Kapitel 8

Следующие полторы недели Йенни виделась с Луи исключительно во время перемен и порой за ланчем. Даже священный для них «Вечер кино», который ребята устраивали каждую среду, он пропустил. Так получилось, что именно в этот день Ребекка решила познакомить Луи с родителями.

Луи неимоверно переживал из-за того, что мог обидеть Йенни, поэтому едва ли не каждое предложение, произнесенное им в ту среду, заканчивалось скомканными извинениями и стыдливо отведенными в сторону взглядами. Однако Йенни отнеслась ко всему с пониманием. Целый день она не снимала с лица живой добродушной улыбки, не переставала говорить о каких-нибудь малозначительных вещах, чтобы Луи не чувствовал себя виноватым.

Тем не менее, оставшись наедине с собой, Йенни не могла больше отрицать того, как сильно тосковала по нему и по тем дням, когда двенадцать часов в сутки они с Луи проводили вместе, ясно осознавая, что им никто больше не нужен. Тосковала по временам, когда ей не приходилось неделями ждать ответа на сообщения. Тосковала по семейным ужинам с Бернарами. Она бы никогда не призналась в этом Луи, но воспоминания, уже казавшиеся ей фрагментами чужой дружбы, нередко становились причиной тихих беспомощных слез, которыми сопровождались ее одинокие вечера.

Но оставалась в одиночестве Йенни нечасто – Аксель не только не отходил от нее в школе, но и использовал любую свободную минуту для того, чтобы встретиться после уроков.

Она всегда с искренней радостью встречала Акселя на пороге дома, без стеснения предлагала ему самые долгие, самые теплые объятия. Он осторожно обвивал руками ее талию, прижимался щекой к ее виску, и лицо его озарялось широкой улыбкой. Обычно часа два ребята добросовестно уделяли проекту, а потом до наступления темноты занимались чем-нибудь более увлекательным.

Они часто смотрели фильмы – Йенни вплотную занялась приобщением Акселя к миру авторского кино. Она показывала ему много классики, от Эйзенштейна до Дрейера, рассказывала, почему все эти режиссеры так важны для кинематографа, что ценного и новаторского было в их работах. Акселю нравилось слушать ее: она говорила немного пристыженно, словно сомневалась, что имела право первой показывать кому-то этот удивительный мир. И в тоне ее никогда нельзя было расслышать того налета мнимого интеллектуального превосходства, с каким люди в большинстве своем обсуждали любые авторские фильмы. Она говорила о кино так, как говорят о своей самой большой, самой сокровенной любви. А о любви, как известно, невозможно говорить высокомерно.

Иногда ребята просто слушали музыку часы напролет – включали свои любимые композиции так громко, что пол со стенами вибрировали, словно живые, и вскоре сами танцевали, дурачились, а их звучный смех смешивался с бешеными гитарными рифами.

Когда их дыхание окончательно сбивалось, они без чувств валились на постель, и их заливистый хохот еще долго не утихал – парил по комнате, бился о низкий потолок, вылетал из окна на тихую улицу, в теплую весну. Друзья могли пролежать так минут тридцать, глядя друг на друга веселыми, немного рассеянными взглядами. Аксель украдкой любовался тем, как часто вздымалась и опадала грудь Йенни, как маленькие капли пота искрились у нее на шее, как скатывались к выступающим ключицам; любовался тем, как ее щеки окрашивались в тон молодых лепестков камелии.

Йенни стала замечать, что с каждым днем сильнее привязывается к Акселю, что уже и не помнит, как жила раньше без него. Теперь все, что раньше они делали с Луи, она делала вместе с Акселем. Теперь они проводили вместе по двенадцать часов в сутки и ясно осознавали: им никто больше не был нужен.

* * *

В один из ясных майских дней Аксель с Йенни сидели в ее комнате, работая с видеоматериалами для проекта. Ветер, проникавший в спальню из настежь открытого окна, кокетливо играл с полупрозрачными занавесками, и они, подобно перьевым облакам, безропотно вздымались до самого потолка, извивались мягкими воздушными складками. Комната заполнялась густым запахом сирени и тонким ароматом гиацинтов, что просачивались с улицы в дом.

