И. П. Медведев. Вспоминая Александра Александровича

Бок о бок с Александром Александровичем Фурсенко мне довелось трудиться многие годы и даже десятилетия в рамках отдела всеобщей истории нашего института. Скажу прямо: это было весьма непростое «сосуществование-сотрудничество». Казалось бы, что общего могло быть у византиниста и американиста! Очень уж разные ипостаси в профессиональном отношении: какая-то там Византия с точки зрения американиста, не скрывавшего своего некоторого равнодушия к такой «экзотической специальности», как византиноведение; эти пресловутые Соединенные Штаты, страна с историей «в двух измерениях» – с моей точки зрения. А я это эйзенштейновское определение даже как-то высказал Александру Александровичу, спросив его, полушутя-полусерьезно, не жалко ли ему «гробить» свою жизнь на изучение «этой страны», и получив соответствующую «оплеуху» за дерзость. «Заниматься Соединенными Штатами – это вам не Византией заниматься», – сказал А. А. в ответ на мое критическое замечание по поводу его доклада на одном из заседаний отдела. «Правильно, Александр Александрович, – ничтоже сумняшеся парировал я, – полностью с вами согласен: заниматься Византией – это вам не Соединенными Штатами заниматься» (у меня еще и сейчас в ушах звучит смех участников заседания). И таких «пикировок» с обеих сторон было сколько угодно.

И тем не менее, как это ни странно, в чисто человеческом плане налицо было наше взаимное уважение друг друга. Я, конечно, вполне отдавал себе отчет в значимости Александра Александровича как выдающегося ученого, как яркой и весьма амбициозной и в профессиональном, и в карьерном отношении личности; в конце концов, как весьма влиятельного человека, сделавшего много полезного для отечественной исторической (прежде всего академической) науки вообще и для нашего исторического института в частности. Ощущал пристальное внимание Александра Александровича к собственной персоне и я. Иногда же это «внимание» превращалось в конкретные «акты помощи» в трудных для меня жизненных обстоятельствах, за что я всегда буду признателен Александру Александровичу. По мере своих скромных возможностей я также старался быть полезным ему. Например, когда мы в 1970 г. вместе трудились над подготовкой и проведением в Таврическом дворце Ленинграда Международного конгресса по экономической истории (А. А. был генеральным секретарем оргкомитета конгресса, а я его заместителем). Больше года мне понадобилось тогда на это занятие, о византиноведении практически пришлось забыть, и мне дóроги слова Александра Александровича, начертанные собственноручно на подаренном мне экземпляре его монографии «Критическое десятилетие Америки»: «Дорогому Игорю Павловичу в знак дружеской симпатии и на память о наших совместных деяниях на Конгрессе экономической истории. 3/IX-74. А. Фурсенко».

Да, приходится еще раз с горечью констатировать: «Голоса друзей все тише и тише, годы не ждут». Мне особенно жаль, что не могу уже обратиться к Александру Александровичу за советом. А ведь он мне был бы весьма полезен именно сейчас, когда (неожиданно для меня самого) «американская тема» вдруг всплыла в моей профессиональной деятельности. Дело в том, что в последнее время мне приходится вплотную заниматься подготовкой к изданию неопубликованной переписки государственного канцлера графа Н. П. Румянцева (1754–1826), «американская тема» в судьбе которого, как оказывается, весьма ощутима.^[10] Для меня было как гром среди ясного неба узнать, что мой «герой» был ярко выраженным «американофилом», который во время беседы с первым посланником США в России Джоном Куинси Адамсом (19/I–1/II 1814 г.) заявил буквально следующее: «Мое сердце принадлежит Америке и, если бы не мой возраст и болезни, я непременно бы уехал в эту страну».^[11]

Ничего себе?! Правда, в качестве одной из причин подобного умонастроения канцлера тот же Адамс приводит в своем дневнике слова Румянцева о том, что император вовсе перестал с ним общаться и что он (Румянцев) просил Александра I об отставке, а также что «против него действует мощное и неумолимое влияние Англии (мы бы сказали сейчас – лобби. – И. М.), как политическое, так и торговое, усугубляемое справедливым мнением, что он (Румянцев) является стойким и умелым противником морской тирании Англии». Адамс считал, что Румянцев натолкнется на злобную неприязнь и вражду, если захочет поселиться где-либо в Европе, и «лишь в Америке он мог бы надеяться найти убежище от преследований, которые будут наградой за его добродетели и службу своей стране».^[12]

Всем известно соучастие Н. П. Румянцева в организации «Российско-американской компании», акционером которой (наряду, кстати, с императором Александром I) он стал в 1802 г.^[13] и целью которой было освоение Северо-Западной Америки и островов в северной части Тихого океана (думаю, что всем сразу же приходит на ум мюзикл «Юнона и Авось», где фигурирует и канцлер Румянцев). И (раз уж я коснулся этого вопроса) приведу хотя бы один пример из переписки Н. П. Румянцева с его главным доверенным лицом по связям с миром науки академиком Ф. И. Кругом – пример, свидетельствующий о том, что и в самом конце своей жизни Румянцев продолжал следить за деятельностью компании. Так, в письме из Гомеля от 6 ноября 1822 г. он сообщает Кругу о том, что узнал из газет о прибытии в Петербург И. Ф. Крузенштерна (знаменитого мореплавателя, в судьбе которого Н. П. Румянцев также играл немалую роль^[14]), в связи с чем просит передать тому, чтобы он «постарался добиться от Крамера,^[15] а через него – от двух других директоров Американской компании, разрешить ему сделать краткое изложение всех переданных мне ими известий, которые эта Компания позволяет мне использовать для осуществления открытий вдоль побережья Северо-Западной Америки, и чтобы он опубликовал свое краткое изложение в каком-нибудь русском журнале, вставив в него слово искренней благодарности ученых в адрес Компании за благородное содействие, оказанное мне для обеспечения успеха моего начинания. Г-н Крузенштерн может обратиться к Крамеру с подобными ходатайствами от моего имени, а после того, как краткое изложение появится на русском языке, он соблаговолит распорядиться перевести его на французский и сразу же переправить от моего имени президенту Географического общества в Париже и г-ну Бароу в Лондоне. Г-н Крузенштерн даст мне возможность испытать удовлетворение, если ему удастся оказать мне эту услугу».^[16]

Думаю, что Александр Александрович наверняка заинтересовался бы этим вопросом, а то и просто бы заставил заняться его изучением и изложением автора этих строк.

