слуха вовсе не имел, хотя и уверял в своей страсти к музыке; поэзия же составляла его истинное наслаждение, и он знал наизусть множество стихов и прекрасно читал их в кругу своих приближенных.

Щедрость Сипягина не имела границ. Подобно своему прежнему начальнику, Милорадовичу, Сипягин был враг денег. Но тратя их на прихоти и роскошную жизнь, он, – как мы говорили, – не щадил своего достояния и на пользу общую.

Нужно ли после всего сказанного еще делать общие очерки всех благородных и редких качеств этого достойнейшего мужа? Говорить в подробности об его благотворительности, сострадании, гостеприимстве? его любви к Государям и Отечеству, неутомимой деетельности, попечительности о делах службы, блистательной храбрости на поле брани, терпении и трудолюбии в тишине кабинета? Нет, этого мы сделать не в состоянии, – хотя и сожалеем о том, что собранные нами сведения о служебном поприще Николая Мартьяновича, кратковременном, но обильном делами добра, – правды и доблести, – мало говорят об его домашней, частной жизни. Оканчиваем нашу статью повторением слов Некролога, современного кончине памятного Кавказца^[49]: «Желательно, чтоб его друзья и чтители собрали все потребные материалы для сооружения сему почтенному Россиянину достойного памятника».

Николай Мартьянович был женат два раза. Первая его супруга, Марья Васильевна, была дочь действительного камергера Всеволода Андреевича Всеволожского; вторая – Марья Сергеевна, дочь действительнаго тайного советника Кушникова. От первого брака наш герой имел двух сыновей, а от второго – сына и двух дочерей.