Глава 11

Январь 1998 года

В «Новых горизонтах» нас кормили в большой столовой за квадратным деревянным столом. За каждой пациенткой было закреплено место с именной биркой. Девушки чередовались с консультантами, которые помогали им справиться с трапезой. Присутствовать полагалось даже Эмили, которая отказывалась есть.

Необходимость принимать пищу в обществе других особенно пугает тех, кто страдает от расстройств пищевого поведения. Экспозиционная терапия^[3] помогает снизить связанную с этим процессом тревожность, нормализовать его. Чтобы достичь полного выздоровления, нужно избавиться от неловкости, когда ешь на виду у остальных.

В «Новых горизонтах» для каждой пациентки составляли собственное меню на основе потребностей в калориях. Некоторым девушкам требовалось больше пищи, потому что их организм в какой-то момент выходил на стадию гиперметаболизма. Это случается, если человек долго ограничивает себя в пище и его тело приспосабливается расходовать энергию только на самые необходимые для поддержания жизни функции вроде сердцебиения.

А потом, когда больной внезапно увеличивает количество поступающих калорий, метаболизм в ответ на такой приток энергии ускоряется. В таких случаях организму часто требуется куда больше еды, чем раньше, даже просто для того, чтобы поддерживать вес на прежнем уровне, не говоря уже о том, чтобы набирать его.

Первый прием пищи после сообщения доктора Ларсен о том, что меня не выписывают, отличался от предыдущих, ведь раньше я съедала все до последнего куска. Но теперь мое РПП пришло в ярость оттого, что соблюдение всех правил не помогло нам выбраться из центра, и приказало мне вообще ничего не есть. Альтернативой нормальной еде служили питательные коктейли. Если в течение суток отказываться и от них, начиналось кормление через пищевой зонд, на которое я, помня больничный опыт, ни за что бы не пошла.

– Приятного аппетита, Беатрис, – сказала Айрис, одна из работниц пищеблока, ставя передо мной тарелку с двумя рыбными такосами, рисом и бобами под соусом гуакамоле. С тем же успехом она могла бы предложить мне подкрепиться тарелкой кинжалов.

– Питательную смесь, – буркнула я.

– Так ты сегодня не будешь ужинать? – спросила Айрис.

– Нет, – отрезала я, не сводя злобного взгляда с доктора Ларсен, которая расположилась за столом прямо напротив меня.

Эмили с ее пищевым зондом сидела на другом конце стола и смотрела на разворачивающуюся перед ней сцену.

Айрис унесла мою тарелку и вернулась с двумя бутылками протеинового коктейля, которые нужно было выпить, чтобы избежать кормления через трубочку. Я выпила обе порции и почувствовала, как живот раздулся, а от избытка жидкости в желудке стало подташнивать. Но на взгляд моего РПП, мы с ним одержали маленькую победу над доктором Ларсен.

В тот же вечер после отбоя мы с Эмили лежали в кроватях. Темноту палаты слегка рассеивал лишь струящийся в окно свет луны и звезд.

– Значит, ты больше не ешь нормальную еду? – спросила меня соседка.

– Нет, – ответила я.

– Ну, до меня тебе все равно пока далеко, – сказала она, приподнимая трубочку для кормления. – Знаешь, что сказала мне доктор Ларсен? Мол, она не видела никого, кто крепче меня держится за свое расстройство пищевого поведения.

Я подняла взгляд на Эмили и даже в темноте смогла рассмотреть улыбку у нее на лице. Тонкая, прозрачная кожа натянулась на скулах. Синие, как океан, глаза – единственное, до чего не добралось РПП, – сияли. Соседка гордилась словами доктора Ларсен, будто боевым орденом.

– Думаю, я самая крутая анорексичка в мире, – сказала она.

Глава 12
День второй

Утром после беспокойной ночи я отменяю все приемы под предлогом семейных обстоятельств и звоню Перл узнать, нельзя ли к ней заскочить.

