К разговору об историографии

Как читать советских историков?
Ю. Фельштинский

«Посев», 1983, № 5

Четыре периода советской историографии

Условно советскую историографию новейшей русской истории можно разделить на четыре периода. Первый из них (1918–1931 годы) можно назвать «периодом первоначальной откровенности», когда, не стыдясь ни пафоса, ни террора, ни желания самоутвердиться в борьбе, многочисленные участники революции 1917 года в своих работах приоткрывали истину. Тогда ещё не определился взгляд истории на кровавые события революции и гражданской войны. И никто из большевиков не боялся, что через десятилетия их коммунистические опыты мы осмыслим по-иному. В те годы вещи назывались своими именами. И события октября 1917 года, например, общепризнанно считались переворотом. Лишь к концу этого периода окончательно утвердилась формулировка «Великая Октябрьская социалистическая революция». И всё-таки, несмотря на свою тенденциозность, мемуарно-исследовательские работы тех лет и первые публикации документов как в журналах, так и отдельными изданиями стали в руках историков незаменимыми источниками.

Но уже в 1931 году Сталин написал известное письмо в редакцию журнала «Пролетарская революция». Это было начало второго периода, когда история СССР как наука в Советском Союзе перестала существовать. Осталась, говоря словами покойного историка-марксиста М.Н. Покровского, лишь «политика, опрокинутая в прошлое», в виде «Краткого курса истории ВКП(б)».

Так продолжалось до смерти Сталина и XX съезда партии. А с «оттепелью» начался третий период. После 1956 года советская историография вдохнула глоток свободы. Но даже в эти самые свободные годы новейшая история СССР была подчинена политическим интересам советских вождей. Концом третьего периода советской исторической науки стало осуждение и изъятие с книжного рынка книги А.М. Некрича «1941 год, 22 июня» (1965 год).

Начался четвёртый период, на нём остановимся подробнее.

О советско-германских отношениях 1939–1941 годов

Абсолютно честных работ сегодня крайне мало. И всё-таки, если не личная честность, то профессиональный инстинкт не позволяет советским исследователям заниматься примитивными (и обычными для сталинских времён) вымыслами. Лгут немногие. Чаще других – мемуаристы. И к мемуарам, конечно, нужно относиться с особой осторожностью. Если, например, на основании воспоминаний участников первого коммунистического субботника в Кремле вы попробуете подсчитать количество людей, несших бревно вместе с Лениным, вы остановитесь на цифре 70 и поймёте, что не во всем стоит верить мемуарам.

Бывший первый секретарь посольства СССР в Германии Валентин Бережков, приставленный переводчиком к Молотову во время встречи Молотова с Гитлером в Берлине в конце 1940 года, в книге воспоминаний «С дипломатической миссией в Берлин, 1940-41» (АПН, Москва, 1966) утверждал, что во время этого визита вопрос о разграничении сфер влияния между Германией и СССР, в частности, о присоединении СССР к Тройственному пакту и о признании за Советским Союзом права на расширение своей экспансии в сторону Индийского океана, не обсуждался; во всяком случае Молотов вопросов о разделе сфер влияния не касался. Не имея доступа к архивам германского Министерства Иностранных Дел, было трудно заподозрить Бережкова в обмане. Отнюдь не все советские историки знали о существовании секретных советско-германских договоров, подписанных Молотовым и Риббентропом. Бережков, однако, о договорах знал, но делал вид, что их не существует. В 1948 году государственный департамент США издал тексты самих договоров и ряд других документов из истории советско-нацистских отношений. Бережков знал и об этом издании, но как бы не заметил его.

Вся советская историография по истории дипломатии II мировой войны, в частности, советско-германских отношений 1939–1941 годов, давно уперлась в тупик из-за того, что либо не знает, либо не хочет, либо не имеет права упомянуть о наличии секретных советско-германских договоров о разделе Польши, согласии Германии на оккупацию Советским Союзом Латвии, Литвы, Эстонии, Финляндии и Бессарабии. Невозможно изучение внешней политики СССР и без знания формально не заключённых, но уже обсуждённых и подготовленных советской стороной к подписанию проектов договоров между СССР и странами Тройственного пакта – Германией, Италией и Японией – о предоставлении Советскому Союзу права захвата Болгарии, получения военно-морской базы в Проливах и о согласии стран Тройственного пакта на советскую агрессию в направлении Индийского океана. Эти проекты не обрели силу договоров из-за Германии: Гитлер счёл требования Сталина чрезмерными. И вот Бережков, один из немногих высокопоставленных советских дипломатов в Германии, доживших до 1956 года, сделал вид, что всего этого просто не существовало.

Итак, при чтении многочисленных работ советских авторов по истории советско-германских отношений 1939–1941 годов мы вынуждены пользоваться важнейшим дополнительным источником – текстами самих документов, опубликованных в США.

