5

Лето резко и без лишних прикрас уступило место осени, как в Загребе обычно и сменялись времена года. Листья побурели и сразу опали, а небо словно побелили грязной тряпкой. Иногда стоял такой холод, что, казалось, вот-вот пойдет снег, но вместо этого тяжелые, набухшие облака сыпали мелкой моросью, отбивая всякое желание играть на улице. Мы с друзьями отсиживались по домам, а взрослые выходили на улицу с хмурым видом, вооружившись черными зонтами.

После взрыва дворца Хорватия официально провозгласила независимость, что повлекло шквал преобразований, ставивших под сомнение самые обыденные мелочи прежней жизни. Знаменитые на всю Югославию поп-исполнители стали перезаписывать свои хиты на двух диалектах – такие с виду безобидные слова, как кофе, следовало заменять на kava для хорватской публики и kafa для сербской. Даже то, кто и как привык здороваться, подвергалось переоценке: целовать в обе щеки при встрече было допустимо, а третий поцелуй – уже лишний, обычай скорее православный, а значит, предательский.

Осмысляя крах родного языка, мы с Лукой засыпали друг друга вопросами.

– Как думаешь, придется менять свидетельство о рождении, раз Югославия уже не Югославия? – спросил он.

– Вряд ли. Родились-то мы еще в Югославии.

– А медицинский полис? Паспорт?

– Паспорт… – задумалась я. – Наверное, паспорт придется менять после победы в войне.

– А трамвайный проездной?

– Трамвайный – да кому он сдался? Мы же никогда не покупаем проездных.

Я оглянулась на него, и Лука дурашливо улыбнулся.

– Повелась.

– А когда мы поженимся, – сказала я спустя мгновение, – как наших детей в свидетельстве запишут, хорватами или боснийцами?

Лука резко осадил меня:

– Чего?

– Когда мы поженимся…

– С чего ты взяла, что мы поженимся?

Я об этом как-то даже не задумывалась – просто приняла как должное.

– Ну мы ведь лучшие друзья?

– Не думаю, что все так просто.

– Почему?

– Тут любовь должна быть и все такое. Понимаешь?

Я задумалась.

– Ну, я тебя люблю, – ответила я. – Мы уже сто лет знакомы.

– Но любовь это или нет, понимают только в подростковом возрасте, когда целуются, – возразил Лука. – В смысле, придется подождать, тогда и проверим.

– Ладно.

– Только в школе ничего такого не ляпни. Надо мной и так уже смеются.

Я и не догадывалась, что мальчишки точно так же дразнят Луку, как девчонки – меня.

– Конечно, – ответила я, и мне стало неловко.

Я пожалела, что вообще подняла эту тему, и подумала, может, под каким-нибудь предлогом улизнуть домой, но Лука перекинул ногу через раму и поехал дальше, так что я рванула следом. Мы проехали баррикаду, где мальчишки из нашего класса лазили по грудам мешков. Лука помахал им рукой.

– Давай о чем-нибудь другом поговорим, – сказал он. – Ты деньги видела?

Правительство уже пустило в производство новую валюту, тоже динары, но с изображением Загребского собора на обороте каждой купюры независимо от номинала. Сначала это даже будоражило – держать в руках деньги с надписью «Республика Хорватия» неказистым шрифтом официально существующей страны, – и радовало, что запечатленный на них вид открывался у меня с балкона квартиры. Но никто даже не знал, сколько стоил динар, цены безбожно колебались день ото дня, а в некоторых лавках, где заведовали сербы или расчетливые дельцы, динары не принимали – боялись, что деньги опять поменяются в ходе войны. Для покупок на хоть сколько-нибудь значимую сумму в ход шли немецкие марки.

Мать посылала меня к мяснику с целой пачкой новых динаров и поручением купить пакет костей, а потом при мне варила суп со вкусом мяса. И разливала по тарелкам с каждым разом уменьшавшиеся порции, а сама порой вообще ничего не ела, уходя из-за стола под предлогом головных болей или проверки домашних работ. За ужином я никогда не наедалась, но читать по лицам родителей наловчилась лучше, чем они себе представляли, поэтому не подавала виду.