Солнечный свет осторожными мазками золотил лицо Йенни, янтарным отблеском путался в ее волосах. На фоне играла Shine on you crazy diamond группы Pink Floyd. Пока Йенни колдовала над видео для проекта, Аксель, положив голову ей на плечо, рисовал сцену, где безымянная супергероиня, прототипом которой стала Йенни, особенно хладнокровно расправляется с кучкой злодеев. Хотя вряд ли кто-нибудь сразу догадался бы, что на рисунке изображена именно она: героиня была выше, мускулистее и взрослее самой Йенни лет на десять.

Идеей сделать подругу прототипом одного из персонажей своего комикса Аксель загорелся не так давно, но работал над ней ревностно, с неугасающим энтузиазмом. А когда он предложил Йенни поучаствовать в работе над образом героини, та согласилась не раздумывая. Поскольку это занятие оказалось очень увлекательным, друзья могли часами продумывать внутренний конфликт героини, сочинять интересную предысторию, обсуждать, какими суперспособностями ее наделить и в какой костюм нарядить. Обычно эти разговоры случались в непринужденной обстановке в компании хорошего кофе и вкусной еды.

А придя домой, Аксель раскрывал альбом и нежно улыбался, рассматривая «супергеройскую» версию Йенни, что с вызовом глядела на него с листа бумаги. Он так увлекся этой затеей, что ее портреты вперемешку с эскизами персонажа были хаотично разбросаны по всей его комнате. Человек, случайно попавший в спальню Акселя, решил бы, что тот сошел с ума.

– Йенни, а почему Луи называет тебя Лилу? Может, и твою героиню так назовем?

Йенни вскинула бровь, удивленная вопросом. Губы ее дрогнули от легкой полуулыбки.

– Помнишь героиню Милы Йовович в «Пятом элементе»? Так вот, ее зовут Лилу. В детстве я ее обожала. Даже просила маму купить мне ярко-рыжий парик! – Йенни выпрямилась и повернулась лицом к Акселю, которому пришлось убрать голову с ее плеча. – И как-то так случилось, что родители Луи в шутку стали называть меня Лилу, а потом и Луи к ним присоединился. Только они уже забыли про это прозвище, а вот Луи до сих пор достает меня.

– Что ж, Лилу… – издевательски улыбаясь, произнес Аксель.

– О, нет! Если еще и ты будешь так меня называть, то я вас обоих поубиваю. И для героини это имя не подходит. Слишком уж… Лилу популярный персонаж.

– Ладно, я придумаю что-нибудь другое.

– Я уверена, что…

Вдруг до ребят донесся оглушающий стук двери, отчего Йенни умолкла на полуслове, вздрогнула. За этим громким звуком последовало неразборчивое бормотание, переходящее в язвительный разговор.

– Твою мать, – выругалась Йенни, резко захлопнув крышку ноутбука. На лице ее застыло выражение крайней усталости.

Йенни закатила глаза, порывисто поднявшись со стула, и замерла на мгновение, касаясь стола кончиками пальцев. Аксель растерянно оглянулся по сторонам. Но спустя пару мгновений все встало на свои места.

Ссора между родителями Йенни вспыхнула ярко, оглушительно – их отравленные яростью и презрением голоса громовыми раскатами доносились до второго этажа. Они хоронили друг друга под горами обвинений, под тяжестью сотен упреков.

– Идем отсюда, – холодно проговорила Йенни, оттягивая подол черного атласного топа с кружевными вставками.

Она увлекла Акселя за собой к входной двери. Тот, не проронив ни звука, последовал за подругой, намеренно отставая на пару шагов.

Так как скандал разразился в гостиной, то родители не заметили Йенни и Акселя, с ловкостью героев шпионского фильма прошмыгнувших к выходу.

Бесшумно закрыв за собой дверь, Аксель увидел, что Йенни села на крыльцо, обняла себя за изящные мраморно-белые плечи. Он опустился рядом, взгляд его остановился на ее пылающем лице. От Акселя не ускользнуло ни то, как плотно она сжимала челюсти, ни то, как отчаянно впивалась пальцами в матовую кожу. Взгляд Йенни был прикован к дому напротив.

– Хочешь поговорить об этом?

– А что, похоже на то, чтобы я хотела? – выпалила Йенни, но тут же осознав, как грубо это прозвучало, произнесла в разы мягче: – Не парься. И да, мне реально стыдно за то, что ты застал это представление. Извини.

