Глава 3
Серебряный рубль

Тишка сидел на краю дороги у просторной луговины, на которой паслись гуси. Правда, это был уже не тот блестящий казачок, которому завидовала вся деревня. Вместо мундирчика со светлыми пуговицами на нём была холщёвая рубаха, перехваченная под мышками верёвочкой. А из-под рубахи виднелись теперь худые исподники.

Тишка мастерил дудочку из лозы и не слышал, как к нему подбежал Вася.

– Тишка, что ты тут делаешь?! – крикнул тот, едва переводя дух от быстрого бега.

– А вот… – указал Тишка на дудочку с таким видом, словно век этим занимался и будто ничего, кроме этого, не было: ни бурного вчерашнего дня, ни мундирчика со светлыми пуговками.

– Что с тобой было? – спрашивал Вася, опускаясь подле Тишки на траву.

– А ничего не было, – неохотно отвечал тот, поглядев на Васю своими синими глазками, и задул в свою дудочку, издававшую несколько унылых свистящих звуков.

– А мать? – спросил Вася.

– Ух, мать чисто облютела, – спокойно ответил Тишка, продолжая возиться со своей дудочкой.

Вдруг Вася услышал позади себя чей-то тонкий голос.

– Матка взяла хворостину да как начала охаживать его со всех боков! Вот страху-то было! Тишка вопит, гуси гогочут, маманя плачет. И-и-и! Страсти господни!

Вася быстро обернулся. За его спиной стояла сестрёнка Тишки, Лушка. Вася внимательно посмотрел на неё. Он много раз видел эту худенькую веснущатую девочку, но никогда не слышал её голоса. Она всегда молчала, словно у неё не было языка.

Теперь Лушка заговорила, и Вася впервые заметил, что ходит она в пеньковом мешке с прорезами для головы и рук и что волосы её, такие же белые, как у Тишки, выстрижены овечьими ножницами: вся голова её была в плешинах.

– Страсти господни! – повторила Лушка.

Вася ещё секунду смотрел на неё.

– А почему ты ходишь в мешке? – спросил он.

– Иного чего одеть нету, – отвечала Лушка. – А разве худо? Мешок новый, господский. Гляди не скажи тётеньке, а то и его отберёт, как Тишкину одёвку. Буду тогда голяком ходить.

Лушка громко засмеялась. Но и в её громком смехе и в словах Вася услышал упрёк себе, и ему захотелось хоть чем-нибудь загладить свою вину перед Тишкой и этой худенькой девочкой, одетой в мешок.

Он начал рыться в карманах и извлёк оттуда свисток, сделанный из рога, перочинный ножик в блестящей металлической оправе, серебряный рубль с изображением царицы, крылышко сойки с цветными пёрышками и огромный гвоздь.

Сунув гвоздь и крылышко обратно в карман, остальное Вася положил на ладонь и протянул Тишке.

– Возьми себе!

Тишка и Лушка стали деловито и подробно рассматривать Васины вещи. Тишка взвесил каждую из них на руке.

– Свисток хорош, слов нету, – сказал он, – только его все дворовые знают. Это свисток покойного барина, собак он им созывал. Ножик – отдай всё, и то мало. А попробуй его показать, мать первая отнимет и в господский дом представит. А вот эту штуку, – он подкинул на ладони тяжёлую монету, – давай сюда! Эту можно закопать в землю – ни в жисть не найти, особливо если заговорить.

– А ты умеешь заговаривать? – спросил Вася.

– Я не умею, а есть люди, которые умеют. Это, брат, деньга!

И Тишка стал пробовать монету на зуб.

– Не берёт нисколечко. Чистое серебро, – сказал он с уважением.

– Эх, кабы мне такую! – вздохнула Лушка.

– Тебе-е! Вот ещё! Да ты не знаешь, что с такими деньгами и делать-то! – сказал ей Тишка. – Тебе бы копейку или семик^[5]. Вот это твои деньги.

