Отъезд в Москву был назначен на 15 июня.
В эти последние дни пребывания в Гульёнках Васе была предоставлена тётушкой полная свобода.
Потому ли это произошло, что она решила дать мальчугану проститься со всем тем, что окружало его с детства и было знакомо и дорого, или просто махнула на него рукой, но только с утра до вечера он мог пропадать, где ему вздумается.
И самое удивительное, что Тишка с молчаливого разрешения тётушки по-прежнему сопровождал его.
За это время Вася успел побывать всюду и прежде всего на пруду.
Опрокинутый дощаник, виновник столь бурных событий в жизни Васи, находился на прежнем месте. Но теперь по днищу его проворно бегала, что-то поклёвывая, синяя трясогузка.
Сняв одежду, ребята проворно поплыли к дощанику. Трясогузка тотчас же с тревожным писком вспорхнула, а ребята, взобравшись на дощаник, начали танцевать на нём, выхлюпывая воду из-под его днища. И звонкие голоса их невозбранно будили тишину старого парка.
– Тебя не тошнит, когда ты качаешься на качелях? – спрашивает вдруг Вася у Тишки.
– Не, – отвечает Тишка, – хоть как хочешь качай.
– Ну, значит, ты морской болезнью не заболеешь. Это хорошо. Поплывём!
На этот раз уж навсегда оставив свой славный корабль «Телемах», Вася плывёт назад к берегу. И тотчас же на днище покинутого дощаника снова садится вертлявая трясогузка и бегает по мокрым доскам, что-то разыскивая.
Через полчаса Вася с Тишкой уже слоняются по рабочему двору, обстроенному конюшнями, амбарами и жилыми избами. Посредине двора колодезь с долблёной колодой, наполненной свежей водой, а вокруг него огромная лужа, в которой нежится пёстрая свинья с поросятами.
У стены конюшни, в тени, стоит четверик добрых, степенных коней, привязанных к кольцам.
На этих лошадях Вася не раз ребёнком ездил с покойной матерью на ярмарку в Пронск.
И эта же четвёрка завтра повезёт Васю в Москву.
Агафон с конюхом чистят лошадей и мажут им копыта дёгтем. У одной лошади верхняя губа почему-то перетянута мочалкой. Лошадь стоит, не шевелясь, даже не машет хвостом, только напряжённо двигает одним ухом.
– Агафон, – обращается Вася к кучеру, – зачем ты перевязал Орлику губу?
– А чтобы спокойней стоял, – отвечает тот. – Не даётся чиститься, больно щекотливый.
– Это занятно, – говорит Вася. – Надо испробовать. Ты боишься щекотки? – спрашивает он Тишку.
– Не подходи, зашибу! Я страсть щекотливый, – говорит тот.
– А ну-ка, дай я подержу тебя за губу.
Тишка даёт Васе подержать себя за губу и даже пощекотать, но его страх перед щекоткой от этого не проходит.
Несколько мужиков тут же возятся около огромного тарантаса с кожаным верхом, подтягивая ослабевшие гайки, укрепляя рассохшиеся ободья и смазывая колёса. От тарантаса сильно пахнет свежим дёгтем и прелой кожей. При всяком сотрясении его мелодично позванивают колокольцы, подвязанные к дышлу.
Рыдван этот, не раз за свою жизнь побывавший не только в Москве, но и в самом Санкт-Петербурге, завтра увезёт Васю из родных Гульёнок. От этой мысли Васе делается и грустно и страшно, новизна предстоящих впечатлений волнует его детское сердце.
Он суётся всюду, мешая мужикам работать.
– Вы бы, ваша милость, пошли в конюшню поглядеть лошадок, – говорит один из них.
Вася идёт в конюшню. В полутьме длинного здания, освещённого лишь через узкие оконца под крышей, видно, как находящиеся в стойлах лошади без конца машут хвостами.
В конюшне слегка пахнет навозцем, лошадиным потом и сеном. Кудлатый козёл Васька, покрытый грязно-белой свалявшейся шерстью, бродит по конюшне, подбирая овёс под лошадиными кормушками.
В отдельном зарешёченном станке шуршит щедро настланной соломой маленькая чалая лошадка с раздвоенной от ожирения спиной. Это Васина Зорька. Раньше он на ней ездил верхом почти каждый день, но год назад выпал из седла, и тётушка запретила ему верховую езду.
– Зорька, тебе скучно? – окликает он лошадку и протягивает ей на ладони случайно найденный в кармане кусочек сахару.
– Свинья, а не лошадь, – говорит Тишка. – Наверно, без тебя будут её в борону запрягать или продадут.
Вдруг откуда-то из глубины конюшни слышится раздирающий уши хриплый крик: «и-га, и-га!»
Это Васин ослик кричит в своей загородке. Надо на нём покататься на прощанье.
– Иди, Кузя, запряги осла, – говорит Агафон конюху. Кузьма уходит в конюшню и скоро вытаскивает оттуда на поводу маленького серого ослика, который решительно отказывается переступить порог, предоставляя конюху либо перервать повод уздечки, либо оторвать голову упрямцу.
