Примечательно, что в этом современном издании предпочтение в терминологическом определении формы отдаётся понятию «род», а не «жанр». Вопрос о соотношении этих двух терминов не раз обсуждался исследователями. Слово «жанр» отсутствовало в русском языке первой половины XIX в. Оно впервые зарегистрировано в русской лексикографии только в 1864 г. во втором томе «Настольного словаря для справок по всем отраслям знаний, изданном Ф. Толлем^[35]. Обычно вместо слова «жанр» употребляли слово «род», реже – «вид». Характерно название теоретической статьи «Белинского – «Разделение поэзии на роды и виды» (1841). «Род» в значении «жанр» литературного произведения часто встречается у Пушкина. Если во французском источнике встречалось слово genre, его переводили как «род». Имея в виду афоризм Вольтера «все жанры хороши, кроме скучного», К. Н. Батюшков писал: «Все роды хороши, кроме скучного. В словесности все роды приносят пользу языку и образованности»^[36]. Так же перевёл слово «жанр» в афоризме Вольтера и Белинский. В статье «И. А. Крылов» (1845) он заметил: «Вольтер прав, сказав, что все роды хороши, кроме скучного… и несовременного, прибавим мы»^[37]. И спустя четыре месяца он вернётся к этой мысли в статье-памфлете «Тарантас», где даст более развёрнутое толкование изречения Вольтера: «Наше время вполне принимает глубоко мудрое правило Вольтера: «все роды хороши, кроме скучного». Но мы в отношении к этому правилу гораздо последовательнее самого Вольтера, который противоречил своему собственному принципу, держась преданий и поверий французского псевдоклассицизма. К правилу Вольтера: «все роды хороши, кроме скучного» наше время настоятельно прибавляет следующее дополнение: «и несовременного», – так что полное правило будет «все роды хороши, кроме скучного и несовременного»^[38]. Сформулированным им теоретическим положением, касающимся природы литературных жанров, Белинский руководствовался в течение всей своей литературно-критической деятельности. Это было связано с пониманием им современности как важнейшего критерия ценности художественного творчества, с публицистическим характером его литературной критики.

По словам современного исследователя Ю. К. Руденко, развёрнутой теории жанров до сих пор не существует ни в теории литературы, ни в теории журналистики^[39]. «Понятие жанра, с тех пор, как оно возникло, увязывалось и продолжает увязываться с более общими понятиями литературных родов и видов», – пишет автор^[40]. И действительно, в широко распространённом в XX в. учебном пособии Л. И. Тимофеева «Основы теории литературы» жанрами именуются литературные роды, а литературные виды – соответственно жанровыми формами^[41]. Исходя из утверждения И. И. Виноградова, «содержание художественного произведения определяется как осознанное отражение жизни (идейное содержание), а форма – как образная форма^[42].

Исследователь публицистики Б. Я. Мисонжников, рассматривая механизм взаимодействия содержания и формы произведения словесности, отмечает, что этот механизм «зарождался очень давно и в течение длительного времени развивался как основополагающий фактор текстотворчества, являясь вместе с тем уникальным объектом исследования философов, литературоведов, культурологов, специалистов в области семиотики, искусствоведения, теории публицистики»^[43]. Особенность формообразования публицистики, существовавшей первоначально в недрах словесности и развивавшейся в лоне журналистики, отражает, по мнению исследователя, все достижения «вербального текста, построенного при помощи символической знаковой системы» и вобравшей «основные алгоритмы текстообразования произведения на основе общих законов, свойственных общей словесности как цивилизационному институту», и в то же время (добавим мы вслед за автором) – для публицистики, как имеющей свои особенности проявления текстовой онтологии^[44].

