Лирическое отступление № 2
Отец Тельмана Ивановича

В большом и даже огромном кабинете (где все было огромное – кресла, электрический свет, стол, окна, занавешенные титаническими портьерами, портрет Ленина во всю стену) – находились два маленьких человечка, похожих чем-то друг на друга: оба были серые, с редкими серыми волосами, зачесанными назад, со щеками, навсегда изуродованными оспой, только один из них спокойно стоял у стола и лицо его было неподвижно, а другой – сидел тут же, у этого же стола, в гигантском кресле, и весь, вместе с лицом, мучительно подергивался, словно кресло обжигало ему задницу. То ли встать ему хотелось руки по швам, то ли уменьшиться до нуля, вообще исчезнуть и оказаться в другом каком-нибудь месте, и мысли его так же лихорадочно и болезненно подергивались, как он сам. Он, разумеется, вглухую молчал и вообще старался не дышать. И молчал (долго, непереносимо долго молчал) второй человек – смотрел в простенок между окнами, в никуда, словно догадывался, что, посмотрев на человечка в кресле, может нечаянно убить его этим взглядом. Потом он сказал, тихо и почти неразборчиво:

– Есть мнение, что надо сделать хороший подарок нашему другу и союзнику господину Рузвельту. Мне сообщили, что он филателист. Занимается филателией. Это правда, товарищ Епанчин?

– Так точно, товарищ Сталин, – человечек в кресле поперхнулся и судорожно откашлялся. – Извините… И говорят, что – страстный филателист!

Наступила новая долгая, изнуряюще долгая, мучительная пауза.

– А что это означает – «филателия»?

– Собирание почтовых марок, товарищ Сталин. С целью их коллекционирования, а также…

– Это я знаю. Я спрашиваю: что само это слово означает – «фи-ла-те-лия»? На каком языке?

– Это греческий, товарищи Сталин. А перевод… как бы это точнее выразится… Буквально?

– Конечно. Лучше всего буквально.

– «Нелюбовь к почтовой оплате»… Наверное, так будет точнее всего.

– Как вы сказали?

– «Нелюбовь к почтовой оплате», товарищ Сталин. А еще точнее: «любовь к неуплате почтового сбора…»

Стоявший человек сказал с удивлением:

– Глупость какая-то… – он помолчал и добавил: – И вообще занятие глупое. Взрослый, умный человек, политик, а занимается глупостями. – Он снова помолчал. – А может быть, он никакой не умный? Может быть, все только считают, что он умный, а на самом деле – глупец?

И он засмеялся – тихо, весело и неожиданно, словно засмеялся вдруг известный всему миру портрет. И так же неожиданно снова помрачнел.

– А как вы думаете, советские марки у него в коллекции есть?

– Думаю, что есть, товарищ Сталин. Думаю, что у него очень хорошая коллекция советских марок.

– Все советские марки у него есть?

– Думаю, что нет, товарищ Сталин. Думаю, всех советских марок ни у кого на свете нет.

– Почему?

– Существуют редкости, которых всего пять-шесть штук известно, и даже меньше.

– Это хорошо. Это очень хорошо. Задача ваша определяется. Надо собрать полную коллекцию советских марок, и мы преподнесем ее господину Рузвельту. Как вы думаете, он будет доволен?

– Он будет в восторге, товарищ Сталин. Но это невозможно.

– Почему?

– Невозможно собрать полную коллекцию…

– Считайте, что это партийное поручение, товарищ Епанчин. Надо собрать. Срок – один месяц. Мы думаем, этого будет достаточно. Обратитесь к товарищу Берия. Он в курсе и поможет.

– Слушаюсь, товарищ Сталин, – сказал маленький человечек Епанчин, обмирая от ужаса.

…Но независимо от этого ужаса, мысль его уже заработала привычно. Консульский полтинник придется отдать свой, подумал он озабоченно. И ошибку цвета «70 руб» без зубцов… Где взять перевертку Леваневского с маленьким «ф»?.. Она была у Гурвиц-Когана, он ее продал – кому? Должен знать. Знает. И скажет. Не мне скажет, органам скажет… Товарищу Берия скажет, подумал он с внезапным ожесточением, удивившим его самого: он почувствовал себя сильным и большим, как это бывало с ним иногда во сне…

Вот так, или примерно так, состоялся его единственный и последний в жизни звездный час. Так, или примерно так, он рассказывал об этом сыну своему – маленькому, плаксивому, капризному, но умненькому Тельману Ивановичу. Но он ничего не рассказывал о том, что пережил, пока везли его в Кремль на огромной черной машине. И как героически сражался он в огромном кабинете с приступами медвежьей болезни. И как слег на другой день с сердечным приступом – от нервного перенапряжения.

