Инна Макарова
«В тот день мы решили поехать в сосновый парк»

Но наступило лето 1941 года с его каникулами и перерывом в работе студии. Все казалось серым и неинтересным в сравнении с нашим репетиционным залом, со спектаклями. Я слонялась, как сонная муха, по дому, только выезды за город, на Обь, всегда приносили радость.

В тот день мы с девочками из нашего двора решили поехать в сосновый парк на берегу Оби. Купались, ели мороженое, смотрели на проходящие пароходы, на небо, на людей. Видели, как группы отдыхающих собирались у репродуктора, прикрепленного к сосне. Помню, одна девочка спросила, что это передают. А мы все были так заняты собой, как это бывает у подростков, что опять ничего не поняли. Я ответила: «A-а, опять какая-нибудь нота!» И снова купаться.

Обратно возвращались моторкой, потом – трамваем. Всюду было много народа. И мы опять ничего не поняли. Приехали домой уже вечером. Вошла мама и сказала: «Ну вот и всё с вашим ученьем и со всем на свете. Война!»

Конечно, тайком от мамы я была в райкоме комсомола. Очень робко вошла в прокуренную комнату. Какой-то человек с усталым лицом спросил: «Тебе чего?» Я ответила: «На фронт».

Как видно, ему надоели эти посещения! И огрызнуться нельзя. Я не уходила. Тогда он сказал: «Ладно, приходи завтра, вот тут надо подежурить, полы помыть». Я удалилась. Какое непонимание! Человек на фронт просится, а ему – подежурить, полы помыть!

…Понимала ли я тогда весь страшный смысл слова «война»? Нет, конечно, нет. Разве я могла себе представить то чудовищное, что с каждым днем, месяцем, годом раскрывалось для людей в этом грозном понятии?

…Разве могла я себе представить, что в смертельный бой с этой фашистской ордой уйдут почти все исполнители «Двенадцатой ночи»? Что с фронта они будут писать удивительные письма, а Валентина Викторовна перед репетициями в холодном зале будет читать их нам?

Письма будут написаны между боями и заданиями: «…с которого не надеялся вернуться живым…»; или: «…здесь побывал в таких переделках, что, как вспомнишь, волосы дыбом становятся…»; или: «…я нахожусь все время на передовой, в нескольких метрах от врагов и даже бываю у них в тылу…»

И в каждом письме убежденность в победе и мечта о театре, о творчестве. Мы не знали тогда, что все наши мальчики в тяжелую минуту проявят поразительную силу и величие духа! Что Марат Бондаренко-Стольниц напишет такое письмо:

«Напишите, где ребята?.. Все ли живы-здоровы? Что играют? О чем думают? Я знаю, что мы боремся за лучшее будущее. Я, если надо, жизнь отдам за то, чтобы мои друзья говорили со сцены словами Шекспира и Мольера, Горького и Чехова. Но умирать мне не хочется. Я еще хочу вылезти из-под стола Органом, хочу еще раз станцевать танец Эндрю Эгюйчика и хочу переиграть все возможные и невозможные роли. Надеюсь, что это удастся и сбудется, а если нет, то пусть на моей могиле напишут: “Он любил искусство больше самого себя, а Родину – больше искусства”. Всегда Ваш Марат Бондаренко. 1942 год».

Марат был очень тяжело ранен, контужен и погиб. А от Димы Мелика не будет писем. Он не успеет их написать. В первые же месяцы войны под Ленинградом наш Дима подхватит знамя и побежит вперед! Он ведь всегда был такой легкий в движении! Так и погибнет Дмитрий Мелик со знаменем в руках!

Как выразить вам благодарность, ребята, вечную, неизбывную боль душевную.

…Сколько мы видели потом могил молодых ребят, и на нашей и на чужой земле! И каждый раз, когда я читаю надписи на солдатских могилах – год рождения 1923, 1924, 1925, – я думаю: это все вы, наши старшие ребята, и каждый раз сжимается горло. И ничего нет более святого и трагичного, чем ваша оборвавшаяся юность! Многие стали известными героями, большинство не успело ими стать, но перед нами, живыми, все вы – герои. Своей жизнью вы защитили нашу. И вы победили…

11 мая 1945 года. Москва

С ПОБЕДОЙ!