Однако через некоторое время ослик всё же оказывается запряжённым в маленькую тележку.
Вася берёт вожжи в руки, но ослик не желает идти. Вася пробует хлестать его кнутом. Осёл сначала жмётся задом, а потом начинает брыкаться.
– Ну-ка, дай сюда кнут, – говорит Кузьма и принимается за ослика, приговаривая: – Эй ты, каменный!
Осёл медленно переступает, затем трусит мелкой рысью, потом пускается вскачь, поднимая жалобный крик. Вася выезжает за ворота.
Осёл, не переставая кричать, трусит по деревенской улице на радость мальчишкам, которые вместе с Тишкой бегут за ним толпой по обеим сторонам тележки, подражая ослиному крику.
На шум из-под ворот выскакивают собаки, сваливаются в одну яростно лающую стаю, они вертятся перед тележкой, заводя попутно драки между собой.
Телята, мирно щипавшие траву у изгородей, задрав хвосты, скачут в разные стороны. Гусыни бегут с гусятами, громко гогоча и махая в страхе белыми крыльями. Бабы с руганью выскакивают на улицу. Встречные лошади в испуге шарахаются прочь.
Шум, гам, детский хохот, душераздирающий крик ослика, собачий лай, гоготанье гусей – всё это сливается в какой-то звуковой шар, который долго катится по деревенской улице.
– Прощайте, Гульёнки!
Вот и дубовая роща – красивейшее место из всех гульёнковских окрестностей. В глубине её дубы стройны и прямы, как свечи, а на опушке – развесистые кряжистые великаны, мощные ветви которых широко распростёрты над землёй.
У корней их мягкая трава всех оттенков вперемежку с лиловыми колокольчиками, белой ромашкой, ярко-красными гвоздиками, лилово-красным кипреем, который так любят пчёлы.
Здесь сухо, тепло и душисто. И кажется Васе, что здесь никогда не бывает туманов и холода.
Через всю рощу куда-то бесшумно пробирается тихая речушка Дубовка. Вода в ней так прозрачна, что видно, как ходит рыба, поблёскивая чешуёй, неуклюже ползают по дну жирные раки, куда-то деловито плывёт на глубине водяная крыса, распустив длинный хвост и огребаясь когтистыми лапками.
Вася любил бродить здесь по высокой душистой траве, щекочущей лицо. Здесь великое множество бабочек различной величины и окраски, жучков, мушек. Вся эта крылатая братия, пригретая жарким июньским солнцем, сновала под его лучами, жужжала, гудела, копошилась в цветочных венчиках, перелетала с былинки на былинку, сверкая на солнце зелёным золотом своих надкрылий.
В вершинах дубов мелодично перекликались жёлтые иволги, а над самой травой, касаясь её крылом, носились с весёлым щебетаньем ласточки.
Вася любил эту прекрасную дубраву больше всего на свете. Он мог часами лежать здесь в густой траве, наблюдая за полётом облюбовавших это место ястребов, которые парили в воздухе на распростёртых крыльях. Кажется, и сами птицы находили удовольствие в этом высоком спокойном полёте, – некоторые из них постепенно поднимались кругами до проплывавших по небу облаков и скрывались в их серебре.
Теперь к этой радости прибавилась и грусть расставания.
Вася прощался с дубовой рощей, с небом, с облаками, с птицами, с тихой, прозрачной Дубовкой, в которой Тишка давно уже мёрз, разыскивая раков.
И Вася даже не был огорчён тем обстоятельством, что ослик, предоставленный самому себе, ушёл с тележкой в усадьбу.
«Не всё ли теперь равно, – думал Вася: – ехать или идти пешком?» Ведь больше никогда всего этого он не увидит.
Казалось странным, что ещё вчера он готов был так легко покинуть всё это, столь знакомое и милое сердцу. И в то же время он понимал, что это нужно, что иначе и быть не может, что он должен это сделать.
Впервые, пока ещё смутно, Вася почувствовал, что, кроме птиц в небе, кроме дубовой рощи, облаков, травы и тихой речки Дубовки, – кроме всей этой радости, каждого в жизни ждут труды и обязанности.
– Васенька, вставай! Вставай, Васенька! – твердит в самое ухо нянька Ниловна и тихонько трясёт его за плечо.
Вася просыпается и садится на постели. В раскрытое окно льётся бодрящая свежесть раннего утра.
Солнечные лучи ещё не заглядывают в комнату, но голубизна неба уже сверкает в широком квадрате окна.
– Вставай, Васенька, пора собираться в дорогу, – твердит нянька. – Вставай! Тишка тебя давно уже дожидает. И сюртук ему тётенька велели возвратить.
Это окончательно заставило Васю проснуться. Значит, тётушка исполнила его просьбу. Но всё же сомнение ещё шевелится в его душе. А вдруг да обманывают?
– Пусть Тишка войдёт сюда, – говорит он.
Тишка, очевидно, дожидавшийся этого момента за дверью, появляется даже без зова няньки. На нём и впрямь его сюртучок с двумя рядами светлых пуговок на груди. Лицо расплывается в улыбке.
