Абрам. Не на наш ли счет вы грызете ноготь, сэр?
Самсон (вполголоса Грегорио). Если это подтвердить, закон на нашей стороне?
Грегорио (вполголоса Самсону). Ни в коем случае.
Самсон. Нет, я грызу ноготь не на ваш счет, сэр. А грызу, говорю, ноготь, сэр.
По сцене пробегает Примечание (какой-нибудь заслуженный артист) и шепотом кричит:
— Грызть ноготь большого пальца, щелкая им о зубы, считалось оскорблением (таким же, как показать язык).
Ну а уж после этого — мечи наголо, и пылай, потасовка.
Кто я такой (антрополог ли я? этнограф ли?), чтобы усомниться. Да и повода нет. Что тут странного? Наверняка где-нибудь когда-нибудь кем-нибудь практиковался и такой способ унизить себе подобного. Правда, первыми почему-то являются в память приматы; а как поразмыслишь — нет, скорее птицы: грызть ноготь, щелкая так громко, чтобы противник, а тем более зритель, внял, — по-моему, легче клювом.
Это, впрочем, дело техники (театральной). Но сколько же ваты советской, хлопчатобумажной, высшего качества должен затолкать себе в уши человек (Поэт!), чтобы своей рукой выводить на русском (на родном!) языке безумные предложения типа «я буду грызть ноготь по их адресу» и «не на наш ли счет вы грызете ноготь?». Таким слогом писали заявления в Литфонд на соседей по даче. Ну, еще в теперешней «Литгазете» так пишут. Моя мать помнила, как донимал ее в 37-м, когда бабушку посадили, комсорг курса, не то староста группы, какой-то, словом, активист: «По какому вопросу плачешь, Гедройц?»
Перерыв. Производственная гимнастика.
Как хороши бывают русские предложения. (Педант использовал бы прошедшее время, эстет добавил бы: в старину; предпочитаю остаться при иллюзорной претензии: предложения по-настоящему хорошие — срока годности не имут.)
Давеча на странице Тургенева бросилось в глаза:
«Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад в свою каморку; когда старички остались одни в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь».
А? не восхитительно ли? При всей как бы громоздкости. Похоже на простую старинную мебель, на какой-нибудь буфет старательной крепостной работы. Дверцы открываются одна за другой без малейшего скрипа. (Безотказные петли — точка с запятой и запятая с тире, я тоже их любил.)
Как идет голос вверх и где падает. Курсив, понятно, мой. На всякий случай. Для рассеянных. Не обижайтесь.
(И там же — нарочитый образчик синхронного автоперевода. Прозрачная калька, но с какими оттенками наклонения! Фенечка спрашивает:
— Вам больше чаю не угодно?
А Николай Кирсанов ей в ответ:
— Нет, ты можешь велеть самовар принять.)
На чем мы остановились? Ах да! Смешно же, правда ведь, и проще простого. Закругленный стержень и равного диаметра кружок. По этой самой схеме — врезанной перочинным ножом в липкую, крашенную словно кофейно-ореховым маслом крышку парты, — мне и самому преподавали ars amandi в 167-й мужской школе на Старо-Невском (где теперь военкомат).
Вы тоже, конечно, помните этот граффито. Им разрисованы стены общественных пещер всех эпох. В нем действительно закодирован абстрактный порномультик, оглашаемый на веронской улице обаятельным Меркуцио. Доисторический, животно-народный концепт: нефиг, нефиг естественную надобность возводить, хотя бы и на словах, в необходимость одного и того же другого человека. В зависимость от суверенного физлица.
Тогда как love (drivelling ли, не drivelling) — лозунг аристократической сексуальной контрреволюции. Раздуваемый ветром с загнивающего северо-запада. Попытка ввести в реальную половую жизнь — как утонченное извращение — элемент литературного вымысла. Бредни, короче, шакалов лютни: миннезингеров разных, труверов.