Петар с Мариной, как обычно, приходили каждые выходные, и Марина с матерью объединяли припасы, чтобы накормить всех сразу. На вино и сигареты денег больше не было, поэтому мы пили воду, а Петар набивал рот жвачкой, а когда заканчивалась и она – грыз ногти.

Как-то в воскресенье Марина приехала вся побледневшая. Мать отдала Рахелу мне, и они вдвоем ушли в спальню шептаться за закрытой дверью. Я пыталась отрешиться от гнетущей атмосферы и ходила взад-вперед по комнате, держа Рахелу лицом вперед, чтобы она все видела и, может, на время забыла о том, что болеет и наверняка проголодалась. Я пересказывала ей на ушко шутки с площадки. Что за штука – маленькая, красная и катается то вверх, то вниз? Помидор на лифте. Что будет, если усадить двенадцать сербок в круг? Полный рот зубов. Иногда мне казалось, что на кульминационной реплике она улыбалась. Рахела исхудала, но плакала уже реже, и я сделала вывод, что лекарство помогает, несмотря на легкий присвист у нее при каждом вдохе.

Наконец Марина с матерью вышли из спальни, и Петар объявил: ему через неделю надлежало явиться на учебный полигон.

– Волнуешься? – спросил отец.

– Нет, – ответил Петар. – Просто форму растерял!

Он похлопал себя по животу и, посмотрев на меня, ухмыльнулся в надежде рассмешить, но даже я заметила, что он схуднул и глаза его совсем не улыбались.

– Куда тебя назначили?

– Тут неподалеку. После обучения буду в кольце обороны Загреба. Может, буду даже наезжать домой на выходных.

– Можешь пожить у нас, если захочешь, Марина, – предложила мать.

– Что за глупости. Сама управлюсь.

– Даже не заметит, что меня дома нет, – сказал Петар.

Все четверо переглянулись, и меня кольнуло досадное чувство, знакомое с самого детства, когда не понял шутку, а вокруг все смеются, только сейчас в квартире повисла тишина, не считая бряцания ложек о миски и тяжелых вздохов Петара.

Я изо всех сил старалась не спать и слушала, о чем на кухне говорят родители.

– Мне тоже надо ехать. Всем, кто твердо стоит на ногах, надо ехать на защиту города, – сказал отец.

– Солдат у нас предостаточно. С твоими-то глазами – лучше уж так.

– Лучше бы я мог свою семью защитить.

– Все будет хорошо, – сказала мать.

Обычно именно отец ее утешал, и, подслушав, как они поменялись ролями, я почувствовала себя виноватой.

– А еще я рада, что ты рядом. Вместе с нами.

– Я тоже, – после некоторой паузы отозвался отец, и уже в полусне я услышала их поцелуй.

Воздушная тревога стала нашим будильником, и в первые месяцы мы прилежно ему подчинялись. Сирена в час ночи поднимала всех с постелей и гнала натягивать ботинки – в коридор под свет флуоресцентных ламп (а если отключали электричество, в кромешную тьму) высыпали заспанные соседи. Той ночью я как будто поспала всего пару секунд, как вдруг отец поднял меня с дивана вместе с одеялом, а следом за нами пошла мать с Рахелой. Отец нес меня по лестнице в подвал, и я лежала в полусне, уткнувшись головой ему в грудь, а наши сердца отбивали быстрый и неровный ритм, свойственный тем, кого посреди ночи вытащили из постели. Холодок в подвале продувал пижаму насквозь, и, сидя возле нашей шупы, я покрепче обернула одеялом плечи, надеясь уснуть.

Только я начала проваливаться в теплое забытье, как сирена завыла отбой. Пока я пыталась продрать глаза, отец донес меня по лестнице наверх и уложил обратно на диван. Но как только он ушел в другую комнату, сирена завыла снова. Рахела опять разревелась. Я натянула на голову одеяло. На пороге показался отец, и к груди он прижимал целый ворох одеял и подушек.