А. К. Гаврилов. Академик Александр Александрович Фурсенко и Классическая гимназия^[17]

29 июня 2008 г., среди такой же, как всегда, напряженной деятельности во время очередной поездки в Москву на заседание Президиума РАН, ушел из жизни один из влиятельнейших друзей Санкт-Петербургской классической гимназии, председатель ее попечительского совета, историк-новист академик Александр Александрович Фурсенко (1927–2008). Не школьному журналу обсуждать его научные достижения, принадлежность к различным ученым обществам и в различных отношениях примечательную судьбу. Зато 610-я школа, она же – Первая классическая гимназия, может и должна помнить то, что сделано для нее Александром Александровичем в трудные годы ее становления и борьбы за место под солнцем.

После основания первых классов будущей классической гимназии в 1989 г. при знаменитой в Ленинграде 30-й математической школе и оставлении этой школы год спустя новому образованию пришлось испытать мытарства неприкаянного житья при других школьных организациях. Правда, весной 1990 г. при поддержке А. А. Фурсенко, в то время бывшего заместителем председателя Президиума Ленинградского научного центра АН СССР, классам удалось получить собственный школьный номер и замечательное здание в Ковенском переулке, которое, однако, не могло устроить растущую школу, и она переместилась в помещение РОНО на Большом проспекте Петроградской стороны. В ту пору случалось, что иным родителям-активистам приходилось с утра браться за заточку, чтобы открыть комнаты для учащих и учащихся (математик и родитель с заточкой, С. В. Бурячко, в те же судьбоносные месяцы стал – и до сих пор остается – директором Первой классической гимназии). С каждым днем становилось яснее, что без своего дома новой школе не выжить.

Над институционализацией школы потрудились многие члены преподавательского коллектива и друзья гимназии во главе с ее организаторами – историком Петербурга Л. Я. Лурье и историком античной науки Л. Я. Жмудем. При идейном участии А. И. Зайцева они воплотили в жизнь филологический проект, возвестителем которого в течение долгих советских десятилетий был Я. М. Боровский. Это были и античница Л. Ю. Меньшикова, и ее прежний коллега М. И. Башмаков из Комиссии Ленсовета по науке и образованию; родители двух тогдашних гимназистов: уже названный С. В. Бурячко и Н. Л. Корсакова. Нельзя не назвать здесь же увлеченных педагогикой лингвистов А. Ю. и М. В. Русаковых, к которым Александр Александрович был очень благорасположен. В городских властных структурах того оживленного времени энтузиастам помогли бывший тогда председателем Комиссии по культуре Петроградского райсовета, ныне директор Санкт-Петербургского института истории РАН Н. Н. Смирнов и его заместитель Е. Е. Молчанова, которые решили, что славный педагогическими традициями с начала XX в. район должен поддержать акт консервативного новаторства. Они обратились с этим к известному археологу и историку археологии Г. С. Лебедеву, входившему в аналогичную городскую комиссию, и нашли у него энергичную поддержку.

В итоге 19 января 1991 г. был достигнут успех: председатель Ленсовета А. А. Собчак, расположенный к идее новой школы, согласился на выделение новому учебному заведению здания на углу Малого проспекта (тогда еще проспект Щорса) и улицы Красного Курсанта. Одновременно было принято решение поддержать вальдорфскую школу, которая вскоре выехала из этого здания. Впрочем, событие, вытекающее из этих согласований, опять откладывалось – школа всё не получала ключей от своего здания. Летом 1991 г. А. Ю. Русаков и С. В. Бурячко опять пришли к Александру Александровичу за помощью, и он бросил на весы живой истории свой академический авторитет и обратился непосредственно к А. А. Собчаку с этим делом, ожидающим уже не решений на бумаге, а прямого действия. Вот каким образом к началу нового учебного 1991 г., через несколько дней после августовского путча, гимназия получила возможность отпраздновать новоселье. Как видим, в этом деле было много заинтересованных и упорных участников, но успех мог и не прийти без авторитета Академии наук и Александра Александровича, который не преминул поддержать людей культуры в их спасительно-смелом предприятии.

Событие это было отрадно и, как теперь понимают многие, весьма значительно, однако даже тогдашние участники вряд ли ожидали, что сторонние люди признают за открытием новой школы чуть ли не всемирно-историческое значение. Между тем не только «Frankfurter Allgemeine Zeitung», но и «New York Times» (номер от 2 сентября 1991 г.) не преминули отразить факт обретения возобновленной, теперь уже петербургской, гимназией собственного «угла» в статьях, помещенных на видном месте. Более того, обе статьи были снабжены крупной фотографией гимназического Триумфа по поводу начала нового учебного года в собственном здании! Считать ли это причудой журналистики? Или примером того, как действуют личные связи? Как бы там ни было, здесь определенно сказался взгляд на солидное образование как на залог цивилизационного развития и культурного успеха.