– Сёгун – человек больной. Я сочувствую тебе, но в первую очередь следует подумать о стране, так что можешь считать свой брак неизбежной жертвой во благо отечества, – с такими словами обратился Нариакира Симадзу к молодой женщине, умной и красивой дочери своего родственника. В свое время, узнав о ее незаурядных способностях, он удочерил девочку и дал ей имя Ацухимэ, более подходившее дочери даймё. Затем отдал ее на удочерение в семейство Коноэ, чьи мужчины имели право становиться регентами сёгуна, – таким образом она получила возможность выйти замуж за главу бакуфу.

Свадьбу устроил Масахиро Абэ, который занимал при сёгуне должность, равную по значению современной должности премьер-министра. Они с Нариакирой поклялись в вечной дружбе. Оба уважали друг друга за острый ум, и в то же время каждый из них старался использовать побратима в своих интересах. Сойдясь с Нариакирой Симадзу, князем Сацумы, Абэ нарушил многовековое табу. Еще со времен Иэясу одной из главных задач внутренней политики сёгуната была защита от возможного восстания двух крупных юго-западных княжеств из числа так называемых тодзама, «посторонних» или «внешних»,^[22] – Тёсю, где заправлял клан Мори, и Сацумы, принадлежавшей Симадзу. Наибольшее опасение вызывало то, что они могли объединиться с императором и встать в оппозицию сёгунату. Вот почему Иэясу завещал похоронить свое тело на горе Куно лицом на запад, навстречу опасности. Тем же самым руководствовались его последователи при возведении замков: ожидалось, что потенциальные враги бакуфу из Тёсю и Сацумы могут пробиться к столице по дороге, бегущей по берегу Внутреннего моря и соединяющей Киото с западными провинциями, а потому в Химэдзи, Осаке и Нагое выросли мощные форпосты, которые должны были встать на пути нашествия.

И теперь глава Сацумы вот-вот должен был заключить союз с первым человеком бакуфу, Масахиро Абэ. Более того, Абэ установил добросердечные отношения с кланом Мито, который слыл ядовитой змеей, затаившейся в доме Токугава, а расстарался он так для того, чтобы в дальнейшем иметь возможность воспользоваться мощью Мито для отражения иностранной интервенции. Нет ничего удивительного в том, что Абэ изо всех сил стремился устроить брак Ацухимэ с сёгуном Иэсадой, а Кэйки сделать его преемником.

Ко времени визита Сюнгаку к Кэйки в женском паланкине Ацухимэ уже стала третьей женой сёгуна.

– По-видимому, ей это нелегко далось, – разоткровенничался с Кэйки Сюнгаку Мацудайра, намекая на интимные отношения в браке. Неспособный к выполнению супружеских обязанностей, Иэсада не горел любовью к женщинам, их присутствие только раздражало его. Влиятельная мать сёгуна, Хондзю-ин, относилась к Ацухимэ с подозрением и старалась держать ее на расстоянии. – И все же, – добавил Сюнгаку, – теперь я точно знаю, что творится на женской половине дворца.

Конфиденциальные встречи с Ацухимэ, на которых присутствовал он сам или его представители, проходили в эдоской резиденции Мацудайра. Кроме того, Нариакира делился с Сюнгаку любой добытой информацией.

Эти политические интриги оставались для Кэйки тайной за семью печатями. Несмотря на утверждение Сюнгаку, что только он, Кэйки, способен спасти Японию, надежда нации не понимал, каким образом столь юный человек может так сильно повлиять на события.

– Ну разве это возможно? – спросил он однажды у Энсиро Хираоки.

Преданный вассал сильно возмужал со времени своего поступления на службу к семейству Хитоцубаси. Несмотря на бесславное начало карьеры, когда он даже рис раздать не умел, к настоящему времени, благодаря своему достойному поведению, этот человек заслужил уважение всех патриотов и влиятельных людей, посещавших резиденцию Хитоцубаси. Хираока никогда не признавался в этом Кэйки, но на самом деле он являлся центральной фигурой в «рекламной кампании», развернутой для продвижения кандидатуры его хозяина на пост сёгуна. По просьбе Сюнгаку Хираока вел летопись ежедневной жизни Кэйки под заголовком «Изречения и деяния Кэйки Хитоцубаси». Сюнгаку заставлял своих вассалов переписывать листы и рассылать влиятельным сторонникам бакуфу, а также всем даймё, с тем чтобы дарования Кэйки стали всеобщим достоянием. Сюнгаку твердо вознамерился сделать из юноши героя, и Хираока верил, что его план сработает.