Аксель тяжело вздохнул и неуверенно опустил широкую ладонь Йенни на колено, несильно сжав его пальцами.

– Йенни, ты не должна извиняться. Ты ведь ни в чем не виновата. – Он облизнул сухие губы, нервно сглотнул. – Послушай… Я хочу быть для тебя настоящим другом. Я знаю, что никогда не встану в один ряд с Луи и уж тем более никогда не смогу его заменить… Но позволь мне быть рядом хотя бы тогда, когда он не может. Мне на самом деле важно… все, что с тобой происходит. Абсолютно все. Поэтому я не могу «не париться».

Йенни слабо улыбнулась, подняла на Акселя глаза, в синеве которых вспыхнула благодарность. От этого взгляда у него все внутри замерло, утонуло в болезненной нежности.

– Правда?

– Конечно!

– Я… Это совершенно взаимно, – краснея от смущения, проговорила Йенни. – Просто хочу, чтобы ты знал.

Аксель не смог сдержать улыбки.

– А твои родители… часто так ссорятся?

– Постоянно.

– Они собираются разводиться? Или, может, пожить сербу^[26]?

– Не думаю… Но я бы очень хотела, чтобы они уже развелись и перестали отравлять друг другу жизнь, правда. Им нужно было сделать это еще в тот год, когда я родилась. Или вообще нужно было думать о своем будущем и от меня избавиться до того, как я… появилась. – Йенни смотрела прямо перед собой, нахмурившись, и в глазах ее заблестели слезы.

– Йенни, ну что ты такое…

– Нет, я серьезно. Понимаешь, единственное, что их объединяет – попытки убедить меня в том, что все мои мечты и цели – детские капризы. И что я должна выбрать реальную профессию или продолжить вести мамин бизнес. Знаешь, типа достичь всего, чего она не достигла, оставшись здесь со мной и с папой. Все. В остальное время они либо не говорят друг с другом, либо ссорятся. И ссорятся в основном тоже… из-за меня.

– Погоди. – Аксель нахмурился, пытливо взглянул Йенни в глаза. – Что значит «детские капризы»? Они не видят, насколько ты талантлива? Из тебя получится потрясающий режиссер! Да когда я увидел тебя на съемочной площадке, я был в таком шоке! Не говоря уже о том, что было, когда ты показала нам всю короткометражку целиком.

– И что же тебя так удивило? – поперхнувшись смешком, спросила Йенни.

Лицо Акселя находилось так близко, что, подайся кто-нибудь из них вперед еще на несколько сантиметров, кончики их носов непременно бы соприкоснулись.

– Ты… Ты была такой… – Аксель задумался, тщательно подбирая слова. Он закусил губу и вдруг улыбнулся – нежно и чисто – своим мыслям. Взгляд его заволокла мечтательная дымка. – Знаешь то восторженное выражение, которое появляется на лице у людей, когда они делают то, что любят всей душой, то, для чего они были рождены? Думаю, такое выражение лица было у Микеланджело, когда он вытачивал из мрамора свою «Пьету», или у Боттичелли, когда он рисовал «Венеру». Так вот, в тот день я увидел это выражение у тебя. И… все понял. – Аксель усмехнулся, дотронулся невесомо подушечками пальцев до тыльной стороны ладони Йенни. Она вздрогнула, смутилась. – Я видел, что ты знаешь, чего хочешь от этого фильма. Я знал, что вся картина, вплоть до мельчайших деталей, уже есть в твоей голове. И это было похоже на магию, если честно. А как ты много смысла вкладывала в каждую мелочь! Никогда не думал, что можно столько смысла вложить в одежду, интерьер и прочее. Очень интересно было наблюдать за тем, как ты работаешь и как умудряешься всем процессом руководить, будто всю жизнь только этим и занимаешься. А потом ты подсела ко мне и стала расспрашивать, понял ли я намерения своего персонажа, что я думаю о его альтруизме. Я помню, мы долго обсуждали характер Симона, чтобы я без проблем смог вжиться в роль, хотя ты дала мне героя, очень похожего на меня. Мне кажется, я специально задерживал тебя, потому что не знал, когда еще смогу поговорить с тобой… по-настоящему, о чем-то важном. Не знаю, почему-то до того дня я смотрел как будто сквозь тебя.

