Николаевны на Новый, 1943-й, год. Меня Чугунов приказал оставить в Барсанове подпольщиком, так как, по словам Леши Рожка, надежнее меня никого нет. Мне в помощь дали Анну Петровну Иванову из Барсанова. Первым нашим заданием было сходить в деревню Трубичино на берег реки, где стоял сарай, там мы с Аней должны были дождаться чугуновцев, которые поедут на лошадях, и привести их на место гулянки в деревню Клюкино через Белоусы по льду. Нам был дан пароль. В нашем доме жила учительница – Клавдия Александровна Земченко, с семьей, но так как латыши в это время уехали из Барсанова, учительская семья переселилась в школу. Все это благоприятствовало нам с Аней выполнить задание совершенно незаметно. Только у моста стояла охрана, полицаи и немцы. Дом, где размещались охранники, был закопан в землю и превращен в бункер, а в самой деревне не было никого из фашистов. Это задание мы с Аней выполнили успешно. Мои друзья добровольно ушли в партизаны в ночь на Новый, 1943-й, год, а разговоры ходили везде, что их взяли насильно. Это и нужно было, чтобы не пострадали семьи ушедших. Мне поручалось следить за движением автомобилей со стороны Латвии, Красногородска, узнавать перевозимый груз, записывать номерные знаки машин. Анну Петровну вскоре арестовали и отправили в Германию. Я остался один. Мне стало опаснее выполнять задания. В деревню снова поселили солдат «Среднеазиатской армии», их расквартировали по домам жителей Барсанова. Немцы в основном жили в школе. Командовал всей этой сворой пожилой немец-гауптман (капитан). Мне было дано задание узнать численный состав и вооружение охраны моста, которая жила в закопанном в землю доме (бункере). Я подговорил Васю Воронцова (его отец в то время был старостой деревни), и мы с Васей ходили пилить дрова для обогрева бункера. Я надеялся, что нас пустят в бункер «погреться» и я там разгляжу, что мне нужно. Но полицаи и немцы в бункер нас не пускали. Однако вскоре подвернулся удобный случай. В наш дом постучались и зашли люди, одетые в новенькую советскую военную форму, вооруженные советскими винтовками. Это было ночью, лунной и светлой. Один из этих людей, с конопатым лицом, пригласил меня за стол и стал уговаривать работать «на партизан», давал даже пистолет, говорил о том, что их разбили под Люцковом, а Лёша Рожок дал им адреса, где можно укрыться. Ведь как тупо было придумано! Люцково находится на опушке леса, а прятаться они пришли в Барсаново, где на мосту стоит охрана. Я сразу понял, что это провокаторы, т.е. полицаи, переодетые в советскую военную форму, и они хотят меня одурачить. Мороз был крепкий, и один из провокаторов замёрз на улице и стал стучать в окно. На ходу угрожая мне, они пошли на улицу. Я вышел в сени (троестен), окно там было забито досками. В щель я хорошо видел полицая Сашку Соколова из деревни Черногузово. Он стоял на мосту в охране. И мне стало окончательно ясно, что это провокаторы. О появлении партизан было всем приказано сообщать в охрану моста. Если кто не сообщит, тому расстрел. Вот я и решил этим воспользоваться, чтобы проникнуть в бункер и выполнить задание К.Д.Чугунова и Лёши Рожка. Рожок стал у Чугунова начальником службы спецгруппы. Накинув на себя полушубок, надев шапку и сунув ноги в валенки, но прямо в кальсонах, я побежал к мосту в этот бункер. А вся свора провокаторов пошла в деревню, в сторону Белоусов. На мосту стоял полицай Сашка из Огурцова (я их всех знал в лицо). Он пропустил меня в бункер. Немец слушал меня, я говорил только по-русски, полицай переводил ему. Немец сказал: «Гут, гут, камрад» – хорошо, хорошо, товарищ. Налил мне стопку водки. Я выпил, и меня уложили спать за перегородкой у дверного проёма (дверей не было). Мне было видно всё оружие, висевшее на стене, в том числе два ручных пулемёта (о чём Чугунов особенно просил узнать). Вскоре после того, как я улёгся спать (я не спал, а лежал и храпел), в этот же бункер вошли все те провокаторы, которые приходили в наш дом. Через несколько дней