Кто пишет на века, того не сразу видно. Русские писатели не были знакомы с современными геополитическими трендами и увлеченно обсуждали проблемы потребности в книге для народного чтения. Добросовестный Ф.М. Достоевский в цикле статей «Книжность и грамотность» (1861 г.) сформулировал философию «почвенничества» и страстно призывал лучших людей страны вернуться к народным первоистокам.

Российская интеллигенция дым едкий отечества любила сильнее ясного огня чужбины, не думала о выборности, романтизировала страдания народа и расточала похвалы его долготерпению. Лишения, унижения и притеснения со стороны «другого» мира – таков был контекст существования русского мужичка-богоносца. Сакрализация страдания составляла сердцевину понятия «народ», который иногда вспоминает о вилах (с одной буквой «л»), но не для того, чтобы стать электоральной массой.

Можно заметить не только в порядке произвольных сновидений, что настоящая любовь порождает желание не иметь, а быть. В 1870-х г.г. от Р.Х. зарождается новый сельскохозяйственный интеллигентский тренд – «хождение в народ». Хождению в народ иногда препятствует общественный и личный транспорт. На полюсе народной воли происходило возбуждение общественного интеллекта и кристаллизация нравственных сил нации, пронизанных запахом чернозема и духом протеста. Террористы-народовольцы вели системную охоту за царем-освободителем и таки взорвали его накануне подписания им проекта Конституции.

В те далеко-близкие времена интеллигенция с синдромом социальной справедливости говорила не от имени огромной массы темных и неграмотных крестьян. Для реально существующих землеробов и конюхов термины «государство», «общество» и «политика» никак не связывались с выполняемым сельскохозяйственным функционалом. Она совмещалась с именем того народа, каким он «должен быть». Данная интенция отразилась в названии организации «Народная воля».

Вопрос о том, что возникло раньше – способность писать или читать – в значительной мере сходен с проблемой первичности яйца и инкубатора. С культурно-идеологической целью народники обобщенно-светлыми усилиями использовали сказки о С. Разине и Е. Пугачеве, «разбойничьи» удалые песни. Орудием легальной пропаганды служили тираноборческие произведения столпов литературы А. Грибоедова, А. Пушкина, М. Лермонтова, Л. Толстого. А также Ф. Шиллера, Г. Гейне и А. Мицкевича.

Классик самоопределения интеллигенции как морального ордена Р. В. Иванов-Разумник написал однажды: «Интеллигенция есть этически антимещанская, социологически внесословная, преемственная группа, характеризуемая творчеством новых форм и идеалов и проведением их в жизнь в направлении к физическому и умственному, общественному и личному освобождению личности»^[4].

Драматически-оправдательный судебный процесс в отношении активистки-народницы В.И. Засулич по делу о покушении на Петербургского градоначальника Ф.Ф. Трепова (июль 1877 г.) показал, что скороспелые политические реформы напрягали общество, а режим быстро утрачивал популярность. Комитет революционной «Народной воли» выпустил листовку, в которой писалось (или говорилось) о пробуждении общественной жизни и эффективности насилия как знака сочувствия нравственно раздавленным политическим арестантам и всему народонаселению. За председателем суда А.Ф. Кони закрепилась слава бескомпромиссного служителя Фемиды.

Практически во всех городах и поселках городского типа до сих пор есть улицы и переулки имени В. Засулич, С. Перовской, А. Желябова, С. Халтурина и «Народной воли».

В предреволюционные годы большинство интеллигенции считало себя представителями единственной религии среднего рода под названием «христианство», полагая, что «христианство – высшее учение и содержит благородные идеалы как прекрасный путь к самоусовершенствованию». И в то же время интеллигенция не очень любила бить поклоны головой об пол и имела свое внутреннее христианство.

Эпохальный переворот в русской общественной мысли совершила группа русских философов «серебряного века», авторов нашумевшего сборника. «Вехи» (1909 г.) о русской интеллигенции. С одной стороны, «Вехи» – свидетельство культурного поворота в умах от атеизма к вере, с другой – страшный диагноз, вынесенный интеллигенции самой себе, как больному слою общества, которое ведет страну к гибели.