– Не знаю! – передразнила его Лушка.

– Ну что бы ты сделала?

– Я-то? – заговорила Лушка, захлёбываясь словами. – Я-то? Перво-наперво купила бы обнову.

– А ещё что?

– Козловые башмаки со скрипом.

– А ещё чего?

– Бусы стеклянные с лентами.

– А ещё чего?

– А ещё гостинцев.

– Ишь, жаднюга! Отойди отсюда. Не по носу тебе товар. Мой, значит, рублёвик.

Тишка повернул рубль изображением царицы кверху, пошлёпал по нему своей грязной ладошкой и, подумав немного, сунул монету в рот – больше ему некуда было спрятать такую ценную вещь.

С минуту все трое сидели в полном молчании, тем более что Тишке очень трудно было говорить с рублёвиком во рту. Но затем он выплюнул его на руку и сказал так спокойно, словно речь шла о посторонних людях:

– Теперь, ваше сиятельство, нам с тобой больше не гулять. Больше мне господского дома не видать и даже ходить мимо заказано.

– Я буду просить тётушку… – заикнулся было Вася, но Тишка прервал его:

– Они, тётушка-то, знаешь, что приказали? Чтобы, говорят, и духу его гусиного не было в господском доме. Это, то есть, про меня. Чтобы я об нём никогда и не слыхала. Вот оно что!

– Правда, правда, – быстро заговорила Лушка. – Матка сама слышала.

– А я всё-таки буду просить. Вот посмотришь… – сказал Вася.

– И смотреть тут нечего.

Тишка вздохнул и, сунув снова в рот свой серебряный рубль, побежал сгонять в кучу гусей, рассыпавшихся по поляне.

– Вася побрёл куда глаза глядят.

Был полдень долгого майского дня. В церковной роще галдели в гнёздах грачи. Парк за один день превратился в гигантский шатёр листвы, земля покрылась яркой зеленью. Вдали блестел пруд, и в светлом воздухе особенно отчётливо выступал барский белый дом тяжёлого старого стиля, с бельведером.

Над головой Васи, играя, поднялись откуда-то взявшиеся бабочки – жёлтая и огненная. На них стремительно налетел сорвавшийся с ближайшего дерева воробей, но ни одной не поймал и только расстроил их игру. Где-то в парке щёлкали неугомонные соловьи. Со стороны невидимого села доносилось пение петухов. По небу плыли целые эскадры белых облаков.

Но всё это не занимало, не рассеивало мыслей Васи. Всё это, столь привычное и дорогое, теперь было ему не мило. Он должен был вернуться и понести своё наказание.

Вот и гульёнковская церковь. Сама белая, она просвечивает через сетку молодой листвы белоствольной берёзовой рощи.

Около неё, под берёзами, виднеется два-три каменных, поросших мхом памятника и целая россыпь простых деревянных крестов над могилками – большими и малыми.

Вот и старый кирпичный склеп. Вася остановился перед ним. Тут лежат и дед, и прадед Васи. В этом же склепе три года назад похоронены его отец и мать. Над их могилой у самого входа – плиты из чёрного мрамора. Они заняли последние места.

Склеп закрыт тяжёлой железной решёткой, выкованной на веки вечные гульёнковским кузнецом Ферапонтом. На решётке висит огромный замок.

Вася приник лбом к холодному железу двери и глядит в склеп, где из темноты постепенно возникают надгробья его предков. Он долго смотрит на чёрные блестящие плиты, и вдруг ему становится жалко самого себя. Он опускается на колени, ещё сильнее прижимается лбом к решётке, его охватывает чувство одиночества, и горючие слёзы бегут по лицу…

Глава 4
Ночь в омёте

Тихий весенний вечер спустился на землю. Сумерки уже готовы были перейти в ночь. Над огромным зеркалом пруда дымился лёгкий, заметный только издали туман.