– Конечно можно, Лима, – отвечает она. – Я всегда тебе рада.

Когда мама, окончив Нью-Йоркский университет, приехала в Лос-Анджелес продолжать образование, то стала искать жилье и наткнулась на объявление, которое Перл повесила на информационную доску местного кафетерия. Перл работала визажистом, и ее соседка-музыкант внезапно собрала вещички и уехала. Платить за аренду жилья в одиночку было неподъемным делом, и Перл решила, что на этот раз ей хочется соседку понадежнее, не из творческих кругов. Поэтому она пришла в восторг, когда на объявление откликнулась аспирантка-психолог. С этого и началась их крепкая дружба.

Когда я приезжаю к Перл, она обнимает меня и ведет в гостиную. В коридоре, по которому мы идем, развешаны фотографии самой хозяйки дома, ее мужа, детей и внуков, и сердце у меня сжимается при мысли о том, чего оказались лишены мы с родителями. Перл замечает мою грусть и уводит меня от фотографий к дивану.

Я усаживаюсь и разом вываливаю на нее все, что случилось за последние двадцать четыре часа. Такое облегчение – поделиться своими опасениями с человеком, который знал маму!

– Даже не знаю, что и сказать… Совершенно немыслимо, – говорит Перл, недоверчиво качая головой. – Особенно предположение, что твоя мама могла изменять отцу и угодить в неприятности из-за другого мужчины. Блудни вообще не в ее стиле. Она не вышла бы замуж, если бы не собиралась хранить верность. Я знаю, насколько предана она была твоему папе и тебе. Она никогда бы не бросила тебя вот так.

– Но инструктор по верховой езде спросила, чем у мамы кончилось дело с тем, другим, мужчиной, хотя они уже встречались с папой во время практики.

– Ну, может, тот тип за ней ухаживал, но это же не означает, что у них были отношения. К тому же, когда Ирен училась в аспирантуре, они с твоим отцом еще не поженились. Может, она только решала, с кем хочет остаться, и в конце концов выбрала твоего папу.

– Она не упоминала при вас этого нью-йоркского ухажера? Как вы думаете, они в колледже познакомились?

– Понятия не имею. Она никогда о нем не говорила. Когда она стала моей соседкой, то все восхищалась, какое это облегчение – переехать в Лос-Анджелес и оставить Нью-Йорк в прошлом. Но когда я спросила почему, не захотела развивать эту тему. А через много лет вдруг заявила, что едет на встречу выпускников колледжа, и я удивилась: мне-то казалось, что у нее там было не все ладно.

– Бессмыслица какая-то, – говорю я. – Если мама была счастлива покинуть Нью-Йорк, зачем тот тип приезжал к ней незадолго до ее смерти и почему она соврала мне, что он якобы ее племянник?

– Хотела бы я знать ответы, Лима, – вздыхает Перл. – Но кое-что мне точно известно. Твоя мама безоглядно тебя любила. Всем ее знакомым было известно, до какой степени она тебя обожает и гордится тобой. Если Ирен и правда до сих пор жива, значит, что-то вынудило ее тебя покинуть. Будь у нее другой выход, она бы ни за что так не поступила.

– Так пусть бы рассказала нам о своих неприятностях, какими бы они ни были, и встретилась с ними по-взрослому, лицом к лицу! – выкрикиваю я. Слова Перл задели меня за живое. – Даже если маму посадили бы в тюрьму, она все равно могла бы участвовать в моей жизни.

Перл качает головой.

– Я говорила не о том, что она пыталась обезопасить себя.

– Что?

– Я говорила о твоей безопасности, – поясняет она.

И тут до меня доходит. Есть один вопрос, которым я в пылу гнева ни разу не задалась.

Могла ли мама уйти, потому что мне тоже грозила опасность?

* * *

За месяц до гибели мама отправилась в Нью-Йорк на встречу выпускников. Помню, я спросила перед отъездом, рада ли она.