Мамочка! Моя славная! Сейчас сижу в Библиотеке имени Ленина и строчу это письмо. Восьмого я отправила Вам письмо, и поехали мы с Клавой на репетицию в клуб Ногина, это на Дзержинской площади. Репетировали до половины первого, потом пошли к Клаве. Пока пришли, поели, уже второй час ночи, Левитан объявляет, что сегодня передачи будут до четырех часов утра, – мы насторожили уши. И вот прекратили концерт и объявили… конец войне!

Мы с Клавой истерически почти хохотали, прямо по пустякам. А потом легли спать… Утром проснулись, по телефону стали поздравлять, и нас поздравляли. Муж Клавы пошел к себе на работу, они там праздновали, а Клава позвонила брату, и он пришел с невестой. И вот мы вчетвером стали пить портвейн, есть селедку, мед, рисовую кашу с мясом. Затем стали звонить институтским ребятам. Пришел один парень и сказал, что сегодня, то есть девятого мая, весь институт наш в шесть часов вечера после войны встречается у Большого театра в сквере. Мы до вечера погуляли немного, а к шести пошли.

На улице уже было трудновато ходить. Подходим к театру – кругом музыка, танцы. На нас что-то налетело и начало подбрасывать наверх, что-то целовало и плясало – оказывается, наши гиковцы! И вот началось что-то невероятное и бешеное. Мы, было всего тридцать пять человек с разных факультетов, но ведь нас всего-то ничего, так что друг друга все знают, взявшись за руки, ходили по площадям, орали, бежали полькой, останавливали машины американские и поздравляли. У дома посольства кричали: «Ура, да здравствуют союзники!»

Завидев героя, хватали и начинали качать, качали даже бабушку-садовницу Большого театра. Оседлали чью-то машину, то есть в ЗИС село пятнадцать человек, и через Красную площадь вся эта орущая компания летела к дому Кулешова – директора, остальные еще быстрее как-то добрались. С воплями ворвались к Кулешову, целовались с ним, с Хохловой, с их пуделем, потом перед их домом выстроились и кричали приветствие всем кинематографистам.

Потом у Библиотеки Ленина поймали двух французов, качали их, а они кричат «кес-ке-се»! Затем решили к салюту в честь Победы снова собраться у театра. Мы с Клавой и еще с компанией поехали к Кате Деревщиковой. Приехали, девчата были с нашего курса, а ребята с режиссерских и операторских курсов. Мама Кати немедленно собрала стол (какой стол – ахнули), ребята принесли вино, и только было начали ужинать, как объявляют – речь Сталина, затем салюты. Мы подхватились и бегом в центр, трамваи еле ползли или вообще стояли, так много было народа, виллисы были полны и сверху и внутри людьми, и вот начались салюты!!!

Что за зрелище!!! Из прожекторов был сделан купол, летали потом самолеты, бросали ракеты, и в небе горели флаги! На Кремле – звезды! Ура!!! Бесились опять со всеми на площади и к двенадцати добрели до стола, ну уж и ели же и пили!!!

Ночевали у Кати, а с утра в институт на машине, мы часто останавливаем. Занятий не было, я получила от Вас телеграмму, потом снова поехали к Клаве, потом я поехала в Лосинку (уже в мирное время!) и спала до сегодняшнего дня, до одиннадцати часов…

Я пишу: «ночевали у Кати», то есть всех уложили на пол. От усталости я отключилась моментально. Когда утром открыла глаза, первое, что увидела, как парень пристегивает к ноге протез. Заметив выражение ужаса на моем лице, усмехнулся: «Что, испугалась?» Боже мой, значит, он весь этот путь от Большого театра пробежал с нами на протезе! Это был Станислав Ростоцкий…

Из книги Инны Макаровой «Родом из Сибири» (Издательство АСТ)

Людмила Иванова
Мои военные детские годы

22 июня у меня день рождения. Я помню, был жаркий день на даче в Лосиноостровской. Тогда любили выносить патефоны в сады, чтобы они играли для всех, на всю улицу. Мой дядя, младший мамин брат, который был в Севморпути радистом, всю жизнь с малых лет занимался приемниками, собирал их в спичечном коробке – знаете, есть такие любители. У него был приемник, и когда бабушка уходила из дома, он его вытаскивал в сад и включал на полную громкость. Так-то она ему не разрешала, а тут он был совершенно счастлив – на всю улицу играла музыка.