Последнее предложение вызвало у Йенни короткий смешок, а затем и широкую искреннюю улыбку. Ее щеки вновь густо порозовели.

– Сказать, что я удивлена – ничего не сказать… Спасибо. Если честно, у меня тоже было чувство, будто я впервые тогда с тобой заговорила. По-настоящему.

– Йенни, – сказал Аксель серьезно. – Пообещай мне, что ты не станешь юристом или еще кем-то там. Ты не имеешь права хоронить свой талант вот так. Кстати, а та короткометражка заняла какое-нибудь место в конкурсе? Я уверен, что заняла.

– Ну-у-у, – уклончиво протянула Йенни. – Я так и не решилась ее отправить…

– Андерссон, ты убиваешь меня! – воскликнул Аксель, раздосадованно качая головой. – Что значит «не решилась»?!

– Я просто подумала и решила, что этот фильм недостаточно хорош. У меня не было ни единого шанса на победу.

– Ты, блин, издеваешься?! – Аксель всплеснул руками. – Все, с этого дня я лично буду отправлять твои работы на фестивали и конкурсы. Как это возможно, чтобы такие талантливые люди никому не показывали своих шедевров! Ты чертова эгоистка, ты это знала?

Йенни рассмеялась, и на щеках ее двумя полумесяцами выступили ямочки. Аксель расплылся в умиленной улыбке.

– А насчет твоих родителей… Это паршиво. Думаю, ты права – развод самое оптимальное решение.

– Да, знаю. А вообще… люди, не способные на искреннюю любовь, вызывают у меня тоску и жалость. То есть я люблю своих родителей, но их бесконечное безразличие друг к другу меня поражает. То, что они говорят друг другу во время ссор… я представляю себя на месте каждого из них, и мне так больно становится… Так обидно за то, что они вынуждены все это дерьмо выслушивать от человека, который должен быть им опорой. Хотя, конечно, я понимаю, это не только у нас в семье происходит. Люди слишком часто быстро сжигают друг друга в порыве какой-то бешеной страсти и потом либо разбегаются, либо живут вместе только из-за того, что у них сформировалась привычка быть вместе, но при этом они друг другу глубоко безразличны. Я знаю только одну пару, где люди правда любят друг друга, – это родители Луи, кстати. Не представляешь, какая они прекрасная пара. – Йенни выдохнула, заправила за ухо прядь волос. – И мне кажется, я тоже отношусь к людям, которые не способны ни на настоящую любовь, ни на великое страдание. Вообще ни на какие настоящие чувства. Может, это наследственное?

– Почему ты так думаешь? – спросил Аксель. – Ты первый человек, от которого я слышу такое.

Йенни обвела лицо друга меланхоличным взглядом, а затем уставилась на их руки – его пальцы по-прежнему касались ее ладони.

Она отвернулась, вздохнула:

– Потому что… это всегда страшно. Мне так неловко об этом говорить… Но, знаешь, если сравнивать влюбленность с погружением в море, то я не захожу дальше того, когда вода мне по пояс. На этой стадии ты весел, ведь вы проводите вместе время, ты радуешься каждой эсэмэске и умиляешься от всего, что делает человек, в которого ты влюблен. Но это все еще как-то несерьезно. По крайней мере, ты убеждаешь себя в этом. Однако ты понимаешь, что стоишь не так уж далеко от черты, где начинается любовь. Но ты не позволяешь себе идти дальше, здравый смысл удерживает тебя, напоминает: потом тебе будет настолько больно, что ты уже никогда не оправишься. Поэтому я всегда стою там, откуда могу целой и невредимой вернуться на берег. А любовь настоящая, любовь, за которую умирают, любовь, ради которой живут, начинается там, где ты уже не достаешь стопами до дна.

– Наверное, ты просто еще не влюблялась по-настоящему, – заключил Аксель и, понизив голос до полушепота, добавил: – Мне Робби всегда говорил, что любовь… она как смерть – приходит, когда не ждешь. Она не оставляет выбора.

– Мрачновато как-то, нет? – спросила Йенни, глядя на Акселя с несмелой полуулыбкой. – Как вообще можно любовь сравнивать со смертью? Она в самой своей сущности ей абсолютно противоположна.