– Рада, но нервничаю, – призналась мама.

– Почему нервничаешь? – удивилась я.

– Просто я очень давно не видела большинство этих людей. Некоторые из них стали замечательными театральными актерами. Надеюсь, у нас найдутся общие темы для разговора.

Мама поступила в Школу искусств Тиш Нью-Йоркского университета с мечтой стать актрисой, но быстро поняла, что эта профессия ей не подходит. После нашего разговора я задумалась, не сожалеет ли мама о прошлом и о том, как в конечном итоге сложилась ее жизнь.

Папа с ней не поехал, ведь кому-то надо было заниматься домом, Негодником и мной, и мама отправилась одна.

Из поездки она позвонила, и я подслушала их с папой разговор.

– Но все обошлось? – паническим голосом спрашивал папа.

Я бросилась к нему:

– Что случилось?

– На маму напали на улице.

– Она пострадала? – спросила я.

– Вроде бы нет.

Но когда мама вернулась в Лос-Анджелес, оказалось, что левая сторона ее лица и тела превратились в сплошной черно-фиолетовый синяк. Она сказала, что на нее наехал мотоциклист и выхватил у нее сумочку.

– Ужас какой! – воскликнула я. – Тебе пришлось обратиться в больницу?

– Да, но уже все в порядке, – ответила мама, стараясь меня успокоить.

– Точно? – спросила я.

Она кивнула и взяла свою чашку кофе дрожащей рукой.

– Ты все равно сможешь учиться в колледже, Лима, – сказала мама. – Просто где-нибудь подальше от Нью-Йорка.

* * *

По всем новостным каналам крутят историю удравшей Кристины Каделл. «Наследница в розыске!», «Побег на миллиард долларов!» – вот всего пара заголовков бегущей строки внизу экрана. Публика, похоже, никак не может вдоволь назлорадствоваться по поводу скандального происшествия: богатенькая наследница миллиардного состояния обвиняется в том, что убила свою мать Марию Каделл, бывшую жену Уильяма Каделла-младшего, во время совместного путешествия на яхте. И хотя мотив до сих пор неизвестен, подозреваемая улетела в Европу и теперь в розыске. А я, хоть ты тресни, не могу понять, что может ее связывать с моей мамой.

Я стою перед стенным шкафом в коридоре и смотрю на верхнюю полку, где стоят коробки – мамины коробки со всеми вещами, которые от нее остались.

После смерти мамы я надевала ее одежду, нюхала ее духи, каждый день носила ее драгоценности, отчаянно стараясь вцепиться в каждую еще оставшуюся частичку. Мне хотелось лишь одного: чтобы мама была на кухне и ждала меня из школы, чтобы обняла меня и снова наполнила дом своим присутствием.

Но когда я вернулась домой из «Новых горизонтов», то упаковала все мамины вещи, к которым отец даже не притронулся, и больше тоже к ним не прикасалась. Они напоминали мне, что я потеряла человека, который любил меня больше всех на свете, а потому у меня не было сил даже смотреть на них.

Эти коробки я не открывала десятилетиями, но, переезжая, неизменно таскала их с собой: из комнаты в общежитии колледжа в съемные квартиры, потом в дом, который делила с тогдашним мужем, и, наконец, в новое жилье, которым обзавелась после развода. Они были моими постоянными молчаливыми спутниками жизни, зеркалом, отражающим мамино отсутствие.

Я беру коробку с надписью «Письма» и открываю ее.

Сверху стопки бумаг лежит копия надгробной речи, которую наш семейный раввин произнес на похоронах. Тогда я была слишком ошеломлена, слишком раздавлена горем, чтобы различить хоть слово. И по сей день ничего не могу вспомнить.