– Ана, пойдем.

– Не хочу опять туда, – заныла я, но все равно встала с дивана.

Он скинул ворох прямо среди кухни и повел меня к чулану, расчищая место на полу и расправляя одеяло, насколько позволяло тесное пространство. Я посмотрела на отца и, прочитав безмолвное «прости» у него во взгляде, тут же шагнула внутрь и села, прижав колени к груди. Мать пристроила Рахелу на подушке рядом со мной, после чего они с отцом легли у входа в чулан. Спала я, упершись затылком в метлу, а отец держал меня за руку и сжимал ее каждый раз, как звучала сирена, до самого раннего утра.

6

Проснулась я в пустой квартире. Рахелы на подушке рядом не было, на затекших коленях я выползла из чулана и с трудом поднялась на ноги. Телевизор на кухне тарахтел перед пустыми стульями. Входная дверь нараспашку – проявление рассеянности, моим родителям не свойственной. В панике я выскочила в коридор. У соседей двери тоже были открыты, внутри галдели телевизоры, а в комнатах – никого.

– Tata^[4]! Ты где? – крикнула я посреди коридора в надежде выманить хоть кого-нибудь из соседей, чтобы меня отругали за поднятый переполох.

Но на крик никто не вышел. Я уж было подумала, что в доме больше никого не осталось, как вдруг через весь коридор кто-то шепотом позвал меня по имени.

– Пс-с-с-с-с-с-с, Юрич, – прошипел женский голос.

Оказалось, это старенькая нянечка Рахелы. Она выглядывала в щелочку двери. Я протиснулась внутрь. Старушка стояла, ссутулившись над кухонным столом, опутанная телефонным шнуром, и что-то шептала. Когда я глянула на нее, она прикрыла трубку ладонью – рука, вся в венах, бледнее бумаги, казалась чуть ли не зеленой.

– Они все там, внизу, – сказала она.

И костлявым пальцем ткнула в сторону окна. Я метнулась к лестнице.

На улицу как будто высыпали жильцы со всего здания и сбились во дворе в тесные гомонящие кольца. Носовые платочки, объятия, потекшая тушь. Завидев родителей с Рахелой, извивавшейся в клубке из одеяла у матери на руках, я облегченно выдохнула, а потом взвилась от злости, ведь про меня-то забыли.

– Tata! – Я обхватила рукой его ногу.

Отец положил мне руку на плечо, не прекращая оживленную дискуссию с одним из главных караульных.

Я выскользнула у него из-под его руки и протолкнулась в самый центр кольца, в которое стянулись родители и соседи. На этот раз я окликнула мать и потянула за карман передника. Уже одно то, что мать вышла в переднике, говорило о нешуточности утренних событий, иначе бы она ни в жизнь не показалась так на людях.

– Мама, – позвала я, теперь уже робко. – Почему вы ушли без меня?

И опять родители меня как будто не слышали, но я узнала о случившемся из слов, витавших приглушенным рокотом по двору и звучавших иногда так синхронно, будто кто-то нарочно говорит в унисон.

«Vukovar je pao». От такого всеобъемлющего шепота становилось жутко, созвучно смыслу сказанного. Вуковар пал.

Вуковар держал осаду много месяцев. Люди из веревочного городка, которые теперь жили в Сахаре, и мальчишки, которых посреди учебного года привели в наш класс, бежали заранее. Мы слышали рассказы про родных и близких, которых строем уводили в лагеря для переселенцев – и поминай как звали; слышали рассказы о тех, кто остался, о мужчинах и женщинах с самодельным оружием, отстреливавших солдат ЮНА из окон собственных спален. Но я не понимала, что значит «пал», и пыталась представить что-то сопоставимое. Сначала я подумала про землетрясение, хотя сама ничего такого не переживала. Потом я вспомнила утесы в Тиске, куда мы ездили летом на отдых, и представила, как часть скалы рушится и падает в Адриатику. Но ведь Вуковар не крохотная деревушка у моря. Ракета, попавшая в Банские дворы, обрушила часть зданий на взгорье, но это лишь малая доля Загреба. Я понимала, что павший город – зрелище наверняка куда страшнее.