И вот, помню, где-то звучат мелодии – может быть, «Катюша», может, «Люба-Люба-Любушка» или «Эх, Андрюша, нам ли быть в печали»… И мы обсуждаем, кого из девочек пригласить на мой день рождения – ну, чтобы никто не обиделся, и получалось, что много, мы спорили, кого пригласить, кого нет.

А потом мы с мамой пошли за конфетами на станцию, магазин был на станции. Мы перешли через мост и вдруг увидели на платформе, где висел репродуктор, толпу народа, которая молчала. Меня это поразило, потому что все молчали, и какой-то мужской голос по репродуктору что-то говорил. Мы, конечно, сразу с мамой подошли, и я услышала какие-то очень строгие слова: «Без объявления войны…», «Напали…», «Перешли границу…». Я посмотрела на маму, а у мамы текли слезы по щекам. Еще какая-то женщина рядом всхлипнула и сказала: «Война…» Мама была такая испуганная, а я сразу подумала: «Это что же, у меня дня рождения не будет? А как же я Наташу не приглашу, она же меня приглашала, и Нину тоже… А что я знаю о войне, что такое война?» Я начала вспоминать, что у нас весной были какие-то учебные тревоги в доме. Объявляли это по всему дому, и управдом говорил, что если вы выйдете во двор, вас могут положить на носилки и унести в медпункт – не пугайтесь, это учебная тревога. И тех, кто выходил, быстро хватали, если они не успевали убежать, клали на носилки и несли перевязывать. Противогазы даже раздали. Вот это была война для меня. И потом я вспомнила, что испанские дети без мам и пап приехали в Советский Союз, и подумала: а вдруг и нас куда-то повезут без мам и пап? И спросила маму: «А конфеты мы не пойдем покупать?» Она меня дернула за руку и сказала: «Какие конфеты? Война началась!» И мы пошли домой.

У меня была учительница русского языка, наш классный руководитель, Галина Александровна Половинкина. Я училась у нее с пятого класса. Как-то я ее расспрашивала о войне. Оказывается, она окончила 10-й класс в 41-м году. 14 июня у них был выпускной вечер. А школа их находилась рядом с музеем Васнецова, это около Садового кольца. Вроде центр Москвы, а кругом сад, и весной соловьи поют, сирень цветет, и красивый терем – музей. Был у них выпускной бал, и танцевали они вальс, кто-то играл на пианино, и патефон был, и конечно, были объяснения в любви и первые поцелуи, а 22-го июня началась война. У них была большая дружная компания, 13 человек. И все они получили аттестаты с золотой каемочкой, тогда не было золотой медали, а были аттестаты с золотой каемочкой. Когда началась война, они решили идти на фронт. Немедленно пошли в райком комсомола, а их не взяли – им не было еще 18 лет, сказали, идите домой, ждите. И вскоре они понадобились: их отправили на строительство противотанковых сооружений под Вязьму. Там было очень много школьников из Москвы и Московской области. Они срезали пологие берега речек, притоков Днепра, делали их отвесными, чтобы танки не прошли. Копали и копали; конечно, первое время кровавые мозоли на руках были и есть все время хотелось. Приезжала кухня, горячее даже давали, суп с ржавой селедкой и хлеб. Они молодые были, все выдерживали, даже пели. И так они там работали почти до сентября. Немцы подошли уже совсем близко, каждый день были налеты, но почему-то их не бомбили, самолеты пролетали дальше, и там они слышали взрывы. И вот пришли военные и сказали, что надо немедленно собраться и идти пешком 50 километров. Предупредили, что идти придется без привала, в полной тишине, по лесам, по тропинкам. Ноги, конечно, были у всех стерты в кровь. Дошли до железнодорожной станции, с трудом сели в один из последних эшелонов и доехали до Москвы. Им повезло, им посчастливилось: их успели вывезти. А многие погибли там, потому что по сути дела это был фронт. Ну, а когда они приехали в Москву, то многих уже ждали повестки. И все мальчики ушли на фронт…

В войну я очень повзрослела и стала понимать какие-то важные вещи: например, в первый год войны узнала, что такое паника, одиночество, когда человек беззащитен и закон его не защищает. Это я поняла в теплушке эшелона, который увозил нас на Урал, к отцу. Он еще с довоенных времен был там в геологической экспедиции, прикомандированной к организации «Миасс-золото», которая в войну перешла на добычу циркония.