В парке пели соловьи, то совсем близко, так близко, что Васе были слышны их самые тихие коленца – едва уловимое дрожание воздуха, то так далеко, что до него едва долетало лишь их щёлканье.

Хотелось и есть и спать. Для этого нужно было идти домой. А он решил никогда, никогда больше туда не возвращаться. Всё равно рано утром он уйдёт пешком в Москву, где живёт его дядюшка Максим. А потом он поступит в корпус.

Но где переночевать? Где раздобыть хоть немного еды? Чем кормиться в дороге? Милостыней? Нет. Так легко себя выдать. Обратят внимание, задержат и отправят назад. Ах, зачем он отдал свой рубль Тишке? Как бы он ему теперь пригодился!.. Но ещё не поздно. Придётся предложить Тишке что-нибудь другое.

Вася осторожно пробирается к птичьему двору и тихо стучит в крохотное оконце Степанидиной избы. Нижняя часть оконца быстро поднимается кверху, словно там только и ждали его стука. Из окна боком высовывается голова Тишки.

– Кто? – спрашивает Тишка.

– Я, – шепчет Вася. – Тише! Твоя мать дома?

– Нет, ушла в господский дом.

– Зачем?

– Понесла твой давешний рубль, – мрачно отвечает Тишка. – Лушка, ябеда, донесла, мать отняла и теперь вот пошла сдавать.

Значит, о рубле не приходится и говорить. Это облегчало бремя, лежавшее на душе Васи, но ещё больше осложняло положение. Но всё равно он уйдёт…

– Где ты был? – спросил Тишка. – Тебя ищут, весь парк обшарили, в дубовую рощу ходили. Теперь тётушка послала поднимать деревню. Послали на Проню, к рыбакам, за неводом. Будут заносить в пруд: боятся, что ты утонул.

– Пусть ищут, – сказал Вася. – Нет ли у тебя хлеба?

– Найдётся, – отвечал Тишка, не выражая никакого удивления по поводу такой просьбы барчука.

Он втянул обратно в окно свою голову и через минуту протянул Васе краюху кислого чёрного хлеба.

Вася взял хлеб, поспешно отломил большой кусок и сунул его в рот. Хлеб оказался вкусным.

Вася повернулся, чтобы уйти, как вдруг услышал тихие всхлипывающие звуки, идущие откуда-то из глубины неосвещённой избушки вместе с запахом птицы и кислой хлебной закваски.

– Кто это у тебя там хлюпает? – спросил он с удивлением.

– Лушка ревёт.

– Почему?

– А я её оттаскал за волосья. Кабы не она, так никто и не узнал бы про твой рублёвик.

– Так ей и надо. Не доноси!

Вдали послышались людские голоса. Это, должно быть, из деревни уже шёл народ разыскивать его, Васю. Он перелез через изгородь и, прыгая по грядкам Степанидиного огорода, разбитого позади избушки, слышал, как хлопнула подъёмная рамка оконца, спущенная рукою Тишки, и всё стихло. Только далеко где-то без устали скрипел колодезный журавель.

Из-за ближнего леса показалось пылающее зарево. Вася знал, что это восходит луна и что надо спешить.

Он побежал.

Когда Вася добрался до гумна, луна уже подымалась над лесом, и стало светло, как днём. Омёты^[6] старой соломы стояли здесь длинными порядками, как дома в городе. В узких проходах между омётами было сыро, темно, но от соломы отдавало приятным дневным теплом и запахом спелого зерна.

«Вот омёт, из которого берут солому для хозяйства, – на него можно без труда влезть»… Вася зарывается в солому по горло, достаёт из-за пазухи остатки Тишкиной краюхи, доедает её и смотрит на луну, которая незаметно для глаза, а всё же довольно быстро поднимается кверху, что видно ещё и по тому, как укорачивается тень от омёта.