Скоро стало ясно, что кучки людей не статичны, а движутся куда-то в круговой толчее, но из-за роста я не видела, куда именно. Наконец людской круговорот вывалил со двора на главную улицу, и краем глаза я увидела, к чему было приковано всеобщее внимание: в центре стояла группка дрожавших мужчин и мальчиков, захлестнутых каким-то небывалым ужасом, так что даже я распознала в них беженцев. Вид у них был еще обреченнее, чем у людей из первой волны, взгляд ошалелый, а тело неестественно исхудавшее. Сжимая в руках клочки бумаги с адресами дальних родственников, друзей семьи, кого угодно, кто бы только согласился их приютить, они совали их под нос моим родителям и соседям и передавали обрывочные сведения с передовой в обмен на указания, как пройти до дома их родственников.

Какой-то мужчина из группы схватил отца за предплечье и трясущейся рукой сунул ему под нос бумажку с адресом. Лицо у него было потемневшее, под скулами – пустые впадины.

– Они убивают их, – сказал мужчина.

– Кого? – спросил отец, высматривая на бумажке зацепки.

– Всех.

– Не хотите супа? – спросила мать.

Дома, по телевизору, я увидела, что такое павший город. Репортаж был иностранный. Все хорваты в Вуковаре либо сражались, либо уже попали в плен, поэтому новостное агентство перехватило трансляцию из Германии, и слова корреспондента звучали как набор каких-то непонятных согласных. Они вели прямое включение, и закадровый голос шел без перевода, но что беженец, что мы с родителями прильнули к экрану, как будто если долго смотреть, то каким-то образом мы овладеем немецким. Цементные фасады домов стояли изувеченные, изрубцованные пулями и минометами. По главной улице города мчались танки ЮНА, а следом шел конвой белых миротворческих грузовиков ООН. Вдоль дороги, где когда-то, видимо, росла трава, теперь вся вытоптанная и обращенная в грязное месиво, люди лежали штабелями вниз лицом, уткнувшись носом в грязь и закинув руки за голову. Между рядов расхаживал бородатый солдат с калашом. И стрелял. Где-то кто-то вскрикивал. Камера дернулась в сторону и развернулась, вместо этого снимая обрушение церковного шпиля. Через динамики телевизора донесся приглушенный рокот далекого взрыва. На заднем плане под черными флагами с черепом маршировали по пустынной улице другие бородатые мужчины, распевая: «Bit ćе mesa! Bit ćе mesa! Klaćemo Hrvate!» На мясо их! На мясо! Перебьем всех хорватов!

– Выключите, пожалуйста, – попросил беженец.

– Минутку, – пробубнил отец.

Но тут в квартиру вдруг ворвался Лука, припечатав ручку двери прямиком в пробитую мной трещину.

– Ана! Vukovar je pao!

– Я знаю, – ответила я. И кивнула на телевизор и сгорбленного над столом мужчину, который сидел спиной к телевизору и большими жадными глотками уплетал тарелку супа, выделенную отцу на обед. Лука весь покраснел и поздоровался с моими родителями. Он сунул руки в карманы джинсов, и мы вчетвером столпились вокруг телевизора, поглядывая, кто как реагирует на эту кровавую бойню.

– Маму-то предупредил, что ушел? – спросила моя.

– Да, – ответил Лука, но как-то слишком уж поспешно.

Он схватил меня за руку и потащил к двери.

– Может, лучше посидите у нас? А я вам что-нибудь перекусить приготовлю.

– Ну мам, – ссутулилась я в знак протеста.

Я знала, что Лука пришел, поскольку счел осквернение Вуковара уважительной причиной прогулять уроки, но у нас было больше шансов уйти, если вести себя как ни в чем не бывало.

– Нам же в школу надо, – заныла я. – А то еще опоздаем.

Но мать никогда не слушала нытье и, пропустив мои слова мимо ушей, принялась готовить смесь для Рахелы. Мы с Лукой тихонько прошмыгнули в гостиную.