Как писалось в продолжении «Вех» – сборнике «Из глубины» – «Вехи» были призывом и предостережением. Несмотря на яростную реакцию и полемику, этот робкий диагноз глубоких пороков России оказался слабым предчувствием морально-политических сдвигов, которые грозно обозначились еще в 1905–1907 гг. Русское образованное общество в своем большинстве оказалось индифферентным к данным сентенциям.

По совокупности всех обстоятельств интеллигенция стала определяться в первую очередь через оппозицию к официальной власти. Восприимчивость к идеям усиливала тягу к радикализму. При этом понятия «образованный класс» и «интеллигенция» были разведены – не любой человек с дипломом и в шляпе мог быть интеллигентом, а лишь активно критикующий «отсталое» правительство.

На рубеже веков иностранные ложи (в основном – французские) вновь широко распахнули свои двери для русских^[5].

В России массово выпускалась Библия, но светская культура стала соизмеримой с христианско-церковной. Религия есть систематизированная форма абсолютной романтики и доведенная до логических пределов фантастика. Мессианская инициатива консолидировала не очень громкий голос Церкви с активизаторами политического сознания. В унисон с «Небесной идеей» православия художественно-интеллигентская мысль генерировала «земной модус» социализма.

В начале XX века селедку еще нельзя было завернуть в свежий номер газеты «Правда» (была основана в 1912 году), однако интеллигенты с кондиционным уровнем интеллекта и духом восхождения стали светскими священниками. А культура – социальным регулятором, повышающим качество политической энергии. Ведущий свою родословную от Прометея, самого благородного святого и мученика, К. Маркс никогда не был в России, однако на русскую интеллигенцию глубокое впечатление (своим объемом и содержанием) произвел 4-х томное евангелие мирового коммунизма «Капитал»^[6].

Кроме еврейского специалиста по счастью народов К. Маркса, были популярны взгляды М. Бакунин и Н. Махно. Анархические фантазии М. Бакунина упали на асоциальную почву мэтра протестного движения С. Нечаева и породили специфический плод – «Катехизис революционера» (1869 г.), в котором утверждалось, в частности: «Нравственно только то, что способствует торжеству революции. Все остальное – безнравственно». В отличие от Д. Каракозова, неудачно поднявшего руку на Царя – помазанника божьего 4 апреля 1866 г., интеллигенция в целом не сочувствовала нечаевцам.

Марксизм как опиум для интеллектуалов развился с критики религии, которую основоположник унаследовал от Л. Фейербаха. Марксистское учение внешне порывает с религиозными традициями еврейства и восстает против всякой святыни. Однако мессианская идея переносится на класс-пролетариат. Нет проекта без субъекта. Политический проект вдавливает в действительность новую матрицу. Вдохновленный Человек сравнивается с Богом, перенимая его совершенство. Бог – кумир воображения, а не создатель человечества. Земные люди спроектировали ускользающее совершенство и должны его достигнуть.

Тезис о неизбежности прихода к власти людей, занятых физическим трудом, подталкивал к выводу, что интеллигенция в определенной степени вредна для пролетарского дела. До конца своей земной жизни основоположники убеждали своих последователей, что при строительстве общества по новым чертежам наука может превратиться в непосредственную производительную силу, однако ни ум, ни специальные знания особо не потребуются. В их видении понятия «социализм» и «интеллигенция» почти не пересекались.

Одаренный поэтической Музой и финансово-состоятельный Фридрих Фридрихович Энгельс замечал: «Мы прекрасно можем обойтись без остальных «образованных» и, к примеру, нынешний сильный наплыв в партию литераторов и студентов сопряжен со всяческим вредом (курсив наш – С.Е.), если только не держать этих господ в должных рамках»^[7].

Восходящий субъект истории имел глубочайших попутчиков и в качестве приоритета открыто объявлял целостность праксиса и человека. Кому нечего терять, тот не должен растеряться. Пролетарии могут соединятся не только с пролетарками или на троих^[8].

На сакральный вопрос «В чем сила, брат?» пролетариат с привнесенным классовым сознанием и булыжником в руках отвечал так же, как супер-положительный герой фильма «Брат» (реж. А. Балабанов) Данила Багров – сила в правде.