И это еще только цветочки. А лет через сто (ну, через двести) в европейскую моду войдет и вовсе бесстыдный обычай — ложиться лицом к лицу: раз мы якобы не животные. (Потом из моды выйдет, а станет нормой, — и детские куклы научатся закрывать глаза.) Покойный супруг Кормилицы явно практиковал эту позу. И несовершеннолетняя Джулиэт, без сомнения, давным-давно знает, в чем соль многажды рассказанного при ней семейного анекдота.
«Что, — говорит, — упала ты на лобик?
А подрастешь — на спинку будешь падать.
Не правда ли, малюточка?»
Как видим, семья Капулетти — продвинутая семья. Опередившая свое время. Как и Меркуцио: ведь он уже читал Петрарку. И не одобрил. Даром что Петрарка еще ничего не написал. Кстати, после «Канцоньере» (то есть после 1348-го) шутка про длинного дурня была бы — типичный отстой, и Меркуцио, будьте уверены, сказал бы совсем другую. Меня, например, не удивило бы, если бы она совпала (в переводе обратном) с вариантом Пастернака. До компромиссного «Декамерона» тоже надо дожить, и не всем суждено.
Поскольку на дворе — в смысле, на этой улице — фанерной, картонной, бумажной, намалеванной на тряпках — один из первых июлей XIV века. То есть это я предпочитаю так думать, а в принципе диапазон возможных дат: 1262—1387. Годы правления Скалигеров (делла Скала); см. афишу, перечень действующих: Escal, Prince of Verona.
Автор исходного сообщения про двойное самоубийство на веронском кладбище (Шекспир читал или видел на сцене переделку переводного пересказа; обожал мелких плагиаторов; заглатывал их живьем и целиком) уточняет: данное ЧП произошло «во времена синьора Бартоломео делла Скала».
Как назло, одноименных синьоров было, по «Википедии», двое: Бартоломео I и Бартоломео II.
Времена одного — несколько первых лет треченто, времена другого — конец третьей четверти. Так вот, я голосую за предка — по двум (да, неосновательным) соображениям.
При нем в Вероне поселился Данте Алигьери; тот, без сомнения, регулярно посещал своего партайкамрада Монтекки (руководителя местной гибеллинской ячейки). Обидно же не припутать Данте к сюжету Шекспира, когда есть такая возможность.
Соблазнительно ведь вообразить, как за кулисами, по ту сторону задника, он читает молодежи — тому же Меркуцио, и Бенволио, и Ромео — терцины (в переводе, конечно же, Михаила Лозинского) из Песни Пятой Ада — про Паоло Малатесту и жену его старшего брата, про две смерти (или две жизни — как считать) за единственный поцелуй. Все произошло не так давно и совсем неподалеку — лет двадцать назад, 3 часа 15 минут на электричке.
В досужий час читали мы однажды
О Ланчелоте сладостный рассказ;
Одни мы были, был беспечен каждый.
Над книгой взоры встретились не раз,
И мы бледнели с тайным содроганьем;
Но дальше повесть победила нас.
Чуть мы прочли о том, как он лобзаньем
Прильнул к улыбке дорогого рта,
Тот, с кем навек я скована терзаньем,
Поцеловал, дрожа, мои уста.
— Дивные стихи, мессер Дуранте, — говорит, предположим, Меркуцио после бесшумных аплодисментов и когда все тяпнули из горла кожаной фляги по глотку граппы. — Впервые в мировой литературе вы показали прямое опасное воздействие художественного текста на судьбы реальных людей. Как крысы — черную заразу, распространяют романы чертов amor, drivelling love.
— Это если версия синьоры Франчески правдива, — возражает, допустим, Бенволио.
— В аду, молодой человек, не лгут.
— Не в обиду будь сказано, мессер, — но ведь это легенда ее семьи — ваших друзей да Полента. Дескать, ничего такого не было; ничья честь не пострадала; подумаешь, поцелуй; единственный, случайный, непроизвольный: читали страницу щека к щеке — столкнулись краями губ.
