Узкая стамеска послушно входит в дерево, пробивая рыхлую кору у основания крупной берёзы. Я стараюсь осторожно работать молотком: выбиваю не очень глубокое отверстие, понимая, что наношу рану живому существу. Потом вставляю жестяной желобок, вырезанный из консервной банки. Сок из отверстия будет течь по нему и капать в трёхлитровую банку, которую сажаю в заранее подготовленное углубление под берёзой. С боков банку присыпаю старой листвой, чтобы было не так заметно, и оставляю на ночь. Петра с Ринатом и мой сосед Серёжа Лизнёв копируют мои действия. Мы пришли поздно вечером, а в лесу темнеет быстро, надо торопиться. Днём банку ставить нельзя: её могут легко обнаружить, могут забрать или просто пнуть ногой. А самые «остроумные» обязательно написают в неё – так, из весёлых хулиганских побуждений, – и принесёшь тогда домой не сок, а банку мочи. Зачем нам такие проблемы? Вот и приходится ставить банки, когда совсем стемнеет. И лучше всего это делать в санитарной зоне у водокачки: она огорожена металлической сеткой, и туда, честно сказать, ходить не позволяется.
Сегодня мало кто понимает, что значит берёзовый сок для мальчишек семидесятых. И как это можно понять, если в любую минуту можно сбегать в супермаркет и купить себе колы или пепси? Или даже молочный коктейль. В наше время всё было по-другому. Для того чтобы насладиться берёзовым соком, к примеру, требовалось совершить некое таинство. В любом случае это был процесс. Творческий. Тот самый, который сродни искусству. Потому и напиток, который мы тогда пили, был настоящим, природным, не то что нынешнее магазинное пойло – продукт химического производства.
Но я отвлёкся, сейчас речь совсем о другом: утром мы идём за берёзовым соком. Понятно, что весна, понятно, что раннее красное солнце, ещё не яркое, прорывающееся в глаза весёлыми вспышками сквозь чёрные голые ветви с набухающими почками. А наверху, в ветвях, – грачи. Они уже заметили нас и поднимаются над лесом с тревожным граем.
Я представляю, как принесу домой полную банку прохладного, чуть сладкого сока. Все – мама с папой, бабушка и братишка – соберутся за столом на кухне, мама разольёт лесной напиток по чашкам. Конечно же, им понравится моё угощение, и даже папа посмотрит на меня чуть хитроватым взглядом и, довольный, крякнет. Конечно, он ничего не скажет, он вообще скуп на похвалу, но я почувствую его одобрение. Это так приятно, когда отец тебя хвалит, пусть и молча, пусть и в глубине души!
И в этот момент мне хочется петь, несмотря на то, что Серёжа Лизнёв, авторитетный в посёлке аккордеонист, говорит, будто мне медведь на ухо наступил, а потом ещё и долго топтался.
«Лишь только подснежник…»
– Шалбан! – раздался пронзительный визг человека, попавшего в смертельную передрягу и отчаянно цепляющегося за жизнь. – Салагин, беги!
Ребята бросились врассыпную сквозь березняк к спасительному шоссе, считавшемуся границей запретной территории.
«распустится в срок…»
Я спохватился поздно, зазевавшись на дятла, методично выбивавшего носом-долотом азбуку весеннего леса. Почувствовал смертельно надвигающуюся тень – и ужас до колких холодных мурашек в спине внезапно охватил меня. Какое-то время я не мог пошевелиться, а потом рванул прочь что есть силы, но только не к шоссе, как все остальные, а в сторону оврага, находившегося слева.
«Лишь только приблизятся первые грозы…»
Голые ветви приовражного орешника больно хлестали в лицо. Предательские резиновые сапоги, купленные явно на вырост, норовили слететь на бегу и цеплялись за торчащие корни деревьев.
«На белых стволах появляется сок…»
Наконец я достиг края крутого оврага, но тут споткнулся о торчащий пень и подстреленным кроликом полетел на землю. Чудом державшиеся очки немедленно соскочили с носа, но я успел поймать их в падении и только потом рухнул носом в запах прелой листвы.