Чтобы остаться в истории, достаточно изменить ее ход. Пассионарная элита разрабатывала радикально-утопические проекты. Поэтому ее вклад в мировую мысль малозначителен, а в революционную теорию и практику – определяющий. Главный русский революционер В.И. Ленин и «большевики» как профессиональная партия подняли и удержали власть для воплощения социальной утопии в реальную жизнь.

Владимир Ульянов родился в городе Симбирске (Ульяновске) задолго до размещения там базы НАТО, имел предков с нерусской звучной фамилией «Бланк» и по отношению к еврейскому вопросу занимал примирительную позицию: «Еврейская раса оказала миру величайшие услуги. Будучи ассимилирована с различными нациями, гармонически слитая с различными национальными единицами, она и в будущем окажет услуги, имеющиеся за ней в прошлом»^[9].

Невозможного желает лишь тот, кто может сделать слишком много. Модератор революционного мятежа В.И. Ленин потерял старшего брата – народника Александра, что помогло ему дистанцировался от самовлюбленных демагогов и утопистов, которые обожали рассуждать о чистоте идей и моральных принципов, вместо того чтобы делать дело и добиваться результатов. Партийный прораб ни разу не использовал слово «масон»^[10] и полагал, что слова должны стать скромнее, а дела решительнее.

Самый крупный теоретик марксизма в России Г.В. Плеханов увлекался народничеством, вел агитацию среди донских казаков, склонялся к меньшевикам, но ничего не смог реализовать на практике. «Партия нового типа» выделяла красное начало в марксизме и стала гиперплотным сообществом почти отсутствующего пролетариата. Старый и больной отец русского марксизма за несколько месяцев до отхода в вечную жизнь приезжал в Петроград вместе с женой Розалией Боград и группой западных социалистов бороться с большевиками и проповедывать – какой должна быть русская революция. Ошибки молодости проходят с годами, а в особенности – со смертью.

Главное орудие власти – единомыслие. Вождь пролетариата вслед за основоположниками не очень высоко оценивал роль интеллигенции и отмечал в письме буревестнику революции А.М. Горькому: «Интеллектуальные силы рабочих и крестьян растут и крепнут в борьбе за свержение буржуазии и ее пособников, интеллигентов, лакеев капитала, мнящих себя мозгом нации. На деле это не мозг, а г…!»^[11]

Уникальное качество Ленина как политического лидера с юридическим образованием, познавшего свой крестный путь на завод Михельсона – синтез абстрактной теоретической программы с тактикой и требованиями жизни. Сочетание казалось в высшей степени необычным: в одном лысоватом шатене соединились упрямый фанатик и гибкий оппортунист.

Первый Ильич не утерял фанатичную веру в свой идеал даже после захвата-удержания политической власти и сохранял ему верность, как библейский Иаков. Идеалистический фанатизм являлся основой политического мужества: самый известный коммунист XX века выдвигал лозунги («тезисы»), которые прямо разрывали с тем, во что верила его собственная партия. Преданность политическому идеалу позволяла не всегда считаться с мнением сторонников-почитателей. Партия большевиков проходила моральную проверку на жизненных дорогах и иногда сжималась до мнения и воли одного Ленина.

В свой черед, ленинский оппортунизм иногда требовал принципиально новой тактики и отступления на интеллектуально-идеологическом фронте. Вместе с фанатизмом пассионарный Ильич обладал и политическим инстинктом, который чувствовал подъем и падение народных настроений. Главный партийный рулевой не раз говорил о попятных ходах истории и возможных социально-строительных переделках. Некоторые ленинские соратники испытывали суеверный страх, сталкиваясь с политической проницательностью партийного лидера.

Средний человек придает миру устойчивость, а гений – ускорение. Теоретик практики В.И. Ленин не успел лично познакомиться с К. Марксом, однако понимал и подчеркивал в работе «Что делать?» необходимость воспитания пролетариата управляющими метафорами и революционным действием: «Если нет крепкой организации (профессиональных революционеров – С.Е.), искушенной в политической борьбе при всякой обстановке и во всякие периоды, то не может быть и речи о том систематическом, освещенном твердыми принципами и неуклонно проводимом плане деятельности, который только и заслуживает названия тактики»^[12].