— Прочитали про поцелуй — поцеловались! И ворвавшийся муж насадил обоих в таком слипшемся виде на заранее обнаженный меч!
— Наевшись груш, дорогой Меркуцио, предварительно наевшись груш. Ни за что не поверю, что эти двое устраивали тайные свидания только для того, чтобы вместе читать новинки тамиздата.
— А почему бы и нет, дорогой Бенволио, почему бы и нет? Одна-то, без него, она, скорей всего, читать не могла: не умела. «Смотрите, высокочтимая невестка, что я сегодня вам привез! “Рыцарь телеги, или Ланселот”, последний роман Кретьена де Труа. Только что переписан, еще чернила не просохли». — «Какая радость, любезный деверь! Я прямо вне себя от восторга. Поднимемся же как можно скорей в круглую башню, где нам никто не помешает, устроимся поудобней на чем-нибудь широком и мягком и предадимся неистовой страсти, сжигающей наши сердца!» Она-то — про страсть к чтению. А снизу по винтовой лестнице крадется босиком законный муж, поглаживая свой шампур. Бедняга Джанчотто думал, что пресек акт измены. На самом же деле — сорвал слет друзей книги.
— Смешно. И выглядело бы правдоподобно, будь они дети. Или если хотя бы синьора Франческа была маленькая девочка — скажем, ровесница Джульетты.
— Кто это Джульетта?
— Мисс Джулиэт Капулет. Новая пассия нашего влюбчивого друга. Ей всего тринадцать.
— А вот свистеть — не надо. Четырнадцать ей. Через две недели.
— Мои поздравления. Синьора Франческа так называемая да Римини оставила сиротой семилетнюю дочь. Синьор Паоло Малатеста тоже был семьянин со стажем. Крупный администратор, между прочим. Такие люди, стали бы они рисковать жизнью ради чтения вдвоем?
— Да ведь не просто вдвоем, а рядышком, рядышком! Плечом к плечу, бедром к бедру, виском к виску. Склоняясь над страницей либо вперяясь в нее снизу вверх. Наслаждаясь, так сказать, муками гравитации.
— Подобным образом проводили время, — краснея, вступает Парис, — один офицер с одной старой девой в одной повести одного русского писателя. Они не помнили, что сколько-то лет назад стояли в церкви, под венцом. Категорически не узнавали друг дружку.
— Поразительно, граф! Как вы угадали? Я нарочно умолчал про отложенный поцелуй. Какая это страшная вещь. Сшивает мужчину и женщину рыболовной леской с крючками на обоих концах, очень короткой. Франческу выдали (и взяли) замуж обманом: к алтарю с ней шел, и произнес «да», и обменялся с ней кольцами — Паоло. Как законный представитель — имея нотариально оформленную доверенность — старшего брата. За которого Франческа не хотела, очень не хотела. Он же был, говорят, урод: искривление позвоночника, что ли. Она поняла, как над нею подшутили, только ночью, на брачном ложе.
— И через восемь лет зазвала, вовлекла Паоло в ролевую игру. Как, знаете, уговариваются маленькие дети: давай ты был рыцарь Ланселот, давай я была королева Гвиневера. Давай ты был Тристан, а я Изольда Белорукая... Или Белокурая?
— Ну и доигрались. Века-то наши все еще практически Средние; тет-а-тет разнополых равняется прелюбодеянию: презумпция, извините, такова.
— А после смерти извольте превратиться в двухголового нетопыря, швыряемого из стороны в сторону черным ледяным вихрем.
— Это еще поблажка бедной Франческе. Другие-то сладострастные пары в этой стае теней навеки разлучены.
И т. п. Отчасти даже жаль, что я не Умберто Эко в переводе Елены Костюкович.
К тому времени, когда главой судебной и исполнительной власти в Вероне стал Бартоломео II делла Скала, мессер Дуранте давно уже (1316) находился в одной из обследованных им сфер. Куда отбыть предпочел из Равенны (которою, кстати, правил Гвидо да Полента, племянник Франчески).
О проекте
О подписке