Общеизвестно, что по мере развития литературы и падения ранее господствовавших принципов нормативной эстетики, нарастал и усиливался процесс так называемого «смешения жанров». Соответственно в литературной критике и публицистике повсеместно падал интерес к жанровой форме произведений, а их эстетическая и тем более идейно-публицистическая оценка переставали зависеть от места произведения в жанровой иерархии искусства. На первый план выдвинулся критерий индивидуально-стилистической уникальности авторов и их произведений, и в эту же плоскость переместился вопрос о качестве и характере внутрилитературных «влияний» и «взаимодействий», в том числе между литературой и журналистикой. Жанровая терминология стала играть сугубо вспомогательную роль. На недавнем научном форуме этот вопрос вновь был поставлен на обсуждение историком и теоретиком журналистики Е. А. Ахмадулиным, заявившим о необходимости научно-обоснованной типологизации жанров, что существующая система жанров создавалась интуитивно, а не на основе исследования текстов. «Не имея под собой типологической базы, – утверждает исследователь, – эти практические формально-логические структуры лишь методически обслуживают «профессиональный договор» о формах текстов. Именно поэтому речь постоянно идёт о взаимодействии, метаморфозах, диффузии жанров, не имеющих единой основы для их деления и жестких критериев для их определения»^[45]. Проблема утраты жанровой определённости, ставилась и раньше исследователями. В 1960–1970-х гг. В. В. Учёнова обратила внимание на процесс, который она назвала диффузией жанров или размыванием жанровых границ. Суть диффузии – взаимообогащение жанров в ходе активного взаимодействия. Особенно активный процесс появления новых жанров и обновление традиционных литературных (публицистических, журналистских) форм мы наблюдаем в периоды общественного подъёма, драматических событий или переломных моментов в истории общества, государства, когда новые идеи транслируются в новых или обновлённых формах.

Об исторической обусловленности содержания и формы литературного произведения (публицистического – в особенности) писали многие исследователи^[46], обращая внимание на эволюционный принцип культурно-исторической изменчивости, когда любое произведение или стилевая система могут внезапно вновь актуализироваться в художественном процессе, ведя к возникновению или обогащению традиции. К концепции циклического характера общественного развития обращается и Ю. Б. Балашова в размышлениях о трансформациях публицистики в переходные периоды социокультурного развития: «Особую востребованность публицистики в переходные периоды жизни общества определяет сопутствующий им кризис устоявшихся ценностных ориентаций, потребность в опоре на авторитетные суждения в ситуации поиска новых мировоззренческих ориентиров»^[47].

Каноничность жанровых форм как совокупность темы и приёмов её композиционно-стилистического решения является подвижной системой, отражающей своё время. Эта связь прослеживается в развитии литературы, литературной критики, журналистики и, особенно, публицистики – во всех её разновидностях. Определяющим свойством этих текстов является публицистичность – эмоционально-образная обращённость к актуальным вопросам современности. Такой характер имела литературная критика Белинского, который создал особый тип статьи – публицистического литературного обозрения, отвечавшего потребностям времени и запросам читателей, а также отражавшего характер автора, его яркую и неповторимую личность. Каждая эпоха порождала яркие имена публицистов, отразивших не только идеи, но и дух времени, нашедший воплощение в поэтике, новых жанровых формах. Это наблюдение Л. Е. Кройчик иллюстрирует на примере периода горбачёвской «оттепели», когда «на газетно-журнальных полосах, в эфирах ТВ и РТ появились подзабытые жанры обозрения, комментария, интервью, эссе» и когда «традиционные жанры статьи и корреспонденции обретали новые черты, становясь ощутимо образными»^[48]. Автор ставит задачу «по-новому посмотреть на классификацию жанров, тем более, что «процесс эволюции был продолжен в восьмидесятые-девяностые годы, чему способствовала радикальная политическая, идеологическая и экономическая смена парадигм государственного развития и радикальные перемены в общественном сознании»^[49].

Эволюция жанров, детерминированная характером эпохи, на всех этапах развития публицистики выражалась в наиболее созвучных времени и востребованных аудиторией формах. Так было в период «оттепели» XIX века, хрущёвской «оттепели» XX века, так было в периоды отечественных войн, когда публицистика заполняла все поры вербального и невербального существования. Эти примеры наглядно отражают процессы влияния общественной жизни на идейно-тематическую (содержательную) характеристику и трансформацию жанровой структуры публицистики каждого исторического периода.

Этот процесс продолжается и сейчас, в новых условиях общественного и технологического развития, в современных форматах. Происходит изменение формы бытования публицистических текстов. Суть, нерв публицистики – быть историей современности, субъективно, тенденциозно отражать действительность… – то, о чем писали исследователи в XX веке – эти характеристики (с поправкой на идеологию), определяющие природу публицистики и описанные в трудах Черепахова, Учёновой, Прохорова, Здоровеги и других, остаются в основе своей неизменными.