– Господин, – ответил он, – мне кажется, что степень влияния человека частенько основывается на его уверенности в себе. Вот что вам сейчас нужно. Если позволите сказать, то вы – величайший гений нашей страны со времен самого Иэясу. Вы, и только вы способны изгнать варваров, вернуть отечество к миру и процветанию, а также воплотить в жизнь чаяния императора.

– Нет, это задача для моего отца, – криво усмехнулся Кэйки. Он считал, что никто не в состоянии добиться большего общественного доверия, чем Нариаки. Многие патриоты считали главу дома Мито чуть ли не сверхчеловеком. Конфуцианское воспитание заставляло Кэйки преклоняться перед отцом, и все же до него начинало медленно доходить, что Нариаки совсем не таков, каким его считают окружающие, что за его спиной стоят мудрый Токо Фудзита и другие вассалы, благодаря усилиям и способностям которых он и вознесся до небес. Кэйки полагал, что образ его отца в сознании общественности – по большей части фикция, и от этой мысли ему делалось не по себе. – Я не желаю даже малой толики подобной славы, – заявил он.

Удивленный Хираока в момент наития осознал, что Кэйки начисто лишен честолюбия – скорее всего, это результат аристократического воспитания. Незаконные отпрыски любовниц влиятельных мужей зачастую вырастали людьми весьма амбициозными, но Кэйки был рожден от законной супруги отца. Аристократ безупречного происхождения, он всегда пользовался приличествовавшими его положению привилегиями, которые принимал как должное, так что ни обычного человеческого стремления к лучшей доле, ни особой нужды в этом он не испытывал.

Что-то надо делать, подумал верный вассал. Отмеченный в свое время за честность и прямодушие, достойные мудрецов прошлого, Хираока начал осознавать рост собственных амбиций. Если Кэйки станет сёгуном, ему, Хираоке, будет поручено вести текущие дела государства. Для человека нет ничего приятнее, чем воплощать в жизнь свои идеи, не говоря уже о внутреннем удовлетворении от достижения столь высокого положения. Но чтобы эти сладостные мечты превратились в реальность, прежде всего надо сделать Кэйки наследником сёгуна.

Не только Сюнгаку, но и весь дом Мито неустанно плели закулисные интриги, чтобы услышать наконец, как Кэйки провозгласят преемником Иэсады. Нариаки прилюдно заявлял, что не имеет к этому никакого отношения. На деле, однако, тайные маневры шли полным ходом. Сам Нариаки обладал задатками великого конспиратора. Он назначил Токо Фудзиту и Тадамасу Тоду ответственными за политическую игру, и вместе заговорщики разработали секретный код, которым надлежало пользоваться в разговорах и при письменных сношениях.

Кэйки было присвоено кодовое имя Амииса, вероятно, из-за того, что он обожал ловить рыбу сетью – «или». Сам Кэйки, понятия не имевший о своем тайном имени, узнал о коде, случайно застав Хираоку за чтением записной книжки, странички которой были испещрены знаками катакана,^[23] как будто подобранными наугад.

– Что это? – удивился молодой человек, выхватив записную книжку у Хираоки из рук.

Тот на мгновение пришел в замешательство, но быстро собрался с мыслями и сказал правду.

– Господин, – добавил он, – вы должны приготовиться к тому, что вас ожидает.

Кэйки побледнел и поморщился от отвращения:

– Это слова предателя!

Он удалился в свою комнату и набросал сердитое послание отцу. «Ходят упорные слухи, что меня хотят сделать преемником сёгуна, – идея, которая мне претит, – писал он. – Если под этими слухами имеются основания, я прошу, чтобы вы немедленно выступили с опровержением».

Письмо это он доверил не мужчине, а женщине по имени Карахаси (которая вообще не питала каких бы то ни было политических пристрастий), с тем чтобы послание его не перехватили по дороге и не прочли. Карахаси была дочерью вельможи из Киото; и, хотя многие исторические источники называют ее «старухой», на самом деле ей в ту пору едва исполнилось двадцать два года.