«То плачут берёзы, то плачут берёзы…»
Я живо представил себе огромную длинную руку Шалбана, тянущуюся ко мне, чтобы схватить и утащить на растерзание в чернеющую вдали водокачку, и в отчаянии развернулся навстречу опасности, но… никто за мной не гнался. Было тихо. Ни топота ног, ни хищного дыхания злобного охранника. Лишь голые стволы берёз и беззаботная перекличка грачей в синем весеннем небе.
И что я, собственно, бежал? Честно говоря, я не очень-то и смелый, и струсить, конечно, могу. Но только не всегда понимаю, чего бояться. Вот и сейчас побежал только потому, что все побежали. Да ещё этот дурацкий крик – «Шалбан». Почему-то считается, что Шалбана надо бояться – вот и боятся. И я боюсь, хотя никогда его в глаза не видел, даже не представляю, как он выглядит. Он действительно такой страшный?
Конечно, мы ходили за берёзовым соком в санитарную зону, куда входить строго запрещается. Есть у нас в Санаторке такая запретная территория – участок березняка, огороженный сеткой, где находится водокачка. Но поскольку территория запретная, нас, мальчишек, она всегда привлекает. В ней – нечто таинственное, загадочное. Хочется знать, что там происходит – в почерневшем от времени дощатом двухэтажном здании, всегда закрытом на большой амбарный замок. Если прислонить ухо к двери, то слышны какие-то шумы, словно кто-то тяжело дышит, словно стучит большое сердце сказочного чудища. Водокачкой ведает Шалбан – мужик из деревни Юматово. Говорят, если он кого-либо из мальчишек поймает на своей территории, то в наказание даёт шалбан – именно так произносилось в моём детстве литературное щелбан – и только после неприятной болезненной процедуры выпроваживает за ограду. Потому-то Шалбана и боятся.
В этот момент мои рассуждения прерываются острой, пронзительной болью: плакс-плакс – и накатили в глаза огромные слёзы. Вдруг пришло осознание маленькой трагедии: от страха я совсем забыл про банку, которую бережно нёс домой. Разумеется, она опрокинулась, и вместе с соком утекли надежды угостить родных живительной влагой. И как я теперь вернусь домой с пустыми руками? И что скажу маленькому братишке, которому успел пообещать сладкое угощение? Стало обидно, и от безысходности я разрыдался. Гадкий Шалбан нанёс мне тяжёлую рану, да не узкой стамеской, а рубанул отчаянным топором прямо по сердцу, и слёзы потекли из раны не крохотными берёзовыми капельками, а горькими солёными ручьями. «Шалбан за это ответит, я убью его», – вихрились мрачные мысли.
«То плачут берёзы, то плачут берёзы…»
* * *
Месть! Моё раненое сердце жаждало мести, и надо было обстоятельно обдумать, как наказать злобного Шалбана, чтобы больше никогда-никогда он не смел обижать санаторских мальчишек.
В то время я уже умел мастерить пугачи. Помню, первый пугач был изготовлен мною с мыслью облегчить жизнь бабушке. Тогда в «Малютке» – местном универмаге – начали продавать пистоны для игрушечных пистолетов и автоматов. И, естественно, все санаторские мальчишки, счастливые обладатели «огнестрельного оружия», стали просить родителей закупить побольше «патронов» на случай возможных «вооружённых конфликтов». Если честно, даже и без пистолетов пистоны можно было взрывать, наслаждаясь звуком «выстрела» и запахом специфической гари, для этого нужно было чиркнуть ими о твёрдую, чуть шероховатую поверхность или просто стукнуть по ним молотком.
Возможно, пистоны стоили и недорого, но бюджет бабушки, которая работала в санатории всего-навсего санитаркой, был весьма скромен. Кстати, нужно заметить, что бабушкой своей я очень гордился, поскольку из военных книг знал, что санитары спасли немало людей на войне и всегда рисковали собой, находясь на линии огня. А ещё я был виноват перед ней, потому что, когда был совсем маленьким и ничего не соображал, сжевал её медаль, полученную за героические усилия на трудовом фронте. То есть сжевал планку, а саму медаль куда-то закатил так, что её не смогли найти. Медаль была дорога ей, и она всегда переживала о нечаянной утрате.