Я беру листок и читаю:

Сегодня день большой скорби. Умерла Ирен, и мы собрались, чтобы похоронить ее. Смерть всегда приходит слишком рано. Мы жаждем еще хотя бы одного мгновения, еще одной улыбки, еще одного доверительного, сердечного разговора, еще одной частички мудрости и ободрения, еще одного момента близости. Но теперь Ирен, пусть и слишком рано, упокоилась с миром.

Она была матерью, женой, преданной подругой и коллегой для многих. И еще она была человеком, который очень любил эту жизнь и людей и хотел бы, чтобы ваши воспоминания о ней полнились весельем, юмором, добром и любовью. Ирен довольствовалась простыми радостями. Ценя наслаждения, которые может дать жизнь, она всем своим существом знала: они не имеют значения, если ты не в добрых отношениях с людьми. Доброта к другим была основной чертой ее характера, и хотя Ирен любила выбраться за город, почитать хорошую книгу, сходить на прогулку или посмеяться хорошей шутке, главными для нее были семья и друзья. В них она видела лик Бога, в них находила благословение.

Потерявшая родителей еще старшеклассницей, не имея ни братьев, ни сестер, она опиралась в жизни на свою гордость за Лиму и любовь к Карлу. Их радость – вот что доставляло ей удовольствие. Однажды они всей семьей должны были лететь на самолете, и у них было два билета в бизнес-класс и один – в эконом. Ирен настояла, чтобы Лима с Карлом вместе сели в бизнес-классе. Радуясь тому, что их замечательно обслуживают и вкусно кормят, она показала себя любящей матерью и женой.

Она тепло относилась к каждому, независимо от его положения в жизни, и благодаря ее заботе рядом с ней любой чувствовал себя лучше. Ирен посвятила свою жизнь работе с теми, кто борется с алкогольной и наркотической зависимостью, и некоторые из этих людей сегодня здесь, с нами. У меня была возможность с ними поговорить. Из их рассказов вырисовывается четкий образ психотерапевта, который никогда не осуждал своих пациентов, но помогал им проявить лучшие качества и вести полнокровную жизнь.

Когда мы вспоминаем Ирен, говорим о ней, рассказываем случаи из жизни, смеемся и плачем, она обретает бессмертие. Так происходит сегодня, так будет происходить и впредь. Пока Ирен остается в сердцах, умах и душах тех, кого любила, она жива. Светлая память.

Я хватаю упаковку с бумажными салфетками и плачу, как не плакала долгие годы, с тех самых пор, как у меня случился выкидыш. А потом решаюсь на невозможное, на то, что наверняка причинит мне невыносимую боль: начинаю читать письма, которые писала мне мама.

С днем рождения, дорогая моя Фасолинка!

Трудно поверить, что тебе уже девять лет. Но это замечательно, Лима, ведь чем старше становишься, тем интереснее жить. Я счастлива, что ты моя дочь, и горжусь тем, какая ты чудесная девочка. Люблю тебя и жду не дождусь, когда смогу отвести тебя в четвертый класс.

Миллион объятий и поцелуев, мамочка

Дорогая Лима,

хочу немножко тебя подбодрить. Понимаю, ты расстроена, но ты очень добросовестная ученица, и я тобой горжусь. Настал новый день, и сегодня, надеюсь, тебе легче. В жизни не всегда все получается так, как нам хочется, но самое главное – учиться, двигаться вперед и радоваться каждому следующему дню. Я люблю тебя независимо от того, какие у тебя отметки. Хорошего тебе дня, моя малышка.

Целую-обнимаю много раз, мамочка

Дорогая моя Лима!

Сегодня День матери. Спасибо тебе за то, что ты такая хорошая дочка и делаешь меня такой счастливой мамой. Спасибо за те радость и счастье, которые ты мне подарила. Я предвкушаю, как здорово мы проведем вместе сегодняшний день. Люблю тебя и буду любить всегда.

Миллион поцелуев, куча обнимашек, мамочка

Дорогая Лима!