К. Д. Чугунов знал численный состав охраны и их вооружение. Лёша Рожок посмеялся над тем, как меня немец угощал водкой, и сказал: «Есть за что угощать». Где-то летом 1943 года в Барсановской школе разместили солдат «Среднеазиатской армии» и немцев. Этих нацменов из числа советских военнопленных, перешедших на службу к немцам, готовили для карательных экспедиций против партизан. Их было два взвода. В нашем доме поселились три таких солдата. Постепенно я начал находить с ними общий язык. Однажды я им сказал: «А что вы скажете, когда придут наши? Ведь вас будут судить как изменников Родины». Они стали говорить, что хотят уйти к партизанам, но не знают, где их найти. Я им предложил встречу на хуторе Слободка. Встреча состоялась. С их помощью я стал набирать всё больше солдат, желающих уйти к партизанам. Вместе с ними хотел уйти и я. Примерно во второй половине августа 1943 года приехал в Барсаново в качестве инструктора «по истреблению партизан», как он выражался, старший лейтенант (по-ихнему обер-лейтенант) Анатолий Каминский, награждённый немецким крестом как раз за «истребление партизан». О его прибытии в Барсаново я немедленно сообщил в спецгруппу «Борец» через И. Ф. Фёдорова из Клюкина и описал его внешность. Позднее этот немецкий шпион сумел проникнуть в спецгруппу, но К.Д.Чугунов уже всё о нём знал. И этот инструктор «по истреблению партизан» был расстрелян по приказу Чугунова. Однажды мне принесла письмо Нина Денисенко, проживавшая в деревне Люцково, сказала, что письмо от чугуновцев, а сами они ушли в Белоруссию. И действительно, они тогда уже были там. Письмо агитировало солдат «Среднеазиатской армии» быстрее переходить на сторону партизан. Я это письмо от Денисенко взял, прочитал солдатам, что жили в нашем доме, и сжёг его в чугунке. Позже выяснилось, что это письмо было написано не чугуновцами, а немцами, Н. Денисенко была ими завербована. Деревню нашу окружили фашисты, вокруг установили пулемёты. Между наших лип в огороде тоже стоял пулемёт и было десятка два немцев, и так повсюду. Солдат, которые хотели перейти к партизанам, разоружили и отправили по другим деревням, где они стали работать на немцев под охраной. А вскоре и меня арестовали, а именно – 17 декабря 1943 года, примерно часов в 5 утра. Я не успел встретиться с чугуновцами. За мною пришли пять человек – немцы и власовцы. Моя кровать стояла за занавеской, я спал… и вдруг почувствовал, как что-то холодное упёрлось в грудь. Это немец наставил в упор в грудь автомат и спросил: «Андреев Савелий?» Я увидел на груди у немца светившуюся зеленоватыми буквами бляху с надписью на немецком языке: «Полевая жандармерия». Мать собрала мне мешок, куда положила хлеба и полоску шпику. У нас с матерью были одни валенки на двоих, и я решил их не надевать, так как думал, что меня все равно расстреляют. Резиновые сапоги были отданы Леониду, заклеить, и я попросил немцев, чтобы мать сходила за ними. Немец уперся в спину матери дулом автомата и повел ее за сапогами. Принесли незаклеенные сапоги, я их обул на ноги. Одевался я на глазах у немцев, и поэтому они не обыскали карманы, а просто провели руками поверху, и все. А в потайном кармане пиджака лежал небольшой портрет И. В. Сталина, завернутый в белую бумагу. Я забыл об этом портрете – он был величиной с лист в отрывном настенном календаре. И так, с этим портретом в кармане, я был вызван на допрос в гестапо в Опочке. Меня там крепко били и заставляли признаться в получении письма, которое мне принесла Денисенко. Требовали сказать, кому я его передал. Тут я сообразил, что надо только отпираться от этого письма, что я и делал, несмотря на зверские избиения. Пугали меня и по-другому: приставляли пистолет под челюсть у горла и говорили: «Считаем до пяти, не признаешься – офицер убьет тебя». Это говорил переводчик. Потом вели счет до трех, но я всё отрицал. Я знал, что в случае признания непременно буду расстрелян, а не признаюсь, то, может быть, и уцелею. Вот так я и остался жив.