«В скучных разговорах о людях прошлого сокрыты тайны их великих свершений»…И уж конечно, ничего не рассказывал он о том, как, сидя на специальной квартире, четыре страшные недели лихорадочно составлял подарочную коллекцию для чертова американца из тех многих коллекций, которые приносил ему неприятный человек в штатском – иногда молчаливый, иногда почему-то болезненно разговорчивый, иногда сдержанный, а завтра вдруг развязный, вчера красивый (кровь с молоком), а сегодня никакой, – но всегда крайне неприятный в общении, и глаза у него всегда были волчьи, несытые, нацеленные и как бы приценивающиеся.

…Было, было что рассказать! Как в промерзшем насквозь, до последнего винтика, самолете летел вынутый среди ночи из постели неизвестно куда – оказалось, в Ленинград, на улицу Попова, в Музей связи, где замерзала в ледяном, промерзшем до подвала, некогда роскошном доме Государственная коллекция – бесценное филателистическое сокровище под присмотром полумертвого хранителя, не похожего уже на человека, а скорее на черную мумию, запеленутую в три шубы и в извозчицкий тулуп…

…Как руки у него тряслись и делалось нехорошо, когда в принесенной штатским человеком очередной коллекции он узнавал коллекцию знакомую, сто раз виденную раньше, вылизанную до блеска его завистливыми глазами… и хозяин, естественно, вспоминался сразу же, но не как живой человек, а как уже покойник, хотя он догадывался, конечно, что никого они не убивают – просто конфискуют для нужд государства и соответствующую расписку дают… ну, сажают – в крайнем случае… в самом крайнем… Ему не хотелось об этом думать.

…Как потерял он однажды сознание, когда вместо привычного волка в штатском явился вдруг на спецквартиру какой-то чин в мундире и заорал с порога: «Саботируешь, сука, в рот тебе нехороший? Препятствуешь следствию?..» Оказалось, что он в списке указал неправильно фамилию одного филателиста, «с» написал вместо «ц», – откуда было ему знать, как эта сволочная фамилия пишется, в паспорт же он к нему не заглядывал… а они найти его не могли, весь Горький перевернули – нет такого, как в землю провалился… Слава богу, все тут же выяснилось и обошлось одним неистовым этим криком да небольшим расстройством до конца дня…

Потом все кончилось. Его вызвали, поблагодарили, подписку взяли о неразглашении, а через несколько месяцев (война уже тоже кончилась) дали квартиру, – правда, в Ленинграде, но зато хорошую, двухкомнатную, на третьем этаже (в Москве он жил в полуподвале с окнами на общественный туалет). А еще через полгода пригласили к большому начальнику, и тот, с улыбкой, вручил ему ордер на получение конфиската: разрешение получить конфиската в количестве «два экз.», на его собственный выбор. Как сотруднику, проявившему себя. («Вы же свои марки отдали, из своей коллекции, мы же знаем, не забыли…»)

…На складе конфиската сонный толстомясый старшина выбросил перед ним на прилавок штук двадцать альбомов… господи, это было, как в прекрасном сне! Он выбирал и выбирал, листал, проглядывал, откладывал, принимал решение и тут же брал его назад… о сладкие муки выбора на халяву! А потом, уже решившись, уже выбрав, уже отложив, уже даже раписавшись в получении, – не выдержал, заныл, принялся просить, клянчить, канючить со слезами в голосе: ну, еще что-нибудь, ну вот хотя бы этот маленький кляссерчик (с подборкой «черного пенни», между прочим), малюсенький, его, наверное, и в описи-то нет… И представьте себе: толстомясый оказался человеком с сердцем в груди. Кляссерчика он, конечно, не дал, но выставил на прилавок несколько картонных коробок, по виду – из-под обуви, и предложил: выбирай, не жалко. И он выбрал. Чепуха там была какая-то, «Altdeutschland» на маленьких вырезках с гашениями, но тоже ведь – на дороге не валяется. Взял. Пусть лежат…

…Этих деталей он тоже никогда даже сыну не рассказывал, и уж конечно, ни слова никому не сказал, что до конца жизни так и проработал «на них» – консультантом по конфискату. И ни разу, между прочим, об этом не пожалел.