Моя крайне дисциплинированная мама сделала все как полагалось: взяла один чемоданчик, бумазейное одеяло, чайник и мое демисезонное пальто. Но уже ночью где-то на остановке начали влезать люди с перинами, подушками, швейными машинками… Кричали, ругали власть. Мама смотрела на них с ужасом, а мне стало ясно, что кроме моего дома, моей семьи есть еще страна, государство и люди, совсем по-другому настроенные, чем мы.

Когда поехали дальше, из Чкалова в Миасс, мы купили билеты в купейный вагон, на нижние полки. Но когда мы вошли, оказалось, что наши места заняты, люди нас обругали, проводник не защитил, и нам пришлось ехать на третьих, багажных полках без постельного белья.

Но мама никогда не скандалила, сохраняя достоинство.

Я узнала о воровстве, о взятках, о дезертирах, о людях, для которых «война – мать родна». Например, когда мы ходили в лес за грибами, очень боялись встретить дезертиров – они могли ограбить, отнять хлеб…

Конечно, были и другие люди, и думаю, их было гораздо больше.

Сначала папа привез нас в село Кундравы. Это бывшая казачья станица на берегу сказочно красивого озера, недалеко от Миасса. Все члены геологической партии жили в избе, в одной большой комнате. Спали на полу, у каждого рюкзак или чемодан и спальный мешок. Нам отвели место с краю.

Урал очаровал меня своей суровой красотой, и я полюбила его на всю жизнь. Улица, на которой мы жили, довольно круто поднималась вверх. Цепь гор, одна из них как огромная груда камней – розоватых, серых; другие покрыты травой или лесом. На каменную я любила забираться. Первый раз меня повел туда папа. Мы стояли, обдуваемые ветром, совсем близко к небу!

Я помню, как пошла в школу. Мама повела меня перед 1 сентября, а школа оказалась закрыта, и нет никакого объявления, ничего. Она поняла, что порядка не будет, и очень расстроилась. Идем мы обратно, а за нами бегут какие-то мальчишки и начинают дразнить: «А-а-а! Из Москвы драпали! Из Москвы драпали!» И мне ужасно показалось это обидно. Мать не отвечает и мне тихонько говорит: «Молчи, не смотри на них, идем». А я не могу выдержать – и язык им показала. Мать меня за руку дернула и говорит: «Я тебе что сказала?» Они опять: «Из Москвы драпали! Трусы, трусы!» Тут я опять повернулась и показала изо всех сил язык. Мать меня опять за руку дернула. Я и в третий раз не выдержала. И когда мы пришли домой, она меня разложила, и, вероятно, оттого, что ей было очень горько, она очень переживала, что мы уехали из Москвы, очень боялась этой войны, она взяла веревку и била меня так, что я потом три дня не могла сесть. Ну, я плакала, конечно, но и то не очень, и считала, что мать справедливо поступила. Я понимала, что у меня не было воли заставить себя не обращать внимания на этих мальчишек, поэтому я была виновата.

Из села Кундравы мы переехали в Миасс. Там в школе в первом классе было 60 человек – и местных, и эвакуированных, которых в город уже приехало много. Были и восьми-, и двенадцатилетние – местные ребята из бедных семей: обувь от старших освободилась, и они смогли пойти в школу. Да еще тогда оставляли в классах по несколько лет, были и второгодники, и третьегодники.

Учительница Валентина Полуэктовна, красивая женщина с косой вокруг головы, безучастно сидела за столом, не обращая внимания на наше жужжание. Она только что получила похоронку…