Не могу нахвалиться на тебя! Я так горжусь тобой, тем, какой ты человек. Помню твой первый день в детском садике, потом в первом классе, во втором и так далее, и так далее… Ладно, лучше мне остановиться. Ты растешь, и это невероятное счастье – быть рядом и наблюдать за этим. Пусть первый день в старшей школе пройдет удачно!

Слов нет, как я тебя люблю. Мам(очк)а

Лима,

я понимаю, тебе не станет легче, что бы я ни сказала и ни сделала, но просто хочу еще раз напомнить, как горжусь тобой. Человеку нужно много мужества, чтобы попытаться сделать что-то новое, и много сил, чтобы справиться с разочарованием, если ничего не получится. У тебя замечательный характер и крепкий внутренний стержень, поэтому ты сможешь пройти с улыбкой даже через тяжелые времена. Просто знай, что мы с папой тебя любим. Ты – наша звездочка, и это чистая правда!

Целую много-много раз, мама

Дорогая Лима!

Вот и Новый год, и я что-то расчувствовалась. Мне всегда трудно было объяснить тебе, почему я так тебя люблю. Отчасти потому, что ты мой ребенок и я буду любить тебя, несмотря ни на что. Еще я, конечно, горжусь тобой, твоей красотой и умом, но дело не только в этом. Мне нравится, что ты такая чуткая и любящая, что у тебя доброе сердце и чудесный характер. А еще с тобой весело. Совсем недавно ты была малышкой, и вот уже старшеклассница. Можешь не верить, но сейчас я получаю еще больше удовольствия от общения с тобой, чем раньше! Чудесного тебе 1997 года, моя Лима. Скоро ты окончишь школу, поступишь в колледж, и это будет восхитительное время взросления и новых впечатлений. Наслаждайся ими! И помни: моя любовь всегда с тобой, и пусть она неизменно живет в потаенном уголке твоей души.

Тьма-тьмущая поцелуев и объятий, мама

* * *

Слезы застят глаза, бегут ручьями, и я бросаю читать. Глубоко дышу, стараясь успокоиться, но никак не могу перестать плакать.

Я думаю о последнем мамином письме. 1997 год вовсе не стал чудесным: я потеряла сперва маму, а потом и себя. Но в первую очередь меня доводит до слез огромная любовь, сквозящая в этих письмах, и только теперь я понимаю, как скучаю по маме.

Но перечитать ее послания было необходимо – не только ради себя, но и ради Эдди с Сарой. Необходимо убедиться, что у меня была замечательная мать, способная стать примером, и что я смогу искренне и открыто любить ребенка, как, по словам Перл, любила меня моя мама.

Из писем ясно, насколько хорошо мама меня знала. Ей было известно, что я склонная к тревогам перфекционистка, а это, как я узнала позже, является одним из факторов риска развития расстройства пищевого поведения. Мама понимала: мне жизненно необходимо ободрение, необходимы заверения, что у меня все получится.

А еще, судя по письмам, она была счастлива в той жизни, которую вела со мной и с папой. Нигде не проскочило ни намека, что она хочет бросить нас с отцом или что ей придется это сделать, а это значит, что либо она была лучшей во всем белом свете лгуньей, либо слова Перл попали в яблочко: если мама еще жива, ее вынудили уйти обстоятельства. Ей пришлось это сделать, чтобы защитить нас… но от чего? Почему она вынуждена была бежать?

Я снова складываю письма в стопку. Меня вдруг обуревает отчаянное желание обнять Эдди и Сару.

Когда я кладу стопку писем обратно в коробку, из нее вдруг выпадает одно нераспечатанное. На нем стоит штемпель «Возврат отправителю». Обратным адресом значится мамин старый офис в Санта-Монике, на штемпеле дата: 27 августа 1997 года. За пару месяцев до маминой смерти.

Переворачиваю конверт и с трудом сглатываю, когда вижу имя и адрес той, кому предназначалось письмо: «Марго Каделл-Дэвис, Паулина-стрит, 424, Малибу, Калифорния 90265».