Аксель скользнул указательным пальцем вдоль ладони Йенни, разорвал затем это едва ощутимое прикосновение. Он заговорил быстро, с неподдельной увлеченностью:

– А мне кажется, сравнение на самом деле очень даже справедливое. Смотри, с одной стороны, смерть – это ужасно. Это конец, жирная точка в книге твоей жизни; нечто настолько абстрактное и неподвластное человеческому сознанию, что даже некто, знающий, что он умрет завтра на рассвете, не может осознать и принять это. Вот как ребята из «Стены» или герои из той жуткой русской повести про семерых повешенных^[27]. С другой же стороны, смерть – это освобождение. Абсолютная свобода от неподъемной тяжести бытия, от любой боли, от любых страхов, от ответственности, в конце концов. Любовь такая же неоднозначная. Все ее ищут, потому что, будучи влюбленным, ты чувствуешь себя таким живым и счастливым, как никогда прежде. Все эмоции обостряются до предела, твое мироощущение изменяется, ты начинаешь любить весь этот мир! И вдруг понимаешь, что раньше и вовсе не жил. – Он остановился, чтобы подобрать более точные слова для выражения своей мысли. Йенни не отрывала любопытного взора от задумчивого лица Акселя. – Но любовь неотделима от страдания. Обратная сторона монеты, понимаешь? Ты понимаешь, о чем я? – Аксель придвинулся ближе, втряхнул энергично Йенни за плечи, глядя в ее распахнутые в удивлении глаза. – И это необязательно должна быть любовь трагическая. Можно же засыпать в одной постели с человеком, которого любишь, но при этом каждый раз перед тем, как уснуть, мучиться от мысли, что уже завтра ты можешь навсегда потерять этого человека, что никогда больше вы не заснете вместе. Счастье – хрупкая и непостоянная штука, когда так много зависит от одного лишь человека в твоей жизни. Понимаешь, если ты не наивный идиот, то, имея любовь, ты живешь в постоянном страхе ее потерять. Чем не вечное мучение? – На этих словах Аксель прервал монолог и склонил голову вниз. Мгновением позже он медленно поднял взгляд на Йенни, твердо смотря ей в глаза. – А иногда бывает, что любовь и впрямь калечит… некоторых. Неважно причем – любовь романтическая или любовь к родине, любовь к семье, любовь к идеологии или к своей боли. Не все ведь любят как Анна из того фильма… ну, который мы позавчера смотрели.

– Из «Сарабанды»^[28]?

Аксель кивнул.

– Да, наверное, ты прав. Любовь… она ведь тоже разная бывает. Но лучше бы все те, кто не может любить так, как Анна, не любили бы вовсе и не калечили ни себя, ни других.

– А вообще, люди все равно не умеют любить. По крайней мере, не умеют любить друг друга. Нам еще учиться и учиться этому искусству. Так что все эти разговоры не имеют никакого значения, наверное, – с улыбкой произнес Аксель. – Кстати, я вижу, что ты все еще грустная какая-то. А для чего я здесь, если даже не могу поднять тебе настроение?! Поэтому пусть сегодня и не суббота^[29], но мы пойдем купим твой любимый пончик с «Нутеллой» и карамельный макиато на миндальном молоке, чтобы ты больше не грустила. Хорошо? – Аксель поднялся со ступенек и отцепил от перил свой велосипед с ярко-желтыми полосами на черной раме, которому Йенни дала имя «Бамблби»^[30]. – Можем, если хочешь, и в кино сходить.

Йенни растроганно покачала головой и встала на ноги, отряхивая джинсы.

– Аксель… а ты когда-то влюблялся? Ну, по-настоящему? – спросила Йенни, привалившись к «Бамблби» бедром. Звук ее тихого, пронизанного робким беспокойством голоса одиноко повис в воздухе.

Аксель улыбнулся и закусил губу, прикладывая усилия, чтобы не рассмеяться в голос. Оценивая ироничность происходящего, он лишний раз убедился в том, что если судьба и существовала, то юмор у нее был злой, совсем не человеколюбивый.

– Не знаю, наверное.

– Наверное? – прищурилась Йенни. – Чего ты тогда так улыбаешься, если «наверное»?

– Не знаю… не хочу обсуждать это сейчас, – пожал он плечами. Лицо его сделалось серьезным. – Если что-то такое в моей жизни появится, ты будешь первая, кто об этом узнает. Обещаю.