Глава третья
Декабрь. По-прежнему второй понедельник. Малое Мотовилово

– «Чаю, чаю накачаю, кофию нагрохаю», – задумчиво пропел Работодатель на некий не вполне определенный, но безусловно варварский мотивчик.

– Это еще что такое? – спросил Юрий без особого интереса.

– А хрен его знает. Ситуация навеяла.

Они сидели за столиком для подписания договоров и пили чай, поданный и сервированный Мириам Соломоновной. Чай был безукоризненно горячий, рубиновый, цейлонский, в тонких стаканах с серебряными подстаканниками. К чаю предлагались песочные печенья «Нежность» и божественные плюшки домашней выпечки – Мириам Соломоновна, как всегда, была на недосягаемой высоте.

Юрий, впрочем, пил чай без всякого удовольствия и все время судорожно зевал. Ему не хватало кислорода после перенагрузки и хотелось прикорнуть минуток хоть на десять. Слечу когда-нибудь с нарезки, думал он обреченно. Ну и работку я себе подобрал, мама дорогая…

– Я все-таки не понимаю: у тебя что-то внутри щелкает или как? – спросил вдруг Работодатель и поглядел пристально.

– Или как, – неприветливо ответил Юрий. Он выбрал себе плюшку поподжаристей, неохотно откусил, отпил из ложечки.

– Нет, но все-таки… – настаивал Работодатель. – Я и сам не лаптем деланный, слава богу, не жалуюсь, как-нибудь вранье от правды отличу, но не на сто же процентов, в самом деле.

– А я – на сто. Вот и вся между нами разница. Ты мне за эту разницу деньги платишь.

– Хорошо, хорошо. Деньги… Тебе бы все о деньгах… А ты объясни. Сколько раз уже обещал. Ну вот что ты чувствуешь, когда он врет, какое при этом у тебя ощущение? Физически?

Юрий мучительно хрустнул челюстями, подавляя в зародыше очередной зевок. Ну как это можно объяснить, подумал он обреченно. И в особенности – здоровому человеку объяснить, у которого сердце – как метроном… Никак не объяснить. Да и незачем.

– Как будто жизнь уходит через плечи, – сказал он медленно. И тут же сам себе удивился. Не хотел ведь говорить, а все-таки сказал. И совершенно напрасно, разумеется.

– Это что – цитата? – осведомился Работодатель.

– Нет. Это такое ощущение.

– Только не надо наводить хренотень на плетень.

– Да шел бы ты.

Поговорили. Некоторое время чаепитие продолжалось в демонстративно-недоброжелательном молчании. Потом Работодатель спросил нарочито деловым тоном:

– Завтра расшифруешь запись?

– Естественно. Может быть, даже сегодня.

– Сегодня уже не успеть, – проговорил Работодатель, словно бы извиняясь. – У нас сегодня еще один клиент. Причем очень серьезный. Ты как – выдержишь?

– Если он будет врать так же, как этот, – обязательно слечу с нарезки. Клянусь. Это было что-то особенное.

– Да-а, любопытный экземпляр. Не знаю что и думать.

– А я и не пытаюсь, – сказал Юрий, наливая себе еще полстакана. – Тьма кромешная. Не представляю, что ты будешь со всем этим делать.

– Да ничего, скорее всего.

– То есть?

– Да не крал у него никто этой марки.

– То есть?

Работодатель покончил со своим чаем, откинулся на спинку дивана, переплел голенастые ноги диковинным джинсовым винтом и занялся «ронсоном» и сигареткой – аккуратно закурил, пустил два аккуратных колечка в потолок, посмотрел на Юрия, прищурившись.

– Ты, главное, не углубляйся, – посоветовал он проникновенно. – Зачем это тебе? При твоих-то моральных принципах?

Мои моральные принципы, подумал Юрий. О боже! «Не бери чужого и не словоговори ложно». А в остальном: «перекурим – тачку смажем, тачку смажем – перекурим». Роскошная нравственная палитра, снежные вершины морали…

– Перекурим – тачку смажем, – сказал он вслух, – тачку смажем – перекурим…

– Воистину так! – воскликнул Работодатель и, словно спохватившись, принялся затаптывать окурок в пепельнице. – Поехали. Нам еще пилить и пилить – сорок пять кэмэ по слякоти.