В Опочецком концлагере.

В первых числах января 1944 года из гестапо меня перевезли в Опочецкий концлагерь. Это был местный концлагерь, где фашисты ещё не успели продемонстрировать в полной мере своё варварство и зверство по отношению к советским людям. Опочецкий лагерь не имел вышек для охраны – таких, как, например, в Штуттгофе. Его охраняли в основном наземные посты из немцев и полицаев; он был огорожен досками и колючей проволокой. Я находился в общей камере, располагавшейся примерно в середине каменного здания. В камере было около 50 человек, в том числе – много моих земляков из деревень Люцково, Белоусы, Бабенцы и других. Были в нашей камере и люди из Опочки, а также военнопленные. Их отправляли в лагерь за разные дела, но большей частью – за побеги. Кормили нас супом с картофелем, щами со свеклою, конечно, безо всяких жиров и мяса. Однако это, можно сказать, были деликатесы по сравнению с тем, что меня ждало впереди. В Опочецком концлагере разрешались продуктовые передачи. Передача предварительно тщательно проверялась, и только потом ее получал тот, кому она была адресована. В нашу камеру немцы поместили троих военнопленных, пытавшихся уйти к партизанам. Одного из них звали Ваня Поздняков, он был артистом из хора Пятницкого. До сих пор помню его внешность: выше среднего роста, стройный, лицо покрыто мелкими веснушками, пальцы рук – тонкие, ладонь узкая, то есть явно Ваня был выходцем из интеллигентной семьи. Он не мог стоять спокойно на одном месте, всё время поворачивался, приплясывал и тихо про себя что-то напевал. Одет Ваня был в советскую военную форму. По вечерам мы просили его спеть: уж очень у него был приятный, красивый, сильный голос. За песни с ним делились хлебом, салом и другим все, кому приносили передачу. Но петь песни в лагере фашисты запрещали – как днём, так и ночью. Ваня нам отвечал так: «Если вы не выдадите меня, тогда я вам спою». Мы его заверяли, что не выдадим, и он пел для нас старинные русские песни, песни политзаключённых и каторжан. Пел и весёлые песни. Многие, слушая его пение, плакали. В дверь сердито стучали фашисты, а Ваня всё пел. Тогда они врывались с палками в руках в камеру и спрашивали: «Кто пел песни?» Все молчали. Фашисты начинали бить палками тех, кто им попадал под руку, и снова спрашивали: «Кто пел песни?» Не добившись ответа, фашисты избивали заключенных и выходили вон. Немного погодя, Ваня опять принимался петь. После нового сердитого стука в дверь в камеру врывалось уже не два фашиста, а четверо или пятеро, и все с дубинами. Избивали заключенных долго. Доставалось всем. И снова уходили ни с чем – Ваню мы не выдавали. Послушавшись совета стариков, Ваня тем вечером больше не пел: а то, чего доброго, в третий раз эти ироды применят уже не палки, а оружие. А назавтра, как только смеркалось, всё повторялось снова. В Опочецком лагере я встретил родного дядю Нинки Денисенко, жителя деревни Люцково. Его бросили в концлагерь вместе с женою Валей. Фамилии его я не помню, а прозвище его было Ванька Кисель (Иван Фёдорович Макаров, 1916 г.р., жена – Валентина Осиповна Макарова, родом из деревни Могалово Красногородского района. Это я выяснил позднее). Я ему сказал о том, что его племянница – Денисенко – посадила меня в концлагерь, но о подробностях не распространялся. А он мне сообщил, что по вине этой же племянницы Нинки в концлагере оказались он сам и его и жена, и всячески Нинку проклинал. В Опочецком концлагере я пробыл примерно дней 10—14. Затем меня вместе с другими земляками отправили в концлагерь Моглино, что был в 10 километрах за Псковом. А певец Ваня Поздняков остался в Опочке, и дальнейшая судьба его мне не известна.