Когда Кэйки, Микако, приемная дочь регента Тадаки Итидзё, отправилась в свадебное путешествие из столицы в Эдо, Карахаси сопровождала ее. Теперь она являлась старшей управляющей домашними делами в семействе Хитоцубаси и, если Кэйки становился сёгуном, автоматически поднималась до тюро, а то и выше, – положение, равнозначное титулу даймё для мужчин.

Энсиро Хираока частенько предупреждал Кэйки, чтобы тот «держал Карахаси в чистоте и непорочности». Если бы князь посягнул на интимные отношения с ней, она лишилась бы права вести хозяйство, когда он станет сёгуном. Подобного рода предупреждения доказывают, что Энсиро Хираока в душе ужасался масштабам распутства Кэйки. «У его светлости сильное либидо», – приговаривал он. Само по себе это было совсем неплохо для мужчины, особенно для даймё, но Хираока сожалел, что необычайное жизнелюбие Кэйки не могло трансформироваться в общественные амбиции. Более того, он чувствовал, что такой человек, как Кэйки, просто не имеет права закончить свои дни безропотным даймё, которого интересует только продолжение рода.

«Знаю, знаю», – кивал Кэйки, когда ему напоминали о необходимости избегать интимной близости с Карахаси. Но женщина эта отличалась редкостной красотой, и противостоять искушению было не так уж легко. Ростом она, правда, не вышла, зато руки у нее были совершенной формы, а пальчики – длинные, изящные и тоненькие, словно палочки для еды. Кэйки поражало, как женщина с такими пальцами может ловко и энергично управляться со своей работой. «Интересно, как она сложена? – не раз задавался князь вопросом. – Как у нее все остальное выглядит?» При виде Карахаси он приходил в трепет, волна любопытства накрывала его с головой. Эта странная одержимость была сродни любви. Любой мужчина положения Кэйки всегда легко удовлетворял свои физические потребности, без каких-либо переживаний, сантиментов и романтической привязанности. Почти все женщины-служанки Кэйки становились объектом его вожделения. Хираока считал подобное поведение элементарной распущенностью.

– Я хочу, чтобы ты позволила мне воспользоваться услугами Карахаси, – объявил Кэйки своей жене. Поскольку Карахаси являлась служанкой его супруги, приказ доставить письмо адресату должен был исходить лично от нее.

Выслушав инструкции Микако, Карахаси села в женский, отделанный серебром паланкин и отправилась с письмом в особняк Мито в Комагомэ. Вернулась она вечером и дала Микако отчет, но казалась какой-то странной: дыхание ее было прерывистым, и выглядела она расстроенной. Когда хозяйка спросила, в чем дело, женщина лишь покачала по-детски головой, не поднимая взгляда. Карахаси плакала.

Вскоре все прояснилось. Кэйки передал ей, что, поскольку письмо не предназначено для посторонних глаз, она должна испросить разрешения лично пройти в резиденцию его отца и проследить за тем, чтобы он вскрыл послание в ее присутствии. Так она и поступила. Нариаки принял ее в чайном павильоне. Внимательно прочитав послание, он поблагодарил Карахаси и… внезапно заключил ее в свои объятия. «Так сказано в письме, – зашептал он. – Ты должна подчиниться моей воле». Старейшина Мито дал бедняжке понять, что сын преподнес ее, Карахаси, ему в дар, а потом вручил послание девушке, чтобы она доставила его в усадьбу клана. Позднее, отвечая на вопросы Микако, Карахаси призналась, что сопротивлялась, но тщетно. Если бы ее изнасиловали без комментариев, она бы ничего не сказала госпоже, во всем обвинив себя и отнеся этот факт на счет своей неопытности. Но дело обстояло совершенно иначе: оказывается, Кэйки подарил ее своему отцу, да еще письмо сопроводительное написал. Карахаси чувствовала, что ее предали.

– Как такое возможно! – убивалась она, растягивая слова с киотоским акцентом, и обливалась слезами. Кэйки всегда казался ей самым благородным мужчиной на свете; она даже была тайно влюблена в него. Ей и в страшном сне не могло привидеться, что он так грубо отплатит за доверие.

Когда Кэйки услышал от жены эту историю, настал его черед разъяриться из-за предательства. Нариаки был для него не только отцом, но и добрым товарищем. А чтобы один даймё изнасиловал женщину другого – дело неслыханное!