Где-то в соломе шуршат мыши. Между омётами носятся совы, которые то падают на землю в погоне за шныряющими там мышами, то снова поднимаются. Медленно движется луна по безоблачному небу, бесшумно снуют совы. Над головой Васи проносятся со звонким криком невидимые кулички.

В соломе тепло. Сонная истома охватывает Васю, и он быстро засыпает, подложив локоть под голову.

Глава 5
Пегас-предатель

Вася слышит сквозь сон какие-то странные звуки. Солома вокруг него начинает двигаться. Его лица касается что-то холодное и сырое. На грани сна и яви он не может понять, что это. Но ему делается страшно, и он просыпается.

– Пегас!

Огромный, серый в чёрную крапинку, отцовский лягаш^[7] Пегас вертится вокруг него, видимо, очень довольный тем, что разыскал так хорошо спрятавшегося Васю. Ему не впервой такая игра, хоть, правда, на этот раз пришлось искать дольше обыкновенного. И Пегас лижет Васю в самые губы.

Вася укладывает Пегаса рядом с собой и прижимается к собаке, которую теперь считает своим единственным товарищем в бегстве, своим сподвижником и другом.

– Только молчи, Пегас, никому не рассказывай, где я, – говорит он собаке.

Луна уже склоняется к горизонту. В той стороне, где находится деревня, слышится пение предрассветных петухов. Уже можно различить бурые массивы соседних омётов и бесшумно вертящихся между ними сов. Поля курятся лёгким туманом. Должно быть, скоро рассвет. Вася прижимается покрепче к собаке и снова засыпает. Он не слышит, как Пегас осторожно оставляет его, спускается с омёта и исчезает.

Пёс бежит крупной деловитой рысью, где по дороге, где прямиком по луговине, направляясь к господскому дому и стараясь ничем не отвлекаться. Но иногда его носа касаются такие завлекающие запахи, что никак нельзя не остановиться и не порыться носом в росистой траве, отчего, впрочем, все запахи сразу исчезают, и хочется только чихать.

Но вот из-под его ног выпрыгивает холодный мокрый лягушонок. Этого Пегас никак не может пропустить. Он на ходу ловит его передними лапами и, брезгливо подбирая свои брудастые губы, прихватывает лягушонка одними зубами, трясёт головой изо всей силы и забрасывает его куда-то в траву.

У парадного подъезда Пегас видит стоящих в нерешительности женщин, бурмистра^[8] Моисея Пахомыча и кучера Агафона, которых узнаёт по запаху ещё издали. Он приветствует их усиленным помахиванием хвоста.

Нянька Ниловна, завидев собаку, говорит:

– Вот и Пегас. Где ты гонял, непутёвый? А ну-ка, поищи барчука! Ищи, ищи!

Пегас любит эту привычную для него игру. Он поднимает морду кверху и издаёт глухой басистый лай:

– Гав! Гав!

– Ищи, ищи, Пегасушка, барчука.

Пегас продолжает гавкать, поворачиваться в сторону, откуда только что прибежал, а Ниловна всё подзадоривает его:

– Ищи, ищи!

«Чего там искать!» – хочет сказать ей Пегас, но не может. «Гав, гав!» – и он устремляется в сторону гумна.

Вася просыпается от громкого лая и от горячих лучей солнца, бьющих прямо в лицо. Вокруг него стоят на омёте нянька Ниловна, Жозефина Ивановна, бурмистр Моисей Пахомыч, сама тётушка Екатерина Алексеевна.

Приснится же такая чепуха!

И он снова закрывает глаза, но солнце мучительно жжёт, и Пегас продолжает лаять в самое ухо. Плеча Васи касается чья-то рука, и он слышит голос няньки:

– Батюшка, Василий Михайлович, проснись! Разве здесь место почивать?

Вася в тревоге вновь открывает глаза. Теперь тётушка, поддерживаемая под руку Жозефиной Ивановной, стоит рядом с ним. У неё встревоженное, посеревшее лицо и воспалённые глаза. Как и нянька, она не спала всю ночь.