В последние годы в трудах исследователей отмечен крен в ценностно-ориентирующую роль публицистики. Об этом пишет исследователь аксиологии журналистики В. А. Сидоров: «Не случайно в настоящее время наблюдается рост интереса российских учёных и публицистов к идеалам и ценностям, которые некогда были присущи нашему обществу, которые культивируются сегодня и, возможно, будут определять его облик завтра»^[50]. Автор подчёркивает, что рост этот, «никем специально не направляемый и не возбуждаемый», совершенно объективный. Обозначившаяся тенденция, по мнению автора, означает «что мыслящая часть общества, несущая на себе нравственную ответственность за состояние его духовной жизни, всё больше убеждается в своевременности становления ценностных констант в повседневной практике общественной жизни^[51]. Эти тенденции отмечают и другие исследователи, занимающиеся изучением истории и современной публицистики^[52].

Однако, несмотря на позитивные явления, происходящие в общественных настроениях, исследователи по-прежнему констатируют тревожные признаки утраты влияния публицистического слова, что связано как со снижением публицистического мастерства, так и модальностью публицистического высказывания. Вряд ли можно согласиться с И. М. Дзялошинским в том, что «наиболее адекватным термином, обозначающим все возможные регуляторы коммуникации является понятие матрицы»^[53]. Всякая матрица, в том числе и медиаматрица, о которой пишет автор, это всего лишь шаблон, а шаблон никогда не заменит настоящего творчества. Прав Л. Е. Кройчик, утверждающий, что «матриевизация лишает публицистическое произведение эстетической привлекательности, авторской индивидуальности, оригинальности в трактовке темы»^[54]. То есть, автор как личность перестаёт быть интересным аудитории, а публицистический текст утрачивает свою концептуальную ценность. Публицистическое произведение отражает взгляд автора на окружающую действительность. И поскольку, по слова Л. Е. Кройчика, «понятие единства формы и содержания – понятие неотменимое»^[55], то вполне уместно говорить о единстве мировоззренческих и эстетических основ авторской точки зрения. Модальность публицистического высказывания зависит не только от индивидуальных особенностей личности, стиля автора. Но главное в том, что угол зрения публициста – категория мировоззренческая, идеологическая. Идеологическо-мировоззренческая позиция автора, по словам Ю. К. Руденко, выражается «в открытом манифестировании художником своих взглядов и симпатий, либо прямо политических, социальных, философских, и проч… либо демонстративно эстетических, выступающих, однако, в роли общемировоззренческого (а то и непосредственно политического) авторского кредо»^[56].

Нельзя не оговорить одного актуального в нынешней идеологической ситуации обстоятельства. В современных медиа почти безраздельно господствует идеология так называемого «постмодернизма» и его новейшей модификации – «постпостмодернизма». Провозглашая постулат «тотальной деидеологизации», постмодернизм в действительности опирается на те же категории, что и классическая домодернистская философия, которая их выработала на протяжении многовекового развития. Среди них – такие как объективное / субъективное; абсолютное / относительное; истина / заблуждение; свобода / необходимость; истина / идеал / идеология; форма / содержание и пр. Таким образом, лозунг «деилогизации» так же идеологичен, как и все те идеологии, которые он принялся «деконструировать», – и постмодернизм есть не что иное, по выражению Ю. К. Руденко, как «ещё одна идеология, но идеология, так сказать, лукавая»^[57].

То, что выдаётся в постмодернизме за исходные основания своей концепции, утверждает исследователь, в действительности является его идеологической целью – обеспечить монопольную идеологизацию (в духе «тотальной деконструкции») человеческого сознания вообще, его тотальное зомбирование, а это значит – «его десакрализацию, денационализацию, дегносиологизацию, даже просто делогизацию!..»^[58].

Для русского художника и публициста всегда была важна прежде всего содержательная сторона его творческого волеизъявления, что, собственно и придавало его творчеству характер тенденциозности: здесь нужно вспомнить Гоголя и всю «гоголевскую школу» русской литературы, Толстого, Достоевского и Щедрина, Некрасова, Белинского, Чернышевского, идеология каждого из которых была собственным открытием и находилась по отношению к общественному сознанию в позиции, с одной стороны – эвристической (ищущей мировоззренческую истину, вырабатывающей её), с другой – учительной (проповеднической).

Так что коренные понятия классической эстетики – идейность и тенденциозность – отнюдь никуда не исчезли. Напротив, когда все господствовавшие ранее идеологические системы либо рухнули, либо скомпрометировали себя, самое время оглянуться на публицистическое наследие ушедших веков и посмотреть на некоторые процессы в контексте исторической традиции, не забывая о логике и аксиоматике мысли.

Громова Людмила Петровна,

доктор филологических наук, профессор,

заведующая кафедрой истории журналистики СПбГУ

gromova_spb@mail.ru

l. gromova@spbu.ru