Однако никуда уехать им не удалось: без доклада, но зато в ватном сером пальтугане до пят ввалился Борька Золотоношин, «Агент Би», красноносый и живой как ртуть. Наскоро поздоровавшись за руку (лапы красные, свежемороженные, ледяные), он выхватил из-за пазухи пачку бумаг с загнувшимися уголками и сунул ее – с неразборчивым ворчанием – Работодателю, а сам, не садясь даже и уж конечно не раздеваясь, принялся цедить себе в наугад схваченный немытый стакан остатки цейлонского. Судя по нему, дождь на дворе кончился, оттепель тоже, и валил там теперь густой снег – снег этот тут же принялся на Борьке подтаивать и комками шлепаться на ковер, на столик, на диван, потому что Борька непрерывно двигался, перемещался, кипел, испарялся, и Юрий встал и перешел на свое рабочее место – подальше от всех этих физических явлений.

Работодатель проглядел бумаги быстро, но внимательно, как считывающая машина, вроде сканера, и уставился на Борьку выжидающе.

– Это все? – спросил он.

– Говорит – все, – ответил Борька, не переставая жевать и прихлебывать.

– Молодец, – сказал ему Работодатель. Он открыл дверцу стенного сейфа, положил туда бумаги, достал из недр небольшой пакетик (зеленый, перетянутый резинкой), сунул в боковой карман и снова запер сейф.

– Вызывать его будете? На ковер? – спросил Борька.

– Обязательно.

– Позвонить?

– Всенепременнейше.

– Прямо сейчас?

– Ни в коем случае! – сказал Работодатель. – Сейчас ты поедешь домой, примешь горяченький душик, пообедаешь, трахнешь свою Светланку…

– Она на работе, – сказал Борька, расплываясь в счастливой улыбке. – Она вчера на работу устроилась.

– Ну, тогда примешь еще один душик – холодненький…

– Да он же там на ушах стоит, Пал Петрович. Он же помрет в ожидании…

– Спорим, что не помрет? – предложил Работодатель. Он уже натягивал свой титанический плащ. – Позвонишь ему вечером, часиков в семь, не раньше, и назначишь на завтра, на десять, здесь. И пусть принесет остальное…

– Он говорит, что это – все.

– ПУСТЬ ПРИНЕСЕТ ОСТАЛЬНОЕ! – гаркнул Работодатель. – Так ему и передай. И таким же вот тоном. Пускай в штаны поднавалит – Простатит Аденомыч неоперабельный!

«Простатит Аденомыч» – это была жемчужина дня, и Юрий с удовольствием поаплодировал, отдавая Работодателю должное. Однако Работодатель настроился уже на серьезный лад.

– Собирай писалку, – скомандовал он. – Да пошевеливайся, я уже одет, как видишь.

– Секретку или обычную? – спросил Юрий.

– Бери обе. На всякий случай. Обе пригодятся.

– Слушаюсь, командир, – сказал Юрий и принялся собирать регистрирующую аппаратуру.

А Борька-агент стоял со стаканом остывшего чая и отрешенно-задумчивым взором гипнотизировал единственную оставшуюся на блюде плюшку – так хамелеон гипнотизирует притихшую в ужасе муху перед тем, как слизнуть ее раз и навсегда.

В машине Юрий наладился подремать – расслабился, пристроив голову в щели между спинкой и стенкой, закрыл глаза и попытался думать о приятном. Как он идет в подвальчик «24 часа» и накупает там вкуснятинки для Жанки: карбоната, семги, осетринки горячего копчения… французкий батон… маслица «фермерского»… «икорки, понимаю»… И бутылку «бефитера», и швепс-тоник, разумеется… Пусть это у нас будет пир духа, подумал он со сладострастием. Вечер плотских утех и радостных возлияний… Только вот, если клиент попадется нехороший, ничего из плотских утех не получится – измотаюсь как жесть на ветру…

– А что за клиент? – спросил он, не раскрывая глаз.

– Небось, небось, – откликнулся Работодатель. – Клиент нормальный. Большой говорун.

– Но при этом – брехун?

– Надеюсь, нет. Иначе грош ему цена. Да и мне тоже, – добавил Работодатель самокритично.

– Действие происходит у него дома?