– Ага, Тишка! Тихон Спиридоныч! – восклицает Вася, на сей раз величая его даже по батюшке. – Я тебе говорил! Опять ты казачок?
И, вскакивая с постели, он начинает быстро одеваться, вырывая из рук няньки приготовленные для дороги высокие сапожки с отворотами из лакированной кожи.
– Тарантас уже у подъезда, – сообщает Тишка.
– С лошадьми? – спрашивает Вася.
– Не, только для укладки подали.
– Бежим!
И хотя нянька напоминает о том, что сначала надо умыться, потом помолиться богу, потом пожелать тётеньке доброго утра, потом позавтракать, и даже пытается поймать Васю за руку, но он вырывается и выскакивает на крыльцо.
Действительно, здесь уже стоит вчерашний тарантас, набитый доверху свежим сеном, и толпятся дворовые во главе с кучером Агафоном. В тарантасе поверх сена стелют огромную дорожную перину, накрывают её одеялами, в головы кладут подушки в суровых наволоках.
Вася взбирается наверх.
Чудесно! Так можно ехать хоть на край света!
В задок тарантаса грузят множество чемоданов, корзин, корзиночек, коробков, узлов. Всё это укрывается холщёвым пологом и накрепко перевязывается толстыми верёвками.
– Агафон, – просит Вася, валяясь на перине, – потряси тарантас. Я хочу посмотреть, как он будет качаться в дороге.
Но тут появляется нянька. Она вытаскивает Васю из тарантаса и уводит умываться.
Молитву он бормочет кое-как, пропуская для скорости слова, и вот уже стоит с чинным видом в столовой перед тётушкой.
– Как вы спали, Базиль? – спрашивает она по-французски и протягивает для поцелуя руку.
Вася целует руку тётушки на этот раз с охотой и чувством признательности. Он с благодарностью смотрит в тётушкино лицо, замечая, что на нём больше морщин, чем всегда, – видимо, она плохо спала эти ночи.
Васю заставляют съесть кусок холодной курицы, яичницу, выпить стакан кофе со сливками и сдобной булкой. Старичок-буфетчик, про которого все говорят, что он забыл умереть, согбенный годами, но ещё бодрый, в чистых белых перчатках, суетится около стола.
А солнце уже передвинулось вправо. И луч его, пробившись наконец сквозь листву деревьев, яркими зайчиками рассыпается по белой стене комнаты, играя тусклой позолотой картинных рам.
– Базиль! – вдруг обращается к нему тётушка по-русски. – После завтрака отец Сократ отслужит панихиду на могиле вашего отца и вашей матери, с коими вам надлежит проститься перед отъездом. Затем будет краткий напутственный молебен, после чего вы поедете вместе с Жозефиной Ивановной и Ниловной в Москву. Там дядя Максим распорядится вами. Я вас прошу, ведите себя, как подобает воспитанному молодому человеку вашего положения… Имейте в виду, что ваш дядя образованный и просвещённый человек, ценящий хорошее воспитание в людях. Не заставляйте его думать, что в Гульёнках некому было направлять вас. Я вас прошу сейчас никуда не убегать.
Васе очень нравится, что тётушка разговаривает с ним, как со взрослым. Он готов выполнить в точности все её советы, кроме последнего: не может же он на прощанье ещё раз не пробежать по всем комнатам их большого дома.
И, сопутствуемый Тишкой, дожидающимся его за дверями столовой, он спешит побывать всюду.
Вот просторный белый зал с хрустальной люстрой под потолком. Люстра закутана в тюлевый чехол, сквозь который просвечивают разноцветные свечи и поблёскивают хрустальные подвески. Из золотых потемневших рам на мальчика смотрят старинные портреты мужчин, в напудренных париках, в расшитых золотом мундирах, и женщин, то молодых, то чопорных и старых, в платьях непривычного для глаза покроя.
Вот кабинет отца. Большая, немного мрачная комната, стены которой обиты пёстрой турецкой материей, сильно потемневшей от времени и табачного дыма. На большом письменном столе лежит раскрытый календарь, бисерная закладка, гусиное остро отточенное перо в серебряной вставочке, книга для записей по имению. У стены стоят охотничьи сапоги отца. На кушетке лежит его одноствольное шомпольное ружьё…
Так было, когда отец умер.
Вот обтянутая голубым ситцем комната матери с огромной кроватью, застланной кружевным покрывалом, с потолком, изображающим голубое небо, по которому несётся стая ласточек, каждая величиною с утку. Вот библиотека с огромными запертыми на ключ книжными шкафами, с большим круглым столом красного дерева, на пыльной поверхности которого кто-то нарисовал пальцем крест…
Вот биллиардная, помещающаяся в мезонине: тяжёлый биллиардный стол, крытый зелёным сукном, посредине его пирамидка шаров, выложенная в рамке, словно ожидающая игроков. У стены стойка для киёв, концы которых ещё хранят следы мела.
Вася берёт из пирамидки шар и целится в него кием, но за спиной слышится хриплый нянькин басок:
– Барчук, да разве ж так можно! Тётушка уж пошли в церкву.
О проекте
О подписке