Вот и сейчас, спустя много лет, я переживаю за «гадость», которую сотворил, будучи неразумным ребёнком. Помню, когда бабушка умирала в 2006-м и уже лежала, не вставая с постели, практически в беспамятстве, она всё сжимала какую-то штуковину в руке и бесконечно тёрла её. Штуковиной оказалась юбилейная медаль, выпущенная к 60-летию Победы, – маленький символ того, что Родина не забыла о своей героине. Словно вернули бабушке награду военного времени. И эта медалька, многим казавшаяся бесполезным куском металла, давала возможность жить. Да, не только берёзовым соком поила нас щедрая Родина.
Так вот, я опять отвлёкся: купленные пистоны быстро заканчивались – и стрелять было нечем. И тогда пришла в голову мысль изготовить пугач, конструкцию которого я хорошо представлял, поскольку видел такое у старшеклассников. С теорией у меня всегда было всё в порядке.
Однако теория теорией, а практика требовала качественного материала для моего замысла: нужна была надёжная металлическая трубка.
– Где её взять? – спросил я Рината.
Он знал ответ:
– Да в тракторах такие есть! Сейчас дядя Ваня поставит свой «Беларусь» на обед. Постоишь на шухере, я тебе стырю.
Он сдержал обещание и под прикрытием целой орды мальчишек выдернул из работающего двигателя какую-то деталь. Но трубка оказалась тонкой, сделанной из латуни, только понапрасну заставили тракториста дядю Ваню оглашать матюгами опустевшую вмиг улицу.
– Ну и нафига мне она? – я не скрывал досады. – Ты хоть сам понимаешь, что из этого ничего не получится?
– Почему «ничего»? Я такую же добыл для Васьки. Он не жаловался.
Я смирился: мне не терпелось применить новые технические навыки. Для пугача, возможно, трубка годилась, в любом случае – специальных исследований и экспериментов проводить я не стал.
Технология изготовления была достаточно простой. Один конец трубки сплющивался молотком и в дуло заливался расплавленный свинец объёмом в полторы столовой ложки. Потом из длинного гвоздя изготавливался ударный механизм. Тупой конец сгибался под прямым углом, а острый вставлялся в трубку, куда в небольшом количестве засыпалась сера от спичек. Гвоздь оттягивался мощной медицинской резиной, и стоило её отпустить, как остриё с силой ударяло по сере – и раздавался выстрел, чуть громче, чем выстрел пистонов, продававшихся в «Малютке».
Поскольку я был торопыгой, пугач был готов в тот же день. И я взялся его испытывать, не отходя от места производства, то есть на кухне. Бабушка к тому времени вернулась с работы и отдыхала в спальне, братишка играл в зале, а родители были на работе.
«Удивлю-ка бабушку, – подумал я, – ей теперь не надо будет покупать пистоны. Вот радости-то будет!» Натянул, как положено, ударный механизм и отпустил резину. Увы, никакого выстрела не последовало. Наверное, не хватило серы. Соскрёб со спичек ещё и подсыпал в ствол. Результат был тот же. Сколько же надо серы, чтобы эта штука выстрелила? Инструкций у меня не было. Опыта тоже. Голая теория. Подсыпал ещё. Потом ещё. А потом наконец раздался взрыв такой силы, что зазвенело в ушах: трубка выскочила из рук и с бешеной силой ударилась о кафельную плитку на стене, гвоздь улетел в противоположном направлении и воткнулся в деревянную дверь ванной комнаты, а кухня наполнилась гарью. В дверях застыл удивлённый братишка с машинкой в руках, он ничего не говорил, лишь глаза были широко раскрыты. Бабушка, совершенно офигевшая, примчалась на кухню и, убедившись, что со мной всё в порядке, набросилась на меня с руганью. Я почти не слышал, что она кричала, потому что в голове стоял гул от выстрела. Скажу по секрету, стрелять из оружия собственного производства – впечатление хоть и приятное, но вообще-то не для слабонервных. Когда бабушка немного пришла в себя и успокоилась, я пообещал выбросить «заменитель пистонов» и больше такого никогда не делать, и тогда мы договорились ни о чём не сообщать родителям. Боялись, что сгоряча попадёт нам обоим. «Это всё из-за Ипполитова, – твердила бабушка, – я же говорила тебе, не дружи с ним, он плохому научит!»
* * *
О проекте
О подписке