Есть формула, что революцию как «воинствующий фазис освободительного движения» задумывают гении, осуществляют фанатики, а ее плодами пользуются проходимцы. Когда все это сосредоточивается в одном человеке, то его имя – А. Парвус (Израиль Лазаревич Гельфанд). Марксист, публицист и «купец революции». Для данного международного авантюриста Идеи и судьбы миллионов людей были лишь путем к гешефту. Его громадное влияние на ход мировой истории трудно оценить и переоценить.

Внутренние силы в стране направлялись теми, кто оставался за сценой. Парвуса вполне можно сравнить с режиссером-постановщиком. Через призму политических бизнес-планов и сюжетов «святые» отцы революции Ульянов-Ленин и Гельфанд-Парвус приобрели особо резонансное значение для матери-истории.

Трудно понимаемая умом Россия так и не достигла капиталистической целостности. А красно-белая революция, о которой говорили не только большевики, была потрясением исходных матриц социализации и обретением новых форм производства человеческого в человеке. В значении «вращение», «возвращение на исходный путь», «смена времен года», «круговорот» термин «revolutio» встречается в трудах средневековых астрономов и астрологов. О чем, к примеру, свидетельствует заглавие трактата Н. Коперника «De revolutionibus orbit coelestium» – «Об обращении небесных сфер» (1543 г.).

Революция иногда начинается с прогулки на свежем воздухе и затем создает миллион новых вакансий. У многодетных родителей проблемы революции и контрреволюции обычно отходят на задний план. Однако к началу XIX в. от Р.Х. термин-неологизм «революция» совместился с категорией «скачок» из философии Г.В.Ф. Гегеля и распространился на природу, общество и сознание. В соответствии с русской религиозно-революционной ментальностью, Россия должна была прыгнуть (совершить скачок) из одного агрегатного состояния в другое.

Бесконечны Вселенная и человеческая глупость^[13]. Занимательный образ военного дурака Первой мировой войны воплотился в подпоручике с говорящей фамилией «Дуб» из сатирического романа Я. Гашека «Похождения бравого солдата Швейка». Данный персонаж отличался крайним патриотизмом и синдромом повышенной подозрительности. Дураки любого отраслевого профиля рано или поздно падают с дуба на сбрасываемые желуди и постоянно хотят над кем-нибудь посмеяться.

Невосполнимые потери в Первой мировой войне дискредитировали самодержавие вкупе со «святым чертом» Г. Е. Распутиным и обнажили его (самодержавия) слабые места. После «отлета грачей» в теплые края в городе на Неве с большим количеством скульптурных львов и бронзовых коней случилась Октябрьская революция – 1917 ради конца всех революций и эволюций. Дрейфующая льдина Империи пробилась к большой воде. Из русского хаоса начал возникать русский Космос.

Лауреат Нобелевской премии (за работы по физиологии пищеварения) И.П. Павлов в апреле – мае 1918 г. прочел три лекции под общим названием «Об уме вообще, о русском уме в частности». В одной из лекций высокий авторитет почти не отклонялся от хрестоматийного слога и сказал следующее: «…я думаю, что то, о чем стоит говорить и характеризовать, то, что имеет значение, определяя суть будущего, – это, конечно, есть ум интеллигентский. И его характеристика интересна, его свойства важны. Мне кажется, что то, что произошло сейчас в России (революция – С.Е.), есть, безусловно, дело интеллигентского ума, массы же сыграли совершенно пассивную роль, они восприняли то движение, по которому ее направляла интеллигенция (курсив наш – С.Е.). Отказываться от этого, я полагаю, было бы несправедливо, недостойно».

В кризисные моменты воображение бывает важнее знания и взмахи крыльев поэтического гения возбуждают синдром откровения. Икона Серебряного века А.А. Блок называл буржуазных интеллигентов фармацевтами в ночной аптеке. В поэме «Двенадцать» место Христа ожидаемо занимает Люцифер. Его двенадцать апостолов-красногвардейцев, залитых кровью – это восстановление Люцифера в его правах. Легче всего в образе Христа увидеть оправдание кровавой державности революции. «Стихи о прекрасной даме» – это белая акварель, а «Двенадцать» – огонь пожарищ и человеческая кровь.