«Так вот каков мой отец на самом деле», – с отвращением подумал Кэйки. То, что Нариаки был известным развратником, казалось ему несущественным. Но чтобы мужчина обратился к столь гнусной уловке, стремясь совратить женщину?! Кэйки как будто душок от его внутренностей учуял. Он изо всех сил старался побороть свои эмоции. Будь он безрассудным даймё Эпохи воюющих провинций,^[24] мог бы запросто выразить свое негодование напрямую, не испытывая при том никаких угрызений совести. Но Кэйки родился на закате эры Токугава, когда повсеместно насаждалось конфуцианское учение с его акцентом на сыновнюю преданность. Все образование сына Нариаки было насквозь пропитано конфуцианской моралью. Более того, это было время, когда образование определяло поведение и поступки человека. Кэйки считал, что обязан держать свои эмоции при себе. Иначе поступить он просто не мог.

– Отец – истинный воин, – сказал он своей жене, когда пришло время дать объяснение. – Даже теперь случается так, что боевой дух и воинские инстинкты берут верх над этикой – для полководцев Эпохи воюющих провинций это было делом обычным. В любом случае, поверь мне, в том письме не было ничего такого, что могло завлечь Карахаси в ловушку, – закончил он, а сам отметил про себя: «Отца надо остерегаться».

И был абсолютно прав: Нариаки не следовало недооценивать. Получив письмо Кэйки, старик немедля сделал копию и переслал ее своим соратникам Тоде и Фудзите, прибавив в конце: «Вот подлинные слова Амиисы. Если подобные слухи дошли даже до его ушей, нам остается только порадоваться. Это служит доказательством тому, что наше стремление сделать его наследником сёгуна близко не только узкому кругу заговорщиков – оно обретает поддержку в обществе».

Однако в стенах Эдоского замка набирало обороты движение в поддержку малолетнего Ёситоми Токугавы из дома Кии, которое, похоже, и должно было в итоге одержать верх, тем более что движение это держалось в строжайшей секретности. Любой здравомыслящий человек понимал, что означенный Ёситоми, мальчик двенадцати лет, не сможет встать во главе трехсот даймё и помочь им благополучно пережить время национальных бедствий. Более того, если его изберут главой рода Токугава, то Кии сами останутся без наследника. В любом случае, Ёситоми был совершенно неподходящей кандидатурой на пост сёгуна.

И все же некоторые политики вознамерились во что бы то ни стало сделать следующим сёгуном именно Ёситоми, и никого другого. Люди, отобравшие бразды правления у неполноценного сёгуна, привыкли руководить страной так, как сами того желали, и если они хотели войти в следующую эру, оставаясь на прежних постах, то сообразительный, способный правитель, готовый провести реформы, их абсолютно не устраивал. А вот ребенок идеально отвечал их требованиям. Кроме того, от Кэйки Хитоцубаси за версту несло политикой. Даже если он сам и не имел никаких амбиций, за ним стояло семейство Мито, и Нариаки наверняка рассчитывал занять не последнее место в государстве. Фракция Кии называла Нариаки Драконом Зла. И этот самый Дракон Зла готовился взлететь на самую вершину и захватить всю власть в свои руки.

Как бы там ни было, последнее слово оставалось за сёгуном Иэсадой, которому матушка, Хондзю-ин, без устали нашептывала: «Если вы изберете в наследники князя Хитоцубаси, я перережу себе горло и умру. Неужто вы, зная об этом, отдадите ему предпочтение?» Для нее Кэйки был всего лишь сыном Дракона Зла.

Единственным лучиком надежды для государственных мужей, ратовавших за Кэйки, оставался Масахиро Абэ.

«Я поговорю с сёгуном, как только представится подходящий случай», – обещал он Сюнгаку и всем остальным. Но «подходящий случай», похоже, так и не представился – Иэсада был не способен адекватно воспринимать человеческую речь и напрямую общался лишь со своей матерью и няней. Мечтам заговорщиков, таким образом, суждено было осуществиться лишь при одном условии: если действующий сёгун умрет молодым.

Но вышло так, что внезапную смерть принял сам Масахиро Абэ, причем раньше Иэсады. Было ему всего тридцать восемь лет. Кончина Абэ означала крах надежд на то, что Кэйки станет четырнадцатым сёгуном. Следующий шанс выпал только через десять лет.