О Мюнхенском сговоре и «редакционных примечаниях»

Безличные «примечания редакции» – один из методов советской историографии. В сборнике «Новые документы из истории Мюнхена» (Москва, 1958) о Мюнхенском сговоре и расчленении Чехословакии в конце сентября 1938 года обращает на себя внимание чуть ли не единственная за многие годы неувязка со времени расшифровки телеграмм советского посла в Праге Александровского. По странному стечению обстоятельств посланная в Москву по просьбе президента Чехословакии Бенеша телеграмма советского посла в Праге Александровского осталась без ответа. Телеграмма не была обычной. В ней содержался запрос чехословацкого правительства относительно возможности оказания Советским Союзом помощи Чехословакии в соответствии с заключенным ранее советско-чехословацким пактом о взаимопомощи. Через два часа после первой телеграммы также по просьбе Бенеша Александровский послал в Москву вторую телеграмму. Советский посол сообщал, что Бенеш снимает свой запрос относительно помощи советского правительства и не настаивает более на выполнении Советским Союзом своих обязательств перед Чехословакией.

Чехословакия капитулировала. И уже после этого советское правительство прислало ответ Бенешу, причём ответило сразу на две телеграммы.

Анализ документов, разумеется, приводит исследователя к единственно возможному выводу: советское правительство не хотело ввязываться в конфликт в Европе и не было заинтересовано в оказании Чехословакии помощи, предусмотренной советско-чехословацким договором. Таким образом и СССР стал косвенным участником сделки в Мюнхене. Ещё не зная о решении Бенеша снять запрос, советское правительство сделало вид, что первой телеграммы Александровского Москва не получала. На эту первую телеграмму Сталин просто не стал отвечать. Когда же Бенеш решил не прибегать к помощи Советского Союза, так как наличие советских войск в Чехословакии для Бенеша вряд ли было более приемлемо, чем наличие германских войск, и попросил Александровского послать в Москву вторую телеграмму с отказом от советской помощи, Москва ответила Праге без риска быть вовлечённой в конфликт.

Однако подобный вывод не может устроить советскую историографию. Поэтому редакция сборника «Новые документы из истории Мюнхена» даёт следующее примечание к документу:

«Телеграмма поступила в НКИД СССР 30 сентября 1938 г. в 17 часов 00 мин. по московскому времени. Приём и расшифровка телеграммы были закончены на 15 минут позже, чем приём и расшифровка второй телеграммы полпреда СССР в Чехословакии от того же числа, поступившей в НКИД в 17 час. 45 мин. по московскому времени, в которой сообщалось, что Бенеш снимает свой вопрос, так как чехословацкое правительство приняло решение о капитуляции».

После такого «примечания редакции» трудно обвинить советское правительство в том, что в решающий момент в сентябре 1938 года оно отказалось поддержать Чехословакию.

В «сокращённом переводе»

Так называемыми «примечаниями редакции» наводнена и немногочисленная переводная литература, изданная в СССР. Однако основная её проблема заключается в том, что переводы исследований западных историков, журналистов, воспоминаний и дневников военачальников за редким исключением печатаются с купюрами, называющимися на языке советских редакторов «сокращённым переводом».

Так, в «сокращённом переводе» была издана книга Александра Верта «Россия в войне 1941–1945 годов». Для советского читателя она представляла безусловный интерес. Для историка II мировой войны – важный материал для исследования. Но, читая её, постоянно приходится помнить о том, что сокращены и размышления автора о советско-германском пакте, и о снятии Литвинова с поста наркома иностранных дел, и о советско-финской войне, и о польском вопросе, и о Катынском расстреле, и о Варшавском восстании 1944 года.

Сокращениям подверглись и такие военно-исторические исследования, как трёхтомный труд Роскилла «Флот и война», работа Теодора Роско «Эскадренные миноносцы США во второй мировой войне» и даже исследование восточно-германского автора Эдуарда Винтера «Политика Ватикана в отношении СССР».

* * *

Можно предположить, что 1980-е годы будут богаты интересными историческими работами, изданными в СССР Упор в основном будет сделан на историю революции и гражданской войны. И не случайно. Со времени окончания гражданской войны прошло более шестидесяти лет.

Уже практически не осталось в живых её участников. Сменилось не одно поколение руководителей Советского Союза. У функционеров Андропова (и тех, кто идёт им на смену) есть больше оснований не чувствовать себя ответственными за революцию, террор и гражданскую войну. Остаётся все меньше и меньше людей, лично заинтересованных в сокрытии документов, хранящихся в советских архивах. Надеюсь, что с каждым годом мы будем узнавать о подлинной советской истории всё больше и больше.

Как читать постсоветских историков?
Ю. Цурганов

«Посев», 2004, № 6

Точки над «i»

С утверждением, что история II мировой войны оболгана, согласятся многие. Тем более согласятся с тем, что оболгана история участия в ней СССР. Но при этом каждый соглашающийся будет иметь ввиду своё: один – что лгали до перестройки, другой – что лгут сейчас. Поэтому сразу раскрою карты: я отношусь к той категории людей, про которую Проханов сказал: «…стремятся заплевать красные иконы Победы ядовитой слюной нигилизма»¹.

Прекрасное начало

В начале 1990-х для научных работ по истории II мировой войны были характерны резкая критика историографии советского периода и стремление отмежеваться от неё: «…Адепты тоталитаризма по-прежнему пытаются навязать исторические мифы с тем, чтобы вытравить научное знание. Таковым примером является пресловутый десятитомник “История Великой Отечественной войны советского народа 1941–1945”, работа над которым была развёрнута в соответствии с решением Политбюро ЦК КПСС от 13 августа 1987 года… Десятитомный официальный опус – это целенаправленная диверсия идеологов от КПСС против прозревающего от лжи народа. Это попытка знакомыми средствами реанимировать идею прочности и незыблемости “социалистического” строя… Общественность ждёт от историков принципиально нового труда, созданного на основе глубокой переоценки прошлого, а не подправленной модели уже написанного»². Эта тенденция была устойчивой на протяжении нескольких лет, но потом ситуация начала меняться.

Катынь – тест на вменяемость

Среди ранее не исследовавшихся проблем одной из первых привлекла к себе внимание современных российских историков судьба польских военнопленных в СССР.

Сборник статей «Катынская драма»³ с участием отечественных исследователей автор предисловия проф. А.О. Чубарьян назвал первым в нашей стране научным изданием, посвящённым катынскому делу. Публикации построены на архивных документах. «…Дела польских офицеров и полицейских, находившихся в Козельском, Старобельском и Осташковском лагерях в декабре 1939 – марте 1940 года, – делает вывод Н. Лебедева, – готовились на рассмотрение Особым совещанием НКВД в апреле – мае 1940 года. Более 15 тысяч польских военнопленных – офицеров и полицейских – были вывезены из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей и переданы УНКВД Смоленской, Харьковской и Калининской областей. Таким был их последний маршрут, конечными пунктами которого стали Катынь, Медное и 6-й квартал лесопарковой зоны Харькова»⁴.

Вывод о «советском следе» сделал и В.К Абаринов, автор монографии «Катынский лабиринт»⁵. С юридической точки зрения Абаринов оценивает события в Катыни как военное преступление. При этом он ссылается на статью б Устава Международного военного трибунала в Нюрнберге, которая говорит о нарушениях законов и обычаев войны, в частности, об убийстве военнопленных. Автор также указывает на то, что Советский Союз был участником Конвенции о неприменимости срока давности к военным преступлениям и к преступлениям против человечности от 2б ноября 1968 года. В декабре 1983 года СССР голосовал за резолюцию 38/99 Генеральной Ассамблеи ООН, согласно которой привлечение к ответственности лиц, виновных в этих преступлениях, является обязательством всех членов международного сообщества.

В принципе, вопрос о том, кто именно расстреливал поляков в Катыни, уже утратил историческую актуальность, предметом исследований сегодня могут быть только детали события. После того, как в апреле 1990 года президент СССР М.С. Горбачёв признал вину НКВД в Катынском деле, этот вопрос утратил и политическую актуальность. Сегодня вопрос об ответственности за содеянное превратился в тест на вменяемость, который в нашей стране проходят не все.

«Контраргументов» три. Первый – отрицание до последнего, вопреки очевидным обстоятельствам, факта расстрела польских военнопленных именно советскими спецслужбами, перекладывание ответственности на Вермахт, СС, Гестапо. Доводы, как правило, облечены в характерную лингвистическую форму: «Это не мы, это немцы». Действительно, уже один только инстинкт самосохранения должен заставить выступать в защиту всех и каждого, кого человек объединяет вместе с собой в единое «мы». Проблема упирается в то, что всё ещё есть люди, для которых Сталин и НКВД – это «мы».

(Зарубежная общественно-политическая мысль иногда сама подталкивает к такому использованию местоимений. На Западе, да и в Восточной Европе, часто не разводят, а синонимируют понятия «русские» и «большевики». Так, например, Войтех Маетны дал своей книге название: «Путь России к холодной войне». Хотя во времена «холодной войны» на политической карте мира не было государства с названием «Россия».)

Второй «контраргумент»: да, расстрелы осуществляли чекисты, но «неужели наши польские друзья не в состоянии оценить случившееся с чётких классовых позиций? Ведь речь идет о командных кадрах старой польской армии, стоявшей на службе у буржуазии. Так почему же польские товарищи начинают терять классовое чутьё, впадают в националистические амбиции?»

Третий «контраргумент»: руководство НКВД неверно истолковало приказ о ликвидации лагерей, Сталин вовсе не имел ввиду расстрел поляков, это подчинённые перестарались.

И всё же самым популярным остаётся первый «контраргумент». Примером может служить книга главного редактора газеты «Дуэль» Юрия Мухина «Антироссийская подлость». В ней, как и в нескольких других произведениях, автор пытается перечеркнуть выводы современной исторической науки о начальном периоде II мировой войны и вернуться к канонам советской историографии, сдобрив